Домовая ведьма
Его домовая ведьма жила на веранде, примыкающей к ванной комнате.
В доме была одна ванная с примыкающей к ней небольшой верандой для стиральной машины, развешивания выстиранного белья для просушки, хранения веревок, гвоздей, бинтов, узлов, трубок, использованных, и таких, время которых лишь придет, обувной мази, зубной пасты, туфель, которых уже не носят, зонтиков, в основном, целых, одежды, которую жаль выбрасывать. И всё это в совсем небольшом помещении – метр от выхода из ванной и до большого окна, которое, исключая короткие периоды проветривания, наглухо закрыто матовым стеклом, пропускающим свет, похожий на молочный порошок. Ширина веранды менее двух метров, включая шкаф, в котором сложены одежды и обувь, и стиральную машину, на которую складывается все, что не вмещается в шкаф.
Из-за белесого света в ванной всегда царит осень. Но ведьма вообще не любит свет. И даже в этих осенних сумерках не появляется. Она предпочитает выходить вечером или ночью, когда спускается тьма. В общем-то, можно зажечь лампочку на веранде, слабый свет которой в двадцать пять ватт сдерживает ее порывы. Но все же света этого недостаточно, чтобы ее утихомирить. Ведьма не терпит воды, хотя странным образом выбрала для жилья балкон ванной, место, полное воды. Поэтому, чтобы пресечь ее попытки выйти оттуда и войти внутрь дома, следует кроме включения света обрызгать водой пол на балконе, а у входа налить воды, которая не даст ей возможность войти в ванную.
Итак, заходя в ванную, главным образом, в вечерние часы, еще до того, как зажигаешь свет, следует открыть кран и побрызгать водой пол. Все эти действия – по своей сути оборонительные. Эту ведьму вообще нельзя застать врасплох. Более того, от нее невозможно избавиться. Включение света и обливание водой – действия, лишь сдерживающие ее активность. Преимущество воды в том, что она остается и в темноте. Но, в общем-то, не только свет и вода, но бдительность не дает ей продвинуться.
Но куда она жаждет продвинуться? Вот вопрос, который остается без ответа и по сей день. Вероятнее всего, в середину квартиры. В кухню, в салон, в спальню, в кабинет. Войти внутрь, во все его дела. Почти неощутимо она крадется вдоль стен. Прижавшись, почти вжавшись в стену. Тайком. Беззвучно. Голова ее протянута вперед, ведь она велика и потому весьма выделяется, обвязана платком. Нос ее искривлен, торчит в воздухе, как носик чайника или недобрый зверек. Как бы идет впереди нее. Со всем своим желанием продвигаться вперед и она ограничена в своих действиях. Потому лишь изредка он видит кончик ее носа, высовывающийся из-за притолоки, как нечто, что находится там, за притолокой. И всегда, когда это случается, и кончик носа возникает, всегда он замечает его, и она тотчас исчезает, скрывается в то место, откуда приходит.
Понятно, что ее ахиллесова пята – зрение. Как только она видна, она тут же исчезает. Потому сила ее увеличивается в ночное время. Ибо чем менее она видна, тем более существует. Потому она и проживает на балконе ванной, месте, мало посещаемом, где постоянно осенне-молочный свет, экономная лампочка. И когда он сидит спиной к двери, у стола, и ест, она возникает. Когда же он ее не видит, не поворачивает головы, несомненно, она стоит за ним во всем своем присутствии, длинноносая, со скрюченной спиной.
Желательно, чтоб этого не случилось. Потому кресло, на котором он сидит во время еды, полуповернуто к столу и к двери кухни. Также нельзя оставлять в доме свободными стулья. На них она отдыхает после долгих дорог, осторожных и медлительных, утомляющих ее, пока она добирается до середины квартиры. Свободный стул – убежище врага. Свободный стул – пятая колонна. Если нечего положить на стул – выхода нет: следует приставить их сиденьем к стене. Присядет лицом к стене и, быть может, окажется в ловушке прежде, чем осознает, что случилось, и можно будет ее отчетливо увидеть, хотя он, в общем-то, не убежден, желает ли этого вправду.
Хуже всего ночью, когда спишь, она остается без присмотра и может вытворять все, чего ее душа желает. Даже подойти к нему. Сколько он себя помнит, годами тренируется спать с одним приоткрытым, как узкая щель, глазом. Это очень трудно подглядывать как бы случайно таким образом, чтобы он и сам не ощущал этого действия и мог немного поспать, отдыхая в процессе бдительности. И он старается, насколько возможно, сделать свой сон легким. Но это имеет свои положительные и отрицательные стороны, ибо чем сон легче, тем лучше он может следить за ней, но если все же уснет, то забудет и вовсе об ее существовании именно в тот момент, когда она приблизится вплотную к нему. Во время сна он беспомощен перед нею, и она может прорваться к нему, но, с другой стороны, он как бы защищен тем, что вообще не знает о ней. В этом промежуточном состоянии сна-бодрствования он спит недостаточно глубоко, чтобы не заметить ее вовсе, но и бодрствует недостаточно, чтобы поймать ее взглядом. Очень трудно пребывать в этих двух ликах сна и взвешивать их недостатки и преимущества. Даже в самом сне сильно ощутимо чувство опасности, и от этого нет панацеи. И так в нем накапливается усталость. Усталость во время бдения и во время сна. И чем больше эти две усталости смешиваются, тем более у него возникает чудесная возможность определить их разницу.
Годы усталости делают его все более желчным, несмотря на то, что ему трудно отказаться от ведьмы. Усиливаются боли в спине, ибо он должен спать лицом к входу и все время на одном боку. Прислоняться головой к стене – дело и вовсе безответственное. И так ночь за ночью он должен спать на одном боку, рука немеет под головой, тело напряжено, и он может в любой миг вскочить, если в этом возникнет необходимость. Можно переставить кровать к другой стене, и это он делает каждые несколько недель, но боли в спине усиливаются, и раз от разу ему труднее перетаскивать кровать. Кажется ему, она становится все тяжелее. Да и спать хотя бы одну ночь на одном боку – дело нелегкое. В общем-то, конечно, есть и другие как бы вторичные способы защиты. Но ей-то они не нипочем: с одной стороны, они недостаточны, с другой – это ведь дополнительные усилия к тем, ежедневным и еженощным, и так изматывающим его. Дело еще в линиях между плитами пола. Когда он ухитряется на них не ступать, шансы, что она идет по его следам, невелики. Каждая линия как некая для нее преграда. Но само ощущение, что она ходит по его следам, носом в пол, приносит ему страдания. Ложась в постель, домашние туфли нужно ставить у края кровати так, чтобы они не пересекали линии между плитами. После того, как он упорядочивает место ночных туфель, – несколько раз вскакивает в постели, спускается и проверяет. Иногда, даже после того, как он уже выбрал себе защитную позу, он спрыгивает, и все начинает с начала. После этого лежит в темноте и знает, что недостаточно правильно расположить туфли, ибо они могут дать лишь частичную защиту.
Ведьма-то его, но это вовсе не говорит о том, что они в доме только вдвоем. Он в доме не одинок. Вовсе нет. Есть и другие члены семьи, как и в других семьях, и отношения его с ними такие же, как и в других семьях. Они помогают друг другу, как в обычных семьях. Но никто из близких по дому не подозревает о присутствии домашней ведьмы, хотя живут они в тех же стенах, Можно сказать, что ведьма как бы принадлежит лишь ему. Быть может, она прикасается и к другим, но личные отношения у нее только с ним. Быть может, остальные тоже что-то знают, но не выдают этого. Следить за ней он не собирается. И так ведь силы его ограничены, да и нет свободного для этого времени. Но связь с ведьмой требует всех его сил.
Со стороны его поведение кажется немного странным. Человек спит лишь на одном боку вне зависимости от того, кто спит с ним рядом. Человек старается не ступать на линии между плитами пола. Человек, не советуясь с близкими, которые явно в большинстве, упрямо перетаскивает кровать от стены к стене. И это несмотря на то, что соседи, и живущие на том же этаже, и даже этажом выше, давно жалуются на шум. Но и к этому он уже привык, как привыкают вообще ко всему. Да и все привыкли. Что, ваши близкие не делают разные странные вещи? И вы, что, не уживаетесь с этим? Так и с ним уживаются. Иногда это немного смешит, иногда это немного страшит. А, в общем, рутина. Верно, не очень приятно каждый день ставить стулья на место, снимать с них вещи и возвращать их в шкафы, но ведь вообще работа по дому не прекращается. К примеру, еда загрязняет тарелки, которые миг назад были чистыми, не говоря уже о кастрюлях, крышках, вилках, половниках, ножах, ложках и ложечках. Да и само приготовление пищи весьма нудно и проблематично, требует учитывать мелкие детали в течение достаточно длительного времени, а результаты могут быть испорчены в течение минут. Потому поставить стулья на место совсем не сложно, хотя и не приближает к решению истинно серьезных проблем. К примеру, быть может, проблема в том, что близкие не отдают себя целиком делам по дому, и не отдавали в прошлом, ведь и он немалую часть себя посвящает ведьме. Но и это в пределах нормы. Ведь люди не посвящают себя целиком близким. Есть карьера, спорт, друзья, домовой комитет, рабочий комитет, есть подруги, любимые животные, телевизионный канал по купле-продаже, государственный аукцион, новости, неожиданности, есть всяческие личные удовольствия, которые не рекламируют. Так у него есть ведьма. К тому же, никто не обратил даже внимания, что он не отдается семье целиком. В общем-то, не обращают внимания. Разве кто-то посвятил себя ему целиком? Да и вообще кто знает, что это такое – отдать себя целиком? Что это вообще само по себе – целиком в человеке? Или в людях? Изначально не обращали внимания. Изначально знали и знают лишь часть его, да и часть эта проявлялась то тут, то там, то иногда, а то слишком часто.
Так продолжалось годами.
Поэтому когда возникает необходимость поменять квартиру после многих лет проживания в этом доме, возникает определенная проблема с ведьмой. Как ее перевезти? Он даже не думает оставить ее в старой квартире. Ведьма может рассердиться, поди, узнай, как отреагирует. Ведь даже в своих заранее известных реакциях, уже привычных, она опасна. Да он и представить себе не может такого – оставить ее в старой квартире. Существует, естественно, возможность, что она перейдет вместе с домашними вещами, из ванной, например. Проблема света, в котором она может обнаружиться при переезде, несерьезна. Вещи ведь складывают в ящики, чемоданы, в коробки, которые привозят с собой грузчики, а во всех этих емкостях кромешная тьма. И в грузовике тьма. Как она устроится в ящике? Это не проблема. Как она входит в шкаф в ванной? Как она выходит оттуда? Никто не ожидает, что он извлечет ее из шкафа и запакует в ящик. Это просто смешно. Точно так же, как она умела устроиться прежде, даже очень недурно, так она и продолжит. Потому он и не думает о проблеме, которая решится сама собой, и, несмотря на беспокойство и страхи, он приступает к перевозке вещей.
Вот и грузовик. Грузят ящик за ящиком. Везут на новую квартиру. Это не так далеко. В такое чудесное утро он решает пройти этот путь пешком. Он не торопится. Когда он приближается к новой квартире, часть ящиков уже перенесена с грузовика, и вскрыта, ибо грузчики нуждаются в этих ящиках для дальнейшей работы. Вещи внесены и в ванную.
Но в новой квартире три ванные. Ведь новая квартира намного более благоустроена. И вот тут начинается беготня. Его и ведьмы. Он бегает из ванной в ванную, льет воду на пол то тут, то там. Дети сердятся. В их ванной только у них есть право лить воду. Делали они это каждый день, обливали друг друга, брызгали на стены, из дверей, Чистя зубы, выплевывали воду на пол. Потому им кажется то, что он делает, злой шуткой, неудачной проказой взрослого за их счет. Да и излишнее вторжение в их дела. И ведьма тоже в смятении, не находит своего места. Кажется, она сразу пребывает во всех трех ванных. Устает. Нос ее высовывается из-за притолоки все с меньшей остротой. Да и прячется она медленней. Он бы и сейчас не сумел ее поймать, ибо хоть исчезновение ее более медленно, но и присутствие ее не часто. Но, главное, ее движения к середине квартиры совсем редки. Да и нет середины в новой квартире, ибо в ней много комнат, и они соединены отдельными блоками. Новая квартира тоже дом, но в ином смысле. Словно несколько домов, связанных один с другим.
Быть может, причина в этом, быть может, в ином, но домашняя ведьма тяжко травмирована. Маршруты ее движений, которые никогда видны не были, но ощущались ясно и четко, уже не существуют. Особо близкие отношения с ней испортились. Исчез порядок взаимоотношений, и страх как-то изменился. А ведьма без страха это вообще дело, лишенное смысла. Она почти не возникает. Тут он может, в конце концов, отдохнуть. Спать лицом к стене. И нет нужды ставить стулья сиденьями к стене. И суета его, которая вначале, казалось, усилилась, ослабевает с каждым днем. Он спит спокойно, ночные туфли разбросаны по комнате, подошвами кверху. Это и в самом деле старение. Совсем он состарился. Абсолютно. Угасает.
Я, Цидкияу
Северный вокзал. Тель-Авив. Понедельник, двадцатое июня тысяча девятьсот восемьдесят четвертого. Пять часов после полудня по летнему времени. Вход на перрон. Сейчас поезд прибудет на станцию. Я, Цидкияу, единственный наследник, осуществляю монархию, стараюсь соответствовать должности. В полном смысле этого слова. Все так, как записано в книге. Северный железнодорожный вокзал Тель-Авива, понедельник, двадцатого июня тысяча девятьсот восемьдесят четвертого, я пришел встретить родителей. В буфете, у входа, за прилавком высится толстенная буфетчица. В этот час, на склоне душного влажного дня, лицо ее, покрытое слоем белесоватого крема, блестит от пота. Она наклоняется вперед, опираясь на два огромных своих локтя, словно бы обращается к редко проходящим мимо нее по перрону. Она и вправду поражает, не видит ни меня, ни других, ничего не просит и ничего не предлагает. Лицо ее приподнято вверх, но она не молится. Так или иначе, никто не внимает ее молитвам. Несмотря на охранника у входа в зал ожидания, бродячий пес с найденным где-то куском колбасы в зубах, прокрадывается внутрь, прячется под одним из стульев у буфетного прилавка, чтобы полакомиться трофеем. Ни один посетитель в этот час не сидит за буфетным прилавком. Хозяин буфета дремлет в углу. Жарко. Огромный чуб тенью лежит на его плече.
Северный железнодорожный вокзал. Тель-Авив. Понедельник, двадцатого июня, тысяча девятьсот восемьдесят четвертого. Четверть шестого. Поезд прибывает на станцию. Совсем мало пассажиров выходит из вагонов. Жидкая шеренга растягивается по перрону. В моем направлении. Родители среди последних. До сих пор я беспокоился, что они не приедут. Теперь-то я могу себе в этом признаться. Я был готов к любым неожиданностям, как будто можно к этому приготовиться. Отец идет впереди матери, катит зеленый чемодан на колесиках, потрепанный и покрытый пылью. Движется отец медленно. Я иду, охваченный тревогой, ему навстречу. Следует ему помочь с чемоданом. У мамы тоже чемодан, красный, без колесиков. И огромная ручная сумка. Ей тоже надо помочь. Все то, что они несут в четырех руках, я могу нести в двух. Я могу взять все их вещи вместе, несмотря на их тяжесть. Я тороплюсь им навстречу. Мне тридцать пять. И, вероятно, кажусь бегущим на фоне их медленных шагов. Я почти мгновенно приближаюсь к ним, несмотря на жару, пот, влажность. Они стары. Они больны. Немного им осталось. Сколько им еще ездить на летний отдых? Сколько им еще возвращаться? Сколько раз мне еще их встречать? Еще один день уходит в небытие и не предвещает ничего хорошего. Тревога моя увеличивается с каждым днем и мне следует ее скрывать. Я стараюсь улыбаться. Я ускоряю шаги к ним, так они мне будут казаться более уверенными. Им не следует знать, что я знаю. Я ускоряю шаги. Я улыбаюсь. Даже слишком. Следует быть осторожным. Я замедляю свои уверенные шаги. Не следует слишком преувеличивать. Они могут почувствовать, что я изменил свой обычно сердитый вид и удивиться – с чего бы это. "Да, папа, да, мама. Надеюсь, вы хорошо провели время". Опять спрошу, как они провели отпуск? Где жили? Были ли какие-то приятные переживания. Надеюсь, что не будет сказано ничего более того, что обычно говорилось при прежних встречах. Стена на месте. Вавилоняне в городе. Ничего не изменилось. Ничего не изменится. Мы выходим из вокзала на автостоянку. Вавилоняне в городе. Я уже сообщил вам, что знаю об этом. Понедельник, двадцатого июня, тысяча девятьсот восемьдесят четвертого. Пять тридцать, и хорошо, что сбрил свои большие усы. Они уже и раньше мешали. В такое время лишние волосы как лишний вес. Прикрытие искусственно, броня только мешает своей тяжестью. Солнце бьет в голову во всю свою силы и все же оно какое-то уже использованное, полинявшее, блеклое. Второсортное солнце в более или менее приличном состоянии. Даже в весьма приличном состоянии по отношению к нам. Жар туманит все предметы. Позади нас грязные запыленные стекла в дверях вокзала. Впереди – скопление таких же грязных автомобилей на стоянке. Мне тридцать пять, в смысле тридцать пять лет мой возраст. Понятие это, в общем, не очень-то понятное, да и пользы от него никакой. Я пытаюсь воспользоваться им, чтобы извлечь из него какое-то решение вопроса – что делать. Ответа нет. Тридцать пять лет я живу с родителями, все более совершенствую себя для реализации плана, все более соглашаюсь его реализовать до конца, не зная, что он собой представляет. Слышал какие-то фрагменты, то там, то тут, главным образом, от отца. Теперь я должен его выполнить собственными силами. В одиночку. Не знаю, что он собой представляет. Знаю лишь, что у закатного солнца, у поезда, возвращающегося на станцию, у медленного движения моих родителей, у болезненного их вида – есть нечто общее, и это – конец. Это как завершить чтение книги, не понимая ее, несмотря на то, что каждая страница была скрупулезно прочитана. Закончить читать книгу и не вспомнить ее. Только помнить, что ничего не понял. Я знаю нечто о моей роли. Это роль трагическая. Кое-что читал о ней. Она, в общем-то, готова. Давно. Утром я сделал завершающие шаги. Я, Цидкиау, открываю двери машины, закрываю двери машины, завожу мотор, медленно двигаюсь с места. Улица Арлозорова забита машинами, этими маленькими коробками, выстроившимися рядами в сторону заката, в сторону моря. Еще немного и влажный туман липкой своей дымкой загрязнит море. На углу улицы Вейцман мы сворачиваем вправо, убегая от прямых солнечных лучей. Тени четырехэтажных домов серы, этакие грязные пятна над грязным шоссе. Тени домов еще более тяжелы от лучей заката. Тяжесть влажности ложится на город тяжестью дождя. И люди убегают от этого в любое укрытие.