Монастырскую службу вела мать Леонида. В черном облачении, красивая и неприступная, словно скала, она стояла на коленях перед огромной иконой архангела Гавриила, нарисованной на церковных вратах. Ее грудной, наполненный жизненной силой голос, взлетал к высокому сводчатому потолку храма. Настоятельнице во всем вторили присутствующие. Ленчик, потрясенный красотой хорового пения, плакал. Тарасыч, стоя на коленях, уткнулся лбом в узорчатый пол, да так и замер. Сашок глядел вверх, на летящих по небесному потолку ангелочков. Николай Угодников пел вместе с сестрами и его басовитый голос органично вплетался в стройное пение монахинь. Тут же и три монаха крестились, кланялись в сторону горделивого архангела.
Шабашкин последним подошел под благословение матери Леониды. Взглянул ей в глаза и вздрогнул под пронзительным, почти ненавидящим взглядом, монахини. Настоятельница повелительно указала ему, как и другим мужикам, на притвор храма, где в полном облачении, уже ожидали три иеромонаха.
Шабашкин пожал плечами, он никогда не проходил исповеди и имел слабое представление об этом обряде. В семье у него молящихся не было, а бабка так вообще прослыла колдуньей. До самой смерти она помогала людям, искала пропавших без вести, находила воров и украденные вещи. Отправляла на тот свет заблудших призраков, но погибла от руки своей товарки, тоже ведьмы, только злобной, ненавистницы рода человеческого и вот это несоответствие, когда одна ведьма погубила другую, не давало Ростиславу покоя, как можно служа одному господину, в тоже время драться, делить что-то, мстить друг другу?..
Ему повезло попасть к отцу Павлу.
– Впервые на исповеди? – догадался отец Павел.
– Ага, – сглотнул, с усилием, Шабашкин.
– Это ничего, – успокоил его отец Павел и принялся перечислять общечеловеческие грехи, почти на каждый Ростислав вздрагивал и произносил покорно:
– Каюсь!
Отпустив Шабашкину грехи, отец Павел взялся за Тарасыча. Отец Петр пытал Сашка, а отец Афанасий Ленчика. Николай Угодников уже исповедь прошел и теперь во всем вторя монахиням кланялся и прикладывался к иконам, след, вслед за последними послушницами, обходя по часовой стрелке обширнейшее пространство храма.
Шабашкин недолго думая, последовал за товарищем.
Разговор
– Я сразу заметила, ты отличаешься от своих товарищей! – произнесла мать Леонида, не поднимая головы, она торопливо писала на листе бумаги, сидя за письменным столом.
Ростислав неловко приткнулся возле двери. Неуверенно оглянулся на келейницу, одарившую его сумеречным взглядом. Келейница, престарелая женщина, по всему видать, со скверным характером, торопливо пронесла настоятельнице большую пуховую шаль белого цвета, с поклоном подала. Настоятельница, не глядя, взяла и мановением руки отослала келейницу прочь. Вечер был прохладным, и зябко поежившись, мать Леонида обвернула плечи шалью, встала, повелительным тоном позвала:
– Мать Варфоломея!
Келейница послушной тенью встала перед настоятельницей.
– Слушаю, матушка!
– Включи-ка электрокамин да согрей нам чаю! Разговор предстоит долгий! – кивнула она Шабашкину.
– Пирожные подавать? – робко спросила келейница.
– А и подавай!
Настоятельница сделала знак рукой.
– Пошли, что ли, в столовую?
Ростислав молча повиновался.
Принимала Шабашкина настоятельница у себя в резиденции, в розовом двухэтажном доме. Ростислав нервно оглядывался, путешествуя вниз по лестнице, со второго этажа на первый, следуя за горделивой фигурой матери Леониды.
Повсюду, на подоконниках цвели комнатные розы и сладкий дух, перемешанный с запахом ладана, щекотал ноздри непривычного к столь насыщенному воздуху, работяги.
– Что же во мне необычного? – усевшись за овальный стол, накрытый кружевной скатертью, спросил Ростислав.
– Глаза! – ответила настоятельница, кутаясь в шаль. – Тебя взгляд выдает!
Ростислав недоверчиво усмехнулся.
– Так смотрят либо помешанные, либо творческие натуры, либо колдуны!
– Наверное, я помешанный! – рассмеялся Ростислав.
– Я не люблю колдунов! – резко сказала мать Леонида. – Они молоко портят!
– Как так? – не понял Ростислав.
– Скисает молоко, – пояснила настоятельница, – а у нас молоко – это прибыль, деньги монастырю нужны, как воздух!
– Отчего же скисает? – все еще не мог взять в толк, Шабашкин.
– Ты дурак или как? – наклонилась к нему она.
И тут он впервые заметил, как велика ее грудь, просто огромна.
Его затрясло, проклятая мужская сущность брала вверх, он просто глаз не мог оторвать от выпирающей из-под монашеской рясы, груди монахини. Мать Леонида проследила за его взглядом, насмешливо рассмеялась и плотнее запахнула шаль, тем самым отрезая всякие нерадивые мысли у сидевшего напротив нее, мужика.
– И еще, с вашим приездом, что-то переменилось в воздухе, – ворчливо заметила она, – будто напряглось.
– Что же это? – отвлекаясь на келейницу угрюмо метнувшую перед ним чашку с чаем, с усилием спросил Ростислав.
– Кончилась моя счастливая жизнь, – вздохнула настоятельница, – ошибку я допустила, пригласив вас, а всему виной, ты!
Протянула она руку к Шабашкину.
Мать Леонида страстно ненавидела чужих людей, наезжающих изредка в монастырь. В ужасное настроение ее приводили и паломники. Рискующие попроситься пожить в монастыре, натыкались на гостиницу, где служили самые преданные настоятельнице монашки. Сутки проживания в номерах монастырской гостиницы отпугивали космическими ценами. Потоптавшись у стойки неподкупной администраторши в рясе, паломники вынуждены были ретироваться в городскую гостиницу, где цены на номера были в два раза дешевле монастырских.
Таким образом, мать Леонида избавлялась от лишних глаз и лишних ушей, отпадала необходимость постоянно носить маску показного благочестия, и ее не волновало при этом, что нарушены русские традиции, когда испокон веку любой страждущий мог найти приют в монастыре только потому, что монашество просто обязано проявлять милосердие.
– Тебя в этой бригаде строителей ведь не должно было быть?
– Не должно! – согласился Шабашкин, вспоминая, как скоро его взяли в бригаду Тарасыча.
– Так, почему же ты оказался с ними? – вопросила настоятельница, высоко подняв брови.
– Слушайте, – взорвался Шабашкин, – мне эти шарады ни к чему, говорите прямо или я уйду!
– Прямо говорить? – задумалась настоятельница и, схватив с тарелки медовое пирожное, жадно принялась есть.
Шабашкин глядел, открыв рот. Келейница из столовой исчезла. Впрочем, перед Ростиславом поставила все-таки на стол не тарелку с пирожным, но с поджаренными баранками. Шабашкин ни одну не взял, не прикоснулся и к чаю, ему показалось, что келейница в его чашку плюнула.
Прикончив пирожное, настоятельница взяла беленькие салфеточки, лежавшие аккуратной стопкой возле ее локтя. Тщательно вытерла рот и Ростислав впервые обратил внимание на ее холеные белые руки.
– Пойми, – проговорила настоятельница, запивая пирожное чаем, – я тебе добра желаю. Отрекись от Сатаны, перекрестись заново, возьми себе крестильное имя, ну, скажем, Иов, в честь Иова многострадального и мы тебя отведем на покаяние в скит.
– Куда отведете? – не понял, Шабашкин.
– В скит! – подтвердила настоятельница. – У нас есть, неподалеку, закрытый монастырь, кстати, мужской, там все равно, что в скиту будешь!
– А причем, здесь, Сатана? – удивился Шабашкин.
– Ты думаешь я не вижу, как твоя недостойная бабка, ведьмачка, охраняет тебя с того света? – рассердилась монахиня.
– Чудеса! – покрутил головой Шабашкин. – Бабушка моя действительно ворожила, но она помогала людям, исцеляла!
– Сказочки про белого бычка, – скорчила насмешливую гримасу, его собеседница, – известное дело, с одного человека переводила болезни на другого!
На что Шабашкин не нашел что сказать, информации у него не было.
– Так отречешься от Сатаны? – строго вопросила настоятельница.
– А зачем отрекаться от того, кто о тебе не имеет ни малейшего понятия? – вопросом на вопрос, ответил Шабашкин.
– Как это? – не поняла она.
– Не служу я ему! – пояснил Ростислав. – И он ко мне никогда не обращался.
– Зато твоя бабка служит! – взвизгнула настоятельница и ударила кулаком по столу.
Шабашкин встал из-за стола и, не сводя с нее глаз, попятился к входной двери.
– Я лучше пойду, а вы оставайтесь, – пробормотал он и, выдавив двери спиной, вывалился на улицу, на прохладный воздух.
– Так, я тебе советую, отрекись! – крикнула ему вслед, мать Леонида и позвала келейницу. – Мать Варфоломея!
– Тут я! – немедленно отозвалась из темной кухни, прислужница.
– Налей-ка настоечки и сама со мной посиди!
– Это которой настойки налить, матушка? – встрепенулась келейница.
– Вишневой, уж больно вишня удалась в этом году! Мерские, сколько нам всего надарили.
– Яблок намедни, мерские, целых три мешка притаранили, – радостно закудахтала келейница, – картошки, свеклушки, моркошки натащили, отборной! Мешков двадцать!
– Так и быть, – прищелкнула пальцами, настоятельница, – запиши дарителей в святцы, а Ростислава Шабашкина вычеркни! Впрочем, вычеркни и его товарищей!
– Будет исполнено! – расплылась у елейной улыбочке, келейница.
– И убери посуду за этим нечестивым! – велела мать Леонида, брезгливо показывая пальцем на чашку Шабашкина.
– Сию минуточку, матушка, – с поклоном ринулась исполнять, приказание, келейница.
Наваждение
– Почему дьяволы нападают во сне? – спросил Сашок у отца Павла.
– Человек расслаблен, когда спит, он не защищен, – пояснил отец Павел.
– Что же делать? – заныл Сашок. – Мы теперь будем бояться уснуть!
– Вот и хорошо! – обрадовался отец Павел. – Поможете иеромонахам по ночам монастырь сторожить!
– Но мы долго не протянем!
– Вы ничего серьезного не видели! – возразил отец Павел.
– Но можем увидеть, да? – истерил Сашок.
– Не знаю, – развел руками, отец Павел.
– Драпать надо! – мрачно высказался Тарасыч. – Но аванс взяли!
– Быстренько отстроим и делу конец! – решил Ленчик.
– Точно. День и ночь будем ремонтировать бараки! – решил Шабашкин.
– С нами крестная сила! – перекрестился Николай Угодников.
Отец Павел промолчал, наблюдая невиданный подъем духа у обыкновенных строителей.
Они разделились. В двухэтажных домах имелось двадцать комнат. Десять, на первом этаже, десять на втором. И еще, строителям предстояло отремонтировать второй, точно такой же барак.
– Куда вам столько? – негодовал Сашок.
– Монастырю предстоит расширяться, – произнес отец Павел.
– Еще монашек наберете? – полюбопытствовал Сашок.
– У нас откроют сиротский приют, мы возьмем на воспитание девочек.
– Так эти комнаты для детей? – удивленно вымолвил Тарасыч.
– Именно, – подтвердил отец Павел, разворачивая один рулон обоев и демонстрируя строителям детский рисунок с беззаботно порхающими в синих небесах, разноцветными бабочками.
– Бедные детки, – убивался Тарасыч, – от недосыпа будут болеть и умирать!
– Ну, что вы! – удивился отец Павел. – Они почувствуют заботу и тепло! Мать-настоятельница станет опекать каждую девочку, как свою собственную дочь!
– Да откуда ей знать, каково это, иметь дочерей! – вскрикнул возмущенный Тарасыч.
– Она схоронила трех дочерей, погибших в автомобильной катастрофе! – сказал тут отец Павел и глаза его наполнились слезами.
Мужики, в ответ, потрясенно молчали, первым пришел в себя Сашок:
– У нее была семья, а муж?
– Он погиб вместе с дочерьми!
– Что же это? – воскликнул Шабашкин, чувствуя в груди нарастающее волнение, схватился за сердце. – Как же так?
По щекам Ленчика заструились слезы. Тарасыч удивленно глядел на друга. Угодников мелко крестился. Шабашкин зашатался от горя и, чтобы не грохнуться в обморок, вынужден был опуститься на пол.
– Что с нами твориться? – сумел промямлить он.
– Наваждение! – подскочил отец Павел. – Срочно читайте девяностый псалом!
Сквозь звон в ушах и окутывающую темноту Шабашкин слышал нестройный гул голосов товарищей, повторяющих за монашком слова псалма, но ему было уже все равно, умирая, он равнодушно глядел сверху на свое неподвижное тело и бегущих со стороны монастырских построек монахинь.
Очнулся в теле, весь сырой.
– Что? – пролепетал, едва шевеля губами.
– Святая вода! – пояснил отец Петр. – Первое дело от нападения дневных дьяволов!
– Боже мой, – прошептал Шабашкин, с ужасом наблюдая за склонившейся над ним матерью Леонидой.
– Оцепенение еще не прошло? – деловито осведомилась монахиня.
Шабашкин едва пошевелил головой, отрицая.
– Сестры! – позвала монахиня.
Шабашкина оттащили от стены, взяли в окружение, и принялись читать монашескую молитву, призванную защищать от происков демонических сил. Стоя на коленях, отец Петр произносил слова молитвы прямо в ухо Шабашкину.
Постепенно, сознание его очистилось, а тело стало подчиняться. Шабашкин поглядел в суровое, решительное лицо матери Леониды, перевел взгляд на сгрудившихся в углу, испуганных товарищей.
– Зачем все это? – произнес он, подразумевая и нападение дьяволов, и молитвенные усилия монахов.
– Привет, у нас тут вообще-то война! – усмехнулась мать Леонида.
Шабашкин оперся о плечо отца Петра, от слабости кружилась голова, но все же, вымолвил?
– С кем?
– Пока лишь с малыми силами Сатаны! – торжественным тоном, произнесла мать Леонида.
– Но вы хотите пригласить сюда детей?
– Надо молиться и никто не тронет! Читайте иисусову и богородичну молитвы! Отец Петр вас научит!
Отец Петр склонил голову в знак согласия.
Любовь
– Скучно тут, – согласилась с мнением Сашка, Екатерина и непроизвольно подняв руку, проверила в порядке ли платок, быстро пробежалась пальцами, поправляя воротничок платья.
Как всегда, облаченная в темную одежду, тем не менее, красивую, синим горохом с фиолетовым оттенком. Сашок засмотрелся, потрогал пальцем одну горошину на рукаве.
– А я когда строительное училище закончил, так подался в бригаду Тарасыча, десять лет уже подвизаюсь. Всю область объездил, много чего повидал!
– Медведей видал? – сощурилась она, насмешничая.
– Медведей не видал, – простодушно ответил Сашок, – зато в одном совхозе, где мы жилой дом у председателя отстраивали, видал ручного лосенка!
Екатерина тихонько рассмеялась, на лице у нее отразилась гамма испытываемых ею чувств, так что он поспешил дополнить:
– Из соски его кормили телятницы!
– Коровьим молоком?
– Не знаю, – честно ответил Сашок, – наверное, коровьим, раз телятницы кормили.
Екатерина выставила руку, ловя пальцами капли дождя. Они оба устроились под навесом, взобравшись высоко на сеновал. Сидели, удобно расположившись на матрацах оставленных монашками для настоятельницы.
– Любит она тут, спать? – потыкал пальцами полосатый матрац, Сашок.
– Нежиться любит! – уточнила Екатерина.
– Пахнет скошенной травой, – глубоко вдохнул Сашок.
На лице его отразилось волнение. Он протянул руку и погладил тонкое запястье девушки.
Екатерина взглянула без улыбки.
– Поехали со мной, – промямлил он, глядя на нее с обожанием влюбленного человека.
– А по дороге бросишь? – показала крепкие зубы, Екатерина.
– Женюсь! – с жаром воскликнул он, придвигаясь.
– Вот вначале женись! – отпихнула она его обеими руками.
Он просиял, поглядев на нее с надеждой.
– Хоть завтра, пойдем и подадим заявление в загс!
Она пожала плечами и отвернулась к дождю.
– Ну, Катенька, правда же, возьми паспорт и пойдем завтра, с утра!
– Облака уже посветлели, скоро и дождю конец! – сказала она будничным голосом.
– Ты не ответила на мой вопрос? – настаивал Сашок, делая попытку схватить ее за руку.
Она расхохоталась, и сильно оттолкнув его, скатилась с сеновала. Сашок бросился следом, но девушка оказалась проворнее, пока он выбирался, она уже преодолела расстояние до жилых келий и скрылась там, напоследок станцевав под дождем нечто вроде русской плясовой.
Сашок смотрел потерянно.
– У меня мама будет счастлива, если я невесту привезу! – настаивал Сашок в тот же день, рассказывая мужикам о Кате.
– Сомнительно, – покачал головой Тарасыч.
– В конце концов, у меня отдельная комната в квартире и зарабатываю я неплохо! – взвился Сашок. – Свадьбу сыграем, будьте нате!
– А я на баяне могу! – поддержал его Ленчик.
– Только без пения, – напомнил Тарасыч.
Ленчик застенчиво улыбнулся.
– Пожалуй, тебе ее выкрадывать придется! – сомневался Шабашкин.
– И выкраду, было бы ее желание! – с энтузиазмом произнес, Сашок.
– Любишь ее? – заглядывал в глаза товарищу, Угодников.
– Люблю, спасу нет, – прижал руку к сердцу, Сашок.
– А она тебя? – допытывался Николай.
– Не знаю, – понурил голову, Сашок.
В стекло щелкнуло, строители разом бросились к окну. Во дворе стояла Катя и подбоченившись, задорно смотрела на Сашка.
– Катенька! – высунулся в форточку, счастливый влюбленный.
– Выходи, погуляем! – позвала его Екатерина.
– Где же тут гулять, засекут! – засомневался Сашок, в смятении оглядывая монастырские постройки.
– А мы через стену перемахнем и айда по городу! Ты мне фруктов купишь, ведь купишь, да?
– Да, я тебе всю Вселенную к ногам сложу, не то, что фрукты! – засмеялся Сашок и ринулся к своей любимой.
Богиня
Подметая рясой узорчатый пол храма, отец Петр живо зажигал ладанки. Шабашкин во всем ему сопутствовал.
– Скоро рассветет, – глядя в окно, заметил отец Петр.
– До начала службы еще полчаса, – взглянул на наручные часы, Шабашкин.
– Успеем, – обрадовался отец Петр, направляясь в темный алтарь.
Шабашкин поспешил следом.
Ростислав совсем перестал спать. Днем робил на стройке, по ночам помогал сторожить монастырь.
Роль ночных сторожей добровольно взяли на себя три монаха. Монахини были отстранены от ночных бдений, им хватало дневных занятий. В монастыре процветало сразу несколько направлений трудовых послушаний: иконопись, золотошвейство и пекарня. В пекарне увлекательно, засучив рукава и переодевшись в поварское белое одеяние, очень любил пропадать отец Афанасий. При монастыре был открыт хлебный магазинчик, где молоденькие послушницы, сменяя друг друга, продавали городским лакомкам вкусные постные пироги. Сам отец Афанасий, кстати, в прошлом, действительно окончивший кулинарное училище, каждый день выпекал шикарный ягодный пирог для матери Леониды. Настоятельницу он обожал, боготворил и по всему видать, любил безответной, платонической любовью.
Отец Павел тоже не сводил влюбленных глаз с матери Леониды, частенько в разговоре сравнивал мать-настоятельницу с самой Богородицей и томился возле ворот, переминаясь в ожидании возвращения, когда на единственном автомобиле, принадлежавшем монастырю, она уезжала куда-нибудь, по делам.