- Ну, так по этому случаю…
Выпили. Федосье сразу ударило в голову: ой, не поторопилась ли она? Не насмешит ли людей? Жениться ведь недолго, да бог накажет: долго жить прикажет. Хотя… долго ли? Костя вон, видно, опасается за себя. Да и ей сорок лет. Про нее Настя уже все высчитала: одного ребенка родишь, на ноги его поставишь, а на второго и не замахивайся - не успеть. Конечно, не успеть. От Тиши вон и то не успела. А ждала, ждала от Тиши ребеночка. И старики ее понукали, хотелось понянчиться с внуками. Да, видать, не судьба. Не гадала чего, то и случилось. Ходила Федосья на реку белье полоскать - а беременная была, - поскользнулась на льду - и все, выкидыш. Маменька-покойница места себе найти не могла: да как же так, да зачем ты, Федосья, пошла, я бы, говорит, у колодца в корыте выполоскала… А сама уж из дому не выходила, ведра-то из колодца не вытащить…
Настя вывела Федосью из оцепенения:
- Ты не горюй, девка, хуже, чем у людей, не будет.
- Будет, не будет… не угадаешь…
- Работа у него хорошая, налоговый агент, на зарплате заживете! У тебя трудодни, у него деньги… Пить не пьет. Курить фершала не велят…
Известное дело, сватать - так хвастать.
Федосья согласно кивала головой:
- Да, да, конечно… Только уж давайте тогда по всем правилам. У меня мама и тятя живы, схожу к ним, посоветуюсь.
Так и договорились: Федосья сходит на Николину гриву, поговорит со стариками, а потом даст знать о своем решении на Выселки. Провожая нежданных гостей, она еще раз напомнила:
- Так смотрите, я своих годов не скрываю…
Они оделись, взяли фонарь и вышли.
Федосья прильнула лбом к оконному стеклу. На улице было темно, хоть глаза выколи. Федосья с трудом разглядела, как жених со сватьей вывернули по тропке на дорогу. "Чего же они фонарь-то не зажигают?" - удивилась она. И, будто послушавшись ее, Костя чиркнул спичкой - Федосья увидела пятно света на серой шинели. Ветер погасил спичку. Костя чиркнул еще раз, укрыв огонек полой шинели, - и вот уже фонарь заколыхался над дорогой, высвечивая на снегу круг - казалось, что брат и сестра были без ног, что шинель и полушубок плыли по сугробам самостоятельно.
"Что бы им фонарь-то в избе засветить, - посетовала Федосья и вдруг вспомнила, что они и в избу вошли без огня. - Да что же это такое - на улице гасят, на улице и зажигают? Неужели стыдятся, что люди могут увидеть, как приходили ко мне? Или боятся ославушки, если я откажу?"
Так какой отказ? Для себя-то Федосья уж все решила. Не мыкаться же одной всю жизнь. Какой бы ни израненный, а все мужик: и пилу наточит, и топор на топорище насадит, и гвоздь где надо вобьет. Да ведь вдвоем и есть вдвоем. Пожаловаться хоть будет кому, так и то облегченье.
Родители, конечно, услышав о замужестве дочери, предостерегли:
- Смотри, Федосья, сама. Только не молод ли для тебя жених? Все-таки четырнадцать годов разница…
- А я и не зову, - сказала Федосья. - Сам хочет, так пусть идет.
И еще про Гаврю вспомнила: вон Гавря старше бабы на десять годов - а и ничего.
- Так то Гавря старше, а не Саня ведь, - усмехнулся отец.
- Ну-ко, лешой понеси, так не все ли равно? - выругалась Федосья, чтобы родителей переспорить, сама-то, конечно, понимала: не все равно, потому и добавила: - Я его не зову, сам идет.
Вот, говорят, баба с печи летит - семьдесят семь дум передумает. Век не поверю этому. Надумала - так ничем с пути не собьешь.
На работу Косте ходить было неблизко - до района около десяти километров, - но Костя редко когда оставался ночевать в Березовке: уж если только разыграется метель-заваруха, которая, выйди из села, на первой же версте собьет с дороги, утопит в снегу. Ну, такие дни выпадали нечасто. Правда, в Березовке-то, в конторе, Косте доводилось сидеть немного - в месяц и пяти дней не наберется. Такая уж ему досталась собачливая работа - неделями мотался по деревням, выколачивал налоги.
Бабы припугивали Федосью:
- Ой, Федосья, отогреется он у тебя, да и поминай, как звали.
- А я ведь силом и не держу, - отвечала Федосья со смехом. Она и сама понимала: мало ли что может случиться в этих командировках - угостят где самогоночкой, а у пьяного за собой контроля нет. Вон про баб и то говорят: баба пьяна - вся чужа. А уж мужик и трезвый того и гляди забыться может, не вспомнит, что у него своя жена есть.
Ну, обижаться на Костю пока не приходилось. Из самых дальних углов норовил прибежать домой. Бывало, среди ночи заявится, стучит в окошко:
- Пустите бедного сироту погреться.
И по повадкам было непохоже, что Костя пристраивался к ней невсерьез. Молока из кринки не выпьет, чтобы сметану не оснимать. Федосья его за это еще и оговаривала:
- Тебе получше питаться надо, а ты чего делаешь?
- Да все равно и осниманное жирное, - оправдывался он и поворачивался к ней, а она сидела у стола с иголкой, чего-нибудь шила да порола. - Я думаю, давай мы с тобой с получки швейную машину купим.
- Будет! Тратиться-то… Я и руками сошью.
И ведь купил все равно. Притащил из района на саночках.
Зарплата у него, конечно, была хорошая - шестьсот рублей, почти как учительская. И ведь до копеечки всю ей отдавал, ничего не затаивал. Бутылочку если только к празднику купит, так без нее уж не выпьет.
Федосья, бывало, после рюмочки-то ляжет в кровать и сама себе удивляется: "Подь ты к ляду, служащей стала", - и слушает, как Костя в ограде колет дрова. Наколет, наносит, она лежит посмеивается. Он за водой сбегает, еще и за веник схватится в избе подметать. Тут уж она не выдерживала:
- Ты чего это, в самом деле?
- А чего? - И видно, что это все в охотку ему, истосковался он по дому, по работе крестьянской. И рад пригреву, какой у нее нашел.
Летом наладился Костя красить в избе полы. И - невиданное дело! - краску сначала на плите чуть не до кипения нагреет и горячей пускает ее в работу, а то, говорит, холодной-то будет как колесной мазью увожено. И уж верно, пол получился светлее стекла.
- Это, - признался, - чужая сторона меня выучила. Пока от Москвы до Берлина шел, успел кое к чему присмотреться.
Господи, на войне еще и к делам приценивался. Видно, верил, что уцелеет.
- А как иначе-то? - сказал он. - Видишь, что не по-нашему сделано, поинтересуешься как. А вдруг пригодится.
Выходило, что пригодилось. Но больше-то всего выходило, что он к Федосье не квартирантом пришел - хозяином.
Вздыхал даже, охал, расстраивался очень, если чего-то из того, что узнал на чужой стороне, нельзя было дома использовать. Вот, говорит в Прибалтике на хуторах курицы и зимой кладутся.
- Да ну-у, век не поверю, - удивлялась Федосья.
А Костя объяснял, что эстонцы куриц обманывают светом: включат во дворе электричество, а эти русские дурочки думают, солнце взошло, и начинают нестись.
- Да почему русские-то? У них, наверно, свои.
- А такие же рябые и пестрые, как и наши.
Ну, конечно, ему известнее, Федосья не спорила с ним и тоже жалела, что нельзя проверить на своих курицах обманчивую силу света. С лампой, с фонарем во двор она, конечно, никого не пустила бы, да Костя и сам понимал, что это может обойтись подороже куриных яиц: погорельцев и без того ходило по деревням немало.
И еще подсмотрел он где-то на псковских озерах, как бабы заготовляли телорез и ряску для своего скота. Костя сам видел: коровы едят телорез хорошо, а на свиней так и не напастись - как на картошку бросаются. А раз на Раменье с сенокосами плохо, так пруды не под запретом, заготовляйте корма в них.
Федосья от этих нововведений отказывалась:
- Век не поверю… Старики-то или глупее нас были?
- А может, тогда и сена хватало.
Тогда, конечно, хватало, но ведь и Федосья где-нибудь на полянках, при свете луны, нормальной травы натяпает. Неужели одной-то коровы не прокормить? А от этого телореза, от ряски еще и молоко может болотиной пахнуть. Федосье такого и в рот не взять. Отговорила Костю, а может, и зря: он от ее отказа расстроился.
Нет, все-таки жили они с Костей неплохо. За четыре года друг дружке слова в задир не молвили.
На колхозную работу он и то прибегал ей помогать. Федосья тогда кормила овец. Так уж всякий раз приметелит из района - и к ней. Под котлом огонь разведет, пойло согреет, кинется сено в кормушки таскать. Только нога раненая приволакивается, бороздки на снегу оставляет. В избе это было меньше заметно, а тут здоровой-то ногой грузнет в снегу, а раненая сгибается плохо.
- Костя, иди домой, я сама управлюсь….
И слушать не хочет, ни за что одну не оставит. Еще потом и под ручку возьмет, с фермы поведет, как с гулянки. Вот какая настала жизнь!
Однажды прибежал из района под утро. Куда-то далеко - то ли в Носково, то ли в Калиновку - ездил с начальством по обложенью, а может, по займу - Федосья Васильевна уже забыла. Но главное-то помнила, и эту память в могилу с собой унесет - до того она ей приятна. Прилетел Костя домой, а изба на замке, стекла холодом леденеют - с улицы видать, что нетоплено. И ведь в дурачке ревность взыграла. А где бабу искать, на кого подумать - не знает. Так начал ломиться к Филе Трошину; у того старуха осенью умерла. Вот ума-то. Да разве от молодых к старикам бегают? Так заотнекивался, я, говорит, ничего плохого не думал, постучался просто спросить.
- Чего же ты к Вере Таширевой не постучался? Она соседка…
И сказать нечего.
- Да так…
А уж всей деревне известно было, что с овцами на ферме неладно. И Филя знал, что Федосья пластается там, сообщил ему.
Ваня Баламут - будь он неладен! - делал овечкам прививки от глистов. Только что посадили его в ветеринары: ездил на какие-то трехмесячные курсы, считали, что выучили. А голова-то у парня дырявая оказалась, другой бы, может, и за три месяца ее всякой всячиной набил, а этот только по книжечке - если в книжке написано, сделает, а самому уж не сообразить. А в книжке-то, оказалось, не про наших овец написано, Ваня же прочитал как про наших. Нашим надо по полтора кубика уколы садить, а он по три закатил. Прививки делали днем, а Федосья вечером пришла на ферму - одна овца уж подохла и остальные катаются. Кинулась за Ваней:
- Ваня, беда!
А он перепугался больше ее, побледнел, ни живой ни мертвый стоит. Федосья уж сама сообразила, что надо овец чемерицей отпаивать. У них желудки застыли.
Вот повозилась-то с бедными. Не заметила, когда и Костя пришел, когда помогать ей начал. Утром понаехало начальство, врачи из ветлечебницы - и им хватило хлопот. Две недели с овечками пичкались, спасли стадо. Потом самый-то главный врач и говорит Федосье:
- Вот вас бы, Фомичева, на ветеринара-то выучить…
Да уж, конечно, не хуже бы Вани Баламута управлялась.
- Если бы, - говорит врач, - вы не спохватились чемерицей поить, загубили бы стадо…
И от похвалы радостно, и от того, что Костя по деревне бегал ее искать. Ну-ка, надо же, взревновал…
Федосья после этого как на крыльях летала.
В майские к Косте заскочил Ваня Баламут. На Федосью посматривает, а обращается к Косте:
- Ну так как, Константин Егорович, праздник всех трудящихся отмечать будем?
Костя пожал плечами. А Федосья Ваню сразу укоротила:
- У нас бутылочка куплена.
Ваня облизнулся, снял кепку.
- Так бы сразу и сказала. А я уж развлекательную программу хотел предложить - в село сходить на концерт. Ну ваша программа содержательней, мою перешибет.
Он сел к столу, будто бутылка была уже выставлена. Федосья с Костей переглянулись - Костя показал взглядом, что ничего не поделаешь, мол, придется начинать. Ну, раз охота, так начинайте, достала из комода бутылку. Бутылка-то хороша, но собутыльник Федосье не очень нравился: молодой, не ровня Косте. Но других в деревне не сыщешь, если не брать в расчет стариков. А Ваня о себе-то, конечно, думал, чем, мол, он Константину Егоровичу не товарищ: и в интеллигенции побывал - не случай бы с овцами, так и ходил бы в ветеринарах. Теперь вот - подшучивал он над собой - повышение получил, даже личным транспортом обеспечили, как министра. А "министр" фуражиром в колхозе работал, корма подвозил к ферме.
Бутылку выпили - как опрокинули. Костя разрумянился весь, а у Вани ни в одном глазу. Ну так ведь двадцать годов, здоровьем пышет. Такого бы бугая женить, пообломал бы рога: женатого забота горбатит.
Ваня пооглядывался на Федосью, понял, что ничего не обломится больше, и снова взялся за старую песню:
- Константин Егорович, так махнем на концерт?
Костя взглянул на Федосью.
- Может, сходим?
Ну-ка, за четыре километра в село идти, не девка ведь… Дома вон надо и белье гладить, да и лук хотела перебрать.
- Уж если тебе, Костя, охота - сходи…
А Ваня Баламут напирал, скалился вставными зубами:
- У меня все зубы железные. Мы там их на металлолом сдадим, так еще бутылку купим.
Нашел чем хвастаться, чужими зубами во рту. Не срамился бы. Знаем, как заработал этот металлолом. Ездил в поле за соломой да увидел лису - и про дело забыл, на лошади надумал за зверем гоняться. В телеге-то все втулки расколотил, а самого в борозде вытряхнуло - да оглоблей-то по зубам. Приехал домой - полный рот крови.
- Ну так что, Константин Егорович, двинем? - не унимался Ваня. - Жена не возражает… Чего?
Костя поскреб за ухом.
- Постой, холостой, дай подумать женатому, - сказал тоскливо.
А Федосья же не слепая, видела: хочется Косте концерт посмотреть.
- Да сходи, Костя, сходи. Я здесь одна управлюсь.
Она уже сердцем-то чуяла, что он не отгулял свое: то нужда, то война, то теперь вот заботы по дому…
- А может, Федосья, вместе сходим?
- Да иди ты, иди…
Одного отпустила. А надо было бы и самой идти. Да ведь все равно; никого на привязи не удержишь, не сегодня, так через день оторвется.
Весь день у Федосьи проныло сердце. Без Вани Баламута ушел бы, так ничего не случилось бы. А этот залысок известный; вырос-то в какие годы - молоко на губах не обсохло, а его уж по гулянкам таскали, девки из-за него чуть не дрались. Ой, так он с одной-то подолгу и не ходил, быстро менял их. Теперь вот, похоже, прибрала его к рукам Зинка, Федосьина племянница, прибрала крепко: Ваня за ней бегал, а не она за ним.
Вот у Федосьи и была вся надёжа на Зинку: не даст Ване разгуляться, а Ване не даст, и Костя домой придет.
Костя приплелся домой под утро. Не раздеваясь, грохнулся в кровать.
- Ой, Федосья, голова болит.
- После праздника, да и не болела бы, - посочувствовала она.
А Ваня Баламут и поспать не дал. Солнце только окна начало золотить, он уж в двери ломится:
- Егорович, на том свете выспишься, вставай, вставай… По календарю же два дня праздник.
И Костя нехотя поднялся.
Ваня Баламут прошелся по избе, показывая Федосье, будто к чему-то принюхивается. Федосья отвернулась от него. Тогда Ваня, похохатывая, спел:
- Все хожу да нюхаю, не пахнет ли Анюхою…
- Тс-с, - приставил Костя палец к губам.
Дурачок, да или Федосья не знает, чего затевается. Да она же понимает: раз голова гудит чугуном, мужику опохмелиться надо. Только она думала, что Косте сначала лучше поспать. Но уж раз такое дело…
Правда, Ваню Баламута ей не хотелось лечить.
- Ваня, у тебя дома-то что, и голову поправить нечем? - спросила его. - Али на опохмелку не оставляешь?
- Ну да, кошка мясо ухранит, - всхохотнул он и пожаловался Федосье на Костю: - А твой-то тяжело пьет, боязливо. Я уж ему ликбез преподавал, говорю: "Глаза закрой, рот открой - да вылей…"
- Ты научишь всему, - не поддержала шутки Федосья и спросила: - Как там концерт-то, хороший был?
Ваня Баламут подмигнул Косте.
- Ой, народу было - чуть клуб не разворотили.
А Костя признался:
- Не дошли мы до села. Анька Веселова на дороге перехватила.
Ах, вон какой Анюхою пахнет-то… У Федосьи так и руки опустились.
Анна Веселова пристала к Косте как сера липучая. Узнает, что Костя приехал домой, так на дню по сто раз промелькнет перед окнами. Конечно, ее дело понятное: упусти свое - не воротишь. Анна из тех раменских девок, которые проводили на войну своих женихов, а с войны уже никого и не дождались. Ей и сейчас, конечно, немного годов, но немного по Федосьиным меркам, а по жениховским-то и немало. Нынешние женихи уже на Зинку заглядываются - Зинке, смотри, восемнадцать лет, - а Анна для них перестарок: шутка ли, двадцать восьмой идет…
- Ох, опять подолом метет, - вздохнула Федосья. А и Костя как на оводах: не сидится, от окошка к окошку бегает.
- Ну, так что, Костя, делать будем? - спросила его.
Он глаза отводит.
- Ты уж не канитель, - подсказала она. - Не ребенка оставляешь.
Он молчал.
Может, появись у них ребенок, Костя и не маялся бы сейчас. Детки, они родителей друг к дружке привязывают. А Федосья уже совсем заяловилась: на первом году от Кости не понесла, на четвертом ждать хорошего нечего: бабий век - сорок лет… Так уж и помирать теперь сухостоиной.
Она ушла на кухню, а вернулась - в избе нет никого.
- Костя, Костя!
Выглянула в окошко - и на улице Кости нет. Сходила в ограду, заглянула на поветь, еще позвала:
- Костя! Костя!
И поняла, что не докричится.
Федосья не обижалась на Костю, и перед бабами, когда спрашивали о нем, как заклинание, твердила:
- А не ребят и оставил…
Бабы сочувствующе вздыхали, говорили про Анну, что она в кладовщиках, так богатая. А Федосья-то знала, что не в богатстве дело. Это она, Федосья, покусилась на чужой пирог. Не послушала ни маму, ни тятю: сам, мол, идет, я не зову… А, конечно, все права-то на Костю у Анны. Где бы тогда быть справедливости. Это в чем же Анна провинилась перед судьбой, если не ей, а Федосье, уже изведавшей бабьего счастья, выпало б прожить с Костей жизнь.
Не могла Федосья Анну судить. И Костю ни за что не корила. Она ведь с первых дней своего замужества чувствовала, что была для Кости больше матерью, чем женой. А ему-то, конечно, не забота Федосьина нужна была, он уж, видно, устал от ее опеки. Четыре года терпел, на пятый терпежу не хватило.
А раменские бабы как подрядились, только охают:
- Ой, Федосья, он ведь к тебе от голода спасаться приходил. А кругом лучше зажили - и убежал.
- Ну-ка, откормила, поправила, а он и спасиба тебе не оставил.
Другие безжалостно сплевывали:
- Это разве мужик? Спасенья у бабы искал. И не жалей, Федосья, его. Скатертью дорога!
Федосья от вздыхальщиков, будто от назойливых мух, отмахивалась:
- Да ладно вам, бабы. С кем чего не бывает…
Не видела она за Костей вины, не чуяла за ним и корысти. Не на голодные годы он к ней приходил, на всю жизнь пристраивался, да судьба, как карта, видать, изменчива, ненадежна…
Одного Федосья не могла понять в Косте. Почему он ей ничего не сказал, почему он молчком ушел? Ведь Федосья - не камень, разобралась бы, что у него на душе. Жили, не ругивались, а убежал как от сварливой бабы-яги. Ведь Федосья у него на рукаве не повисла бы. Сердцу-то, давно сказано, не прикажешь… Потянуло к Анне - и Федосья у него на дороге не встала бы.