– Что означает слово "невеста"? – вопросил Петр Иванович, созерцая свои вытянутые ноги в блестящих благородно-коричневых ботинках сорок седьмого размера.
– А это слово что-то означает, кроме "будущей жены"? – изумился Михля.
Петр Иванович стрельнул в его сторону глазом. Рыжеволосый, с золотой от веснушек кожей, Михля глупо улыбался, и Петр Иванович понял, что его компаньон сейчас абсолютно счастлив и, как следствие, совершенно глух и глуп.
– Слово "невеста", – тщательно выговаривая каждый звук, изрек Петр Иванович, – обозначает "не-ведомая". Все эти страшилки с невестами появились в ту пору, когда человечество, – последнее слово прозвучало с оттенком пренебрежения, – додумалось до экзогамных браков.
Михля пару раз недоумевающе моргнул желтыми ресницами, чем доставил Петру Ивановичу несказанное удовольствие.
– То есть до браков с чужими, – пояснил Петр Иванович. – Чтобы не было кровосмешения. Понял?
– Ну, – сказал Михля. Ему было все равно.
Петр Иванович это понимал и поэтому с особенным наслаждением продолжал:
– Если бы люди продолжали жениться на собственных сестрах, как это зачастую делают тролли, то не возникало бы и страха невесты. А так им поневоле приходится приводить в дом чужого человека. Да еще из чужой семьи, если не из чужого города. Понимаешь? Откуда нам известно, что эта "не-ведомая" – не ведьма?
Михля подумал (а думал он честно, даже покраснел) и сказал:
– Ниоткуда.
– Правильно! – обрадовался Петр Иванович. – Поэтому страшней невесты зверя нет. Фильмы ужасов это ясно показывают.
– И еще фильм "Килл Билл", – добавил Михля, гордый тем, что сумел внести хотя бы малый вклад в ученую беседу.
– Наверное, – буркнул Петр Иванович. И с тоской посмотрел на серебряные башмачки, стоявшие в витрине его магазина.
Михля сел рядом с Петром Ивановичем, взял его за руку и спросил:
– Да что происходит, Петр Иванович?
– Ты женишься, – проворчал он.
– Ты не поэтому такой, – сказал Михля (все-таки он умел быть наблюдательным). – Ты был такой уже, когда я пришел.
Петр Иванович долго молчал. Раздумывал, стоит ли рассказывать Михле обо всем, что произошло в театре. Наконец он выговорил:
– Ну, я сходил в театр.
– Это многое объясняет, – серьезно кивнул Михля.
Петр Иванович посмотрел на него с робкой надеждой.
– А что это объясняет?
– Наверное, тебе понравилось, – сказал Михля. – Когда я первый раз был в кино на фильме "Черная гора" – это про слонов, – у меня потом была температура под сорок. Я две ночи бредил.
– Не понравилось?
– Наоборот, понравилось! Мама говорит, что я бредил слонами.
Петр Иванович задвигал челюстями – переваривал новую информацию. Наконец он спросил:
– То есть от сильных впечатлений можно заболеть?
– Да, – кивнул Михля.
– А как это лечится?
– Либо ждать, пока само пройдет, либо сходить еще раз. Второе впечатление будет другим и отчасти погасит первое.
– Но я не хочу, чтобы оно гасло! – воскликнул Петр Иванович и стукнул кулаком себя в грудь. – Я хочу, чтобы оно горело! Горело! Горело!
– Да сходи ты туда еще раз, – повторил Михля. – И все встанет на свои места, сам убедишься.
И вдруг Петр Иванович обмяк в кресле:
– Значит… – прошептал он. – Значит, "Золушку" возможно увидеть снова?
До сих пор эта мысль даже не приходила ему в голову. Петр Иванович всерьез полагал, что спектакль неповторим, как неповторим каждый день жизни, и отныне может существовать лишь в памяти обезумевшего от любви тролля.
Идея вернуться в театр и ощутить все заново – пришествие музыки, сотворение хрустальных башмачков – захватила Петра Ивановича. Он испустил грозное рычание, вскочил из кресла и схватил Михлю ручищами.
– И ты пойдешь со мной! – закричал он.
– Может быть, мы и Катю возьмем? – предложил Михля, бесстрашно глядя в разинутую пасть тролля. – Заодно и познакомитесь.
– И Катю! – заревел Петр Иванович. – Хо-хо! И Катю! Ужасное имя, – прибавил он миг спустя, – совершенно не рычащее. Для хорошего секса не подходит.
Михля густо покраснел, еще раз показал пальцем на листок с номерами телефонов и быстро вышел из магазина. Петр Иванович безжалостно хохотал ему в спину.
Катя оказалась эффектной блондинкой на полголовы выше Михли. Петру Ивановичу она, против ожиданий, понравилась. Несмотря на всю опасность "невест" вообще и собственное неподходящее имя.
Она очень хорошо воспринимала спектакль. Так, как будто ее, Кати, не существует. И вселенной тоже временно не существует. Остался лишь хрупкий, в любое мгновение готовый исчезнуть мир, изготовленный людьми из звуков и блестящих тканей.
Для Михли же, напротив, не было ничего важнее Кати, и даже "Золушка" не могла заставить его считать иначе. Но Петра Ивановича это не занимало.
Он весь был поглощен балериной.
Сегодня она была немного другая, но все-таки это была она. Он с замирающей радостью узнавал каждый ее жест, каждую особенную мелочь в ее движениях, каждый изгиб ее фигуры. Ему нравилось думать о ней: "верзила", – это слово страшно волновало его и вместе с тем почти до слез умиляло.
"Верзила, верзила", – думал он, глядя, как Золушка вальсирует со своей шваброй. Потом он запретил себе так думать, чтобы острота ощущений не притуплялась.
В антракте Михля отправился в буфет за шампанским, а Катя осталась в ложе с Петром Ивановичем.
Тролль сидел с закрытыми глазами и слушал зрительный зал: гудение голосов, редкий стук каблучков, шарканье подошв.
Катя сказала:
– Какой волшебный вечер! Спасибо вам, Петр Иванович, а то Сержик ни за что бы не додумался.
Не открывая глаз, Петр Иванович спросил:
– Вы его любите?
– Конечно, если собираюсь за него замуж! – засмеялась Катя.
– Ну мало ли, – сказал Петр Иванович, – может быть, вас привлекла его квартира.
Катя произнесла очень серьезно:
– Что-то мне подсказывает, что на вас невозможно сердиться.
Тролль открыл глаза, в них блеснуло красное.
– На меня опасно сердиться, – подтвердил он. – Но вы можете. Немножко.
Она засмеялась и постучала кулачком его в плечо.
– Вот так?
– Приблизительно, – сказал тролль. – Вы на редкость правильная девица.
Тут в ложу вошел Михля с бутылкой пива.
– Шампанского нет, – виновато сообщил он. – Я взял пиво. Оно тоже с пузыриками.
– Да, – сказала Катя, отбирая у него бутылку. – Никто и не заметит разницы.
Петр Иванович снова закрыл глаза, и на его веки легла мягкая тень: свет начал гаснуть.
Михля оказался прав: второе впечатление не убивало первое, но оттеняло его, прибавляло ему красок. Лихорадка постепенно отпускала Петра Ивановича, сменяясь теплым, спокойным чувством, растворяющим в себе весь мир. Это просто восхитительно, подумал Петр Иванович.
Теперь он заранее знал, что сейчас танцовщица выйдет босая. Ее появление не станет шоком, как в первый раз, но от того, что свершится ожидаемое, оно не будет менее прекрасным. "Вот в чем отличие супружеской любви от преступной, – подумал Петр Иванович. – Ты закрываешь глаза и можешь быть уверен в том, что тебя сейчас поцелует прекрасная женщина. А с любовницей тебя вечно ожидают сюрпризы, и это в конце концов надоедает".
Он неспешно впитывал в себя каждое мгновение балета. "Антигона", – прошептал он, отсылая имя сестры танцовщице как самый дорогой подарок.
И она как будто услышала: в тот самый миг, когда имя долетело до сцены, молодая женщина вздрогнула, по ее лицу и шее разлился розовый румянец. Тролль довольно улыбнулся.
Сегодня он не станет убегать в гардероб, едва лишь последний звук музыки покинет зрительный зал. Сегодня он останется и вволю поаплодирует.
– Великолепно, – сказала Катя и повернулась к Михле. – Тебе понравилось?
– Очень, – искренне отозвался тот и принялся старательно хлопать.
Катя улыбалась, глядя на сцену. Петр Иванович украдкой наблюдал за ней. В улыбке Кати была некая таинственность: как будто она о чем-то догадывалась. Это тоже расположило Петра Ивановича к будущей Михлиной жене.
"С такой девицей Михля не пропадет", – подумал Петр Иванович и отвернулся опять к сцене.
Настал выход квадратных бабушек в зеленой униформе. Бабушки шествовали одна за другой, как гномы в процессии, и несли букеты с записками. Самые большие букеты вручили мачехе и одной танцовщице из кордебалета – очевидно, в зале находились ее муж или родители.
А затем, после паузы (Петр Иванович уже несколько раз обтирал потный лоб платком), явилась еще одна зеленая бабушка с большой атласной подушкой на вытянутых руках. Поверх этой подушки (обшитой золотым витым шнуром с кисточками по углам) покоились серебряные башмачки. Бабушка пыхтела, потому что весили эти башмачки немало. Свет театральных фонарей отражался от их блестящей поверхности, и в искусственном мире театра настоящее серебро стало выглядеть бутафорским.
Золушка растерянно посмотрела на подарок, когда бабушка не без облегчения переложила подушку ей на руки.
В зале взревели от восторга. Петр Иванович ничем не выдал себя. Он созерцал происходящее на сцене со спокойной отеческой улыбкой.
Балерина прижала подарок к груди и сделала еще один грациозный поклон, а потом убежала со сцены. Занавес упал в последний раз.
Петр Иванович поднялся, оглядел своих спутников.
– Ну что, отправляемся?
И первым покинул ложу.
Домой ехали на такси.
Катя сказала:
– Я видела их на витрине. Мне Сержик показывал. Туфли.
– Красивые, правда? Чистое серебро, и работа очень хорошая, – похвастался Петр Иванович. – И к тому же ей по размеру, я прикидывал. Как, по-вашему, все прошло?
– Знаете, Петр Иванович, – сказала Катя, – по-моему, это было безупречно.
В эту зиму Петр Иванович еще несколько раз был в театре. Он даже решился немного расширить кругозор и посмотрел "Эсмеральду", которая утвердила его во мнении касательно волшебной роли обуви: ведь если бы затворница пораньше показала своей дочери детскую туфельку, которую хранила на груди, то не случилось бы всего этого кошмара. Петр Иванович очень огорчился и больше на "Эсмеральду" не ходил. К тому же и балерина там танцевала другая.
Он сердито взял билет на "что попало", как будто тянул жребий, и это оказалось "Лебединое озеро". Из театра он вышел с твердым убеждением в том, что не ошибся: нынешняя зима непременно должна называться Отилией.
Образ зловещего черного лебедя, торжествующего, как ложь, преследовал Петра Ивановича, и он начал видеть во снах странные города – с очерченными сотней огоньков силуэтами соборов, с монолитными глухими громадинами крепостей, с крохотными площадями, где может уместиться разве что наперсток. Где-то в этих мирах обитал черный лебедь Отилия, истинный оборотень, женщина из мира троллей.
Среди улиц, в безднах соборов, в ловушках крепостей таилась эта Отилия, смертельно опасная, как всякая невеста. В ее имени ощущалось беззвучное падение крупных снежных хлопьев, которые обманчиво превращают черного лебедя в белого.
Теряясь в лабиринтах, Петр Иванович то страдал от невозможности выбраться и обрести ясность, то наслаждался ею.
В дразнящих играх сновидений незаметно прошло время холодов, и наступило лето. Театр закрылся.
Петр Иванович был настолько поглощен поисками обманчиво близкой Отилии, что не успел дать имени новому сезону. Лето осталось безымянным и побежало, перескакивая с одного дня на другой.
Михля женился на Кате. Свадьба была светской и деловитой, без банкета и разных глупостей вроде поездок на "лимузине".
Михля выглядел полным ослом, а это, как определил Петр Иванович, для женатого мужчины служило верным признаком стопроцентного довольства.
"А я? – думал Петр Иванович, без цели гуляя по городу и погружаясь в свои неодолимые грезы. – Счастлив ли я? Отилия!"
Он подарил Золушке башмачки, которые были ей впору.
Он спас Михлю от смерти и участи бездомного и поддержал его с идеей женитьбы.
Он стольких людей осчастливил!
"Отилия!"
Но зимнее имя не отзывалось, и та зима миновала, а будущая обретет другое имя. И так, от грезы к грезе, от имени к имени, будет он идти, покуда не встретится с женщиной лицом к лицу, покуда очередное имя не зазвучит совсем близко из неведомых уст – из уст невесты.
Эта мысль показалась простой и обнадеживающей. Петр Иванович остановился и огляделся по сторонам, пытаясь определить, куда занесли его странствия.
Он находился на Васильевском острове. Он редко здесь бывал. Почти никогда. Это открытие удивило его так сильно, что он очнулся от своих мечтаний и впервые за несколько месяцев по-настоящему вернулся в здешний мир, в мир Петербурга, оптовых поставок, пыльных мостовых, зеленых деревьев, по-летнему раздетых женщин.
Он стоял посреди Большого проспекта, всегда нарядного благодаря деревьям, высаженным в центре щедрой, широченной магистрали.
Этот бульвар был как людское поселение на спине гигантского кита. Зверь странствует себе по морю и ведать не ведает о тех, кто обитает на его хребтине, а те, в свою очередь, даже и не догадываются о том, что обиталище их – не на острове вовсе, а на чудо-рыбе.
Тролль нарочно потоптался по земле газона, чтобы убедиться в том, что она не качается и бульвар никуда не плывет. Впрочем, ни в чем нельзя быть уверенным полностью, особенно в Петербурге. То, что почва под ногами притворяется твердой, еще ничего не означает.
И тут Петр Иванович заметил некий неуместный предмет.
Он наклонился и поморгал, чтобы убедиться в том, что зрение его не подводит и что это не следствие общей мечтательности и не выпавшее наружу сновидение.
Затем Петр Иванович сел на корточки и коснулся предмета рукой.
Пара женских туфелек, прелестно сношенных, смятых по чьей-то ножке. Они еще дышали теплом, их каблучки были слегка сбиты.
Он взял их в руки, чтобы лучше ощущать. Какая-то женщина прошла в них по множеству дорожек – домой и из дома, к возлюбленному и прочь от него; сколько всяческих услуг оказали ей эти туфельки! Но потом ее настигло такое огромное счастье, что даже туфли стали ей не нужны, и она ушла куда-то прочь босая.
"Отилия!" – закричал Петр Иванович, вспугнув двух старушек на отдаленной лавочке.
Он схватил туфельки в горсть и быстро зашагал прочь. По дороге он несколько раз оборачивался, как будто опасался погони, и на всякий случай обнажал зубы, но желающих отобрать у него талисман на счастье почему-то не оказалось.
Послесловие
(Макс Фрай)
Мне всегда казалось, что идеальное послесловие – не вот это привычное, обязательное, никому, в сущности, не нужное "бу-бу-бу", а настоящее, живое – должно быть написано читателем, который только что закрыл книгу и ужасно хочет о ней поговорить с кем-то, кто всё понимает.
Но где ж его взять, такое послесловие. Без него книга не выйдет, а пока нет книги, нет и читателей. Вернее, они, конечно, уже родились, выросли и время от времени что-то читают, но о книге, которой пока нет, ничего сказать не могут.
Вышло так, что многие мои друзья прочитали новую книгу Елены Хаецкой задолго до того, как ее издали. Потому что когда книга мне нравится, совершенно невозможно не поделиться файлом. И некоторые, прочитав "Троллей в городе", писали мне длинные письма, потому что поговорить об этой, еще не вышедшей, книге им было не с кем, кроме меня. И это оказалось так здорово – даешь почитать разным людям вроде бы фантастику, а отклики получаешь как на самую что ни на есть документальную прозу: дескать, да, все так и есть, видели, знаем, чуем, и как же хорошо, что кто-то умеет об этом рассказывать.
И в какой-то момент мне вдруг стало ясно, что послесловие к этой книге – да вот же оно, в моем почтовом ящике. То самое, идеальное, которого – теоретически – не может быть. Само получилось.
Привет!
"Тролли в городе" – это мое, это прямо для меня написано.
Я читала и чувствовала себя таким смирным обывателем, который регулярно встречает на улице прогуливающегося дракона, страшно хочет с кем-нибудь об этом поговорить, но очень боится, что его сочтут сумасшедшим и будут смеяться, или вовсе куда-нибудь запрут. А потом он вдруг видит по телевизору (или читает в газете, или слышит от кого-нибудь, уважаемого, к кому принято прислушиваться), что есть все основания полагать, что по улицам гуляет дракон, жалко, он мало кому показывается. И это такая невероятная радость: и что не примерещилось, и что есть кто-то, кто тоже пережил этот опыт, и что можно теперь об этом говорить, никто не станет показывать пальцем и смеяться, и, наконец, что дракон-то показывается не всем, а условным избранным. В таком роде.
И вот я читала "Троллей" и только что не приговаривала вслух: "Ну я же всегда, ВСЕГДА это знала! Я же всегда это видела!" При этом параллельно происходило странное: я сидела в парке на солнце (у нас уже вполне лето, еще не давящее, прозрачное), вокруг были цветущие деревья, мне основательно пекло макушку, но одновременно я видела, слышала, нюхала и осязала ноябрьский или, может, февральский Петербург, плотный, мокрый и холодный. Фактически я впервые на собственном опыте поняла, как это, когда у всех вокруг суббота, а у меня – четверг. Потрясающее ощущение.
Здравствуй и спасибо за книгу. Внезапно (для меня, невнимательного) оказалось, что Хаецкая – очень хороший писатель. Я читал что-то из ее фантастических книг, и они совсем не впечатлили.
Здесь с первых страниц – совсем другое ощущение. В "Трансформации Гемпеля" явно кто-то сходит с ума – то ли мир, то ли главный герой, то ли рассказчик, то ли читатель. Кто именно – непонятно до последней строчки (потом тоже непонятно, но это неважно). Где реальность, а где воспаленное воображение – непонятно тоже. После финала сразу же хочется перечитать уже другую историю – ту, которая получается с новым знанием.
В юности я раза четыре смотрел "Рукопись, найденную в Сарагосе". Думал, что это ощущение от сюжетов, которые бегают по кругу и рассказывают сами себя, никогда больше не повторится. А нет, бывает и так. Похоже, после выхода опять придется купить дюжину книг для раздачи друзьям.
Когда вышла книжка "Меч и радуга", мы как-то моментально узнали, кто такая Мэделайн Симмонс. Лена Хаецкая бывала на ролевых играх, кто-то из наших с ней пересекался, наш в общем человек. "На берегу реки сидел дракон и грустно пел хором".
Потом, когда вышел "Анахрон", мы уже знали, что Хаецкая – это то, что надо читать. Хотя ощущение "нашести" в "Анахроне" как-то потерялось, – то есть тот, кто это написал, явно в нашем контексте, но насколько же получается глубже, сильнее и многообразнее, чем все, что мог бы написать любой из нас. Это писал взрослый, а мы себя тогда взрослыми не ощущали. Да еще взрослый, точно знающий, как рассказывать детям по ночам таинственные истории. С большим трудом мы достали вторую книгу "Анахрона", и до сих пор она лежит у меня на компе кучей маленьких файликов в формате. txt, по главе на файл.