В Кинг-Мьюз у Чаринг-Кросс шли гвардейские учения, и Гарри, услышав барабаны и флейты, заглянул в ворота. "Во всяком случае, я могу пойти в солдаты", - угрюмо размышлял он, продолжая путь. Пройдя Сент-Мартинс-лейн (где он успешно завершил кое-какие дела), мистер Уорингтон направился в Лонг-Акр, к дому сапожника, у которого квартирует его друг мистер Сэмпсон. Хозяйка сказала, что мистера Сэмпсона нет дома, но что он обещал вернуться до часу. Она знала мистера Уорингтона, а потому пригласила его подняться в апартаменты его преподобия, где Гарри остался ждать и, за неимением другого развлечения, взял было почитать неоконченную проповедь, над которой трудился капеллан.
Но скоро он оставил чтение, ибо темой была притча о Блудном Сыне.
Вскоре он услышал на лестнице визгливый голос хозяйки, преследовавшей кого-то, кто торопливо взбегал по ступенькам, затем в комнату влетел Сэмпсон, а за ним - рыдающая хозяйка.
Увидев Гарри, Сэмпсон попятился, а женщина остановилась как вкопанная. Удрученная собственными заботами, она, несомненно, забыла про то, что ее постояльца ждет посетитель.
- Говорю же вам, что в доме всего тринадцать фунтов, а он придет в час! - выкрикивала она, преследуя свою жертву.
- Тише, тише, милая моя! - восклицает запыхавшийся капеллан и указывает на Гарри, который встал с сиденья у окна. - Разве вы не видите мистера Уорингтона? У меня к нему дело... крайне важное дело. Все будет хорошо, поверьте мне! - И он учтиво выпроводил из комнаты квартирную хозяйку, за чьи юбки цеплялась куча перепуганных ребятишек.
- Сэмпсон, я пришел еще раз попросить у вас прощения, - говорит мистер Уорингтон, подходя к капеллану. - То, что я сказал вам сегодня, было грубо, несправедливо и недостойно джентльмена.
- Ни слова более, сэр, - печально отвечает Сэмпсон с холодным поклоном, лишь слегка пожав руку, которую протянул ему Гарри.
- Я вижу, вы все еще на меня сердитесь, - продолжает Гарри.
- Что вы, сэр! Извинение - это извинение. Человек моего положения не может требовать большего от джентльмена вроде вас. Без сомнения, вы не хотели меня обидеть. А даже если бы и хотели? Вы не первый в вашей семье. И он жалобно смотрит вокруг себя. - Мне было бы лучше, если бы я никогда в жизни не слышал имени Эсмонд или Каслвуд и не видел бы замка, изображенного вон на той картине над камином, где я похоронил себя на долгие-долгие годы. Милорд ваш кузен захотел взять меня в капелланы, обещал обеспечить мое будущее, держал меня при себе, пока для меня не закрылись все другие возможности, а теперь не отдает того, что мне причитается.
- Что вам причитается, мистер Сэмпсон? О чем вы говорите? - спрашивает Гарри.
- Я говорю о жалованье за три года как капеллану Каслвуда, которое он мне должен. Узнав, что вы не можете дать мне денег, я с утра отправился к его сиятельству. Я просил его, сэр, на коленях просил. Но у его сиятельства денег не было. Он, правда, не скупился на учтивые слова (прошу у вас прощения, мистер Уорингтон!), но денег не дал... то есть дал пять гиней и сказал, что больше у него нет ни гроша. Но что такое пять гиней, когда их нужно сотню? Бедные малютки, бедные, бедные малютки!
- Лорд Каслвуд сказал, что у него нет ни гроша? - восклицает Гарри. Да он же вчера выиграл у меня в пикет тысячу сто фунтов, которые я уплатил ему вот из этого самого бумажника.
- Возможно, сэр, возможно. Ни одному слову его сиятельства верить нельзя, - говорит мистер Сэмпсон. - Но я думаю о том, что завтра у этих бедных людей не будет крова над головой.
- Этого не случится, - говорит мистер Уориштон. - Вот восемьдесят гиней, Сэмпсон. Они ваши. А больше у меня нет. От всей души я дал бы, сколько обещал, но вы не пришли вовремя, а теперь я - бедняк, пока не получу денег из Виргинии.
Капеллан растерялся от удивления и побелел как полотно. Потом он бросился на колени и схватил руку молодого человека.
- Боже великий, сэр! - восклицает он. - Не ангел ли вы хранитель, которого мне послало небо? Утром вы пеняли мне за слезы, мистер Уорингтон. Но я не могу их сдержать. Это слезы благодарного сердца, сэр! Даже камень пролил бы их, сэр, растроганный такой добротой. Да будет над вами всегда благословенье божье, да ниспошлет вам небо счастье и благополучие. Да будут услышаны мои недостойные молитвы о вас, мой друг, мой благодетель...
- Нет, нет! Встаньте, мой друг... Встаньте, Сэмпсон! - восклицает Гарри, которому хвалы и пышные фразы капеллана только досаждают. - Я рад, что мог оказать вам услугу... искренне рад. Ну... ну! Да не стойте же передо мной на коленях!
- Не перед вами, сэр, а перед небом, ниспославшим мне вас, - восклицает капеллан. - Миссис Уэстон! Миссис Уэстон!
- Вы меня звали, сэр? - тут же осведомляется хозяйка, которая все это время стояла под дверьми.
- Мы спасены, миссис Уэстон, мы спасены! - вопиет капеллан. - На колени, женщина! И возблагодарите своего благодетеля! Дети, своими невинными голосками призовите на него божье благословение!
И под водительством капеллана вокруг Гарри зазвучал хор благословений и хныканья. Молодой виргинец стоял среди благодарной паствы, смущенно улыбаясь и очень довольный. Он ведь ничего не мог с ними поделать! Одна девочка не поняла, что надо упасть на колени, и осталась стоять, но мать тотчас закатила ей оплеуху с криком:
- Чтоб тебе, Джейн! Становись на колени и благословляй джентльмена, кому говорят!
Мы оставим их свершать это благодарственное служение. Гарри ушел из Лонг-Акра, почти совсем позабыв о горестях последних дней, ободренный приятным сознанием, что он совершил доброе дело.
Девушка, с которой Гамбо беседовал в тот вечер, когда Гарри заехал от Уайта к себе за деньгами, была миссис Молли, окхерстская горничная, прислуживавшая барышням. Где бы ни гостил неотразимый Гамбо, повсюду на людской половине у него оставались друзья и поклонницы. Мне кажется, мы упоминали, что они с Молли вместе погуляли по городу в среду вечером и как раз обменивались любезностями, положенными при прощанье, когда хозяин Гамбо, подъехав, прервал их нежный шепот и все прочее.
Час за часом в среду, в четверг, в пятницу бледненькая девушка сидела у окна в доме лорда Ротема на Хилл-стрит, а ее мать и сестра с грустью поглядывали на нее. Она отказывалась выходить из дома. Они знали, кого она поджидает. Один раз он прошел мимо, и, быть может, она решила, что он сейчас войдет, но он не вошел. Он исчез в дверях соседнего дома. Папа ничего не сказал девочкам о подарках, которые прислал Гарри, а о своей ссоре с виргинцем шепнул их матери два-три слова.
Вечером в субботу давалась опера мистера Генделя, и папа вернулся домой с билетами на галерею. Этти решила поехать. Ей полезно развлечься, думала Тео, и... и, может быть, среди блестящей публики там будет и Кто-то. Но Кого-то там не было, и чудная музыка мистера Генделя пропала для бедной девочки втуне. Если бы оркестр вдруг заиграл творения синьора Бонончини, она едва ли заметила бы разницу.
Возвратившись домой, барышни раздеваются, готовясь ко сну. Они снимают новые атласные платья, в которых щеголяли в Опере, где выглядели такими свежими и милыми среди нарумяненных и набеленных горожанок, и тут Тео замечает, что миссис Молли, их горничная, украдкой трет заплаканные глаза. Тео всегда тревожится, когда у кого-нибудь рядом случается беда, чего нельзя сказать об Этти, которая теперь страдает, бедняжка, одним из самых эгоистических недугов, какие только могут поразить смертного. Вам когда-нибудь приходилось бывать среди безумцев и замечать, как они никогда ни о ком не думают, кроме себя?
- Что случилось, Молли? - спрашивает добросердечная Тео.
Молли же не терпелось поскорее рассказать своим барышням все.
- Ах, мисс Тео! Ах, мисс Этти! - восклицает она. - Как вам и сказать-то? Сюда приходил мистер Гамбо, черный камердинер мистера Уорингтона, мисс, и он говорит, что нынче вечером мистера Уорингтона забрали два бейлифа, когда он выходил от сэра Майлза Уорингтона, который проживает через три дома отсюда.
- Замолчи! - строго приказывает Тео. Кто это трижды вскрикнул? Миссис Молли. Она вскрикивает, потому что мисс Этти в обмороке падает со стула на пол.
^TГлава ХLV,^U
в которой Гарри обретает двух заботливых опекунов
Мы все, без сомнения, недурно знаем свет, и перед нашими глазами прошло множество самых разных типов, но, признаюсь, существует одна людская порода - постоянный объект сатиры в романах и пьесах, с образчиком которой мне не довелось встретиться, сколько я ни общался с грешным человечеством. Я имею в виду набожных лицемеров, которые вечно проповедуют и не верят ни слову в собственных проповедях, язычников в широкополых шляпах и черных облачениях, которые провозглашают доктрины, обличают, угрожают, благословляют, не веря в свой рай, не страшась своих громов. Поглядите на простодушные толпы, которые, стуча толстыми подошвами по булыжнику, стекаются в церковь под вечер в воскресенье - на этих шуршащих разнаряженных служанок и подмастерьев, следующих за ними, на эти роты чистеньких школьников, на этих скромных молоденьких девушек и величественных матрон, шествующих с глянцевыми молитвенниками в руках (и, вполне возможно, проходящих мимо молельни, где под пылающими газовыми рожками уже собралась паства с зонтиками, в огромных чепцах и в деревянных калошках). Поглядите на них все! Много ли среди них лицемеров, как вы полагаете? Весьма возможно, что служанка думает о своем дружке, а бакалейщик прикидывает, удастся ли ему купить этот ящик сахара и сколько еще его векселей примет Городской банк. Первый ученик сочиняет латинские стихи, заданные к понедельнику, юный лоботряс размышляет о том, что после службы и проповеди его дома ждут еще отеческие нотации, но зато к ужину будет пирог. У причетника, выкликающего номер псалма, дочь попала в беду, и он бормочет положенные слова, не замечая их смысла, а священник в ту самую минуту, когда он склоняет голову, возможно, вспоминает счета, по которым надо платить в понедельник. Эти люди не осенены небесной благодатью, они принадлежат миру, суетным мирским заботам, и еще не воспарили над ними духом, и тем не менее, знаете ли, они не лицемеры. Обычные люди хранят свою веру в каком-то удобном умственном ящичке, словно полезное снадобье, которое следует принимать, захворавши, рекомендуют собственные снадобья ближним, предлагая страдальцу лекарство, проверенное на собственном опыте. "Милостивая государыня! У вас спазмы? Эти капли вам чудодейственно помогут!" "Вы пили слишком много вина, сударь? Эта пилюля предохранит вас от всех дурных последствий злоупотребления горячительными напитками, и вы можете, ничего не опасаясь, как и прежде, выпивать свою бутылку портвейна в день". А кто, как не женщины, наиболее рьяно ищут и предлагают целебные средства для духа и плоти? Нам известно, что в нашей стране сто лет назад у каждой дамы имелась своя аптечка с собственными пилюлями, порошками и микстурами, которыми она пользовала окрестных жителей.
Леди Уорингтон блюла чистоту совести и хорошее пищеварение арендаторов и домочадцев своего супруга. Вера и здоровье людской находились в ее ведении. Одному небу известно, правильно ли она врачевала их недуги, но и пилюли и доктрины преподносились им с таким непоколебимым убеждением в собственной правоте, что они покорно глотали и то и другое. Она считала себя одной из самых добродетельных, самоотверженных, мудрых и ученых женщин в мире и, непрерывно вдалбливая это всем, кто ее окружал, сумела обратить в свою веру немалое число людей.
Обеденный стол сэра Майлза ломился под тяжестью дорогой посуды, а гостям прислуживало множество лакеев, и требовалось большое присутствие духа, чтобы заметить, что пиво, которое дворецкий разливал из великолепного кувшина, было на редкость жидким, а на огромном серебряном блюде покоилось баранье жаркое весьма скромных размеров. Когда сэр Майлз провозглашал здоровье короля и по-простецки причмокивал над вином, он смотрел свою рюмку на свет и оглядывал общество так, словно потчевал их амброзией. Он спросил у Гарри Уорингтона, есть ли у них в Виргинии подобный портвейн. Он сказал, что даже это вино не идет ни в какое сравнение с тем, которым он угостил бы Гарри в Норфолке. Он так расхваливал вино, что Гарри чуть было не поверил, будто оно и впрямь хорошее, и долго вглядывался в собственную рюмку, тщась уловить хоть часть достоинств, которые замечал его дядя в этом рубиновом нектаре.
Так же, как мы наблюдаем во многих образцовых семействах в нынешнем веке, Уорингтоны взлелеяли два совершенства. Из двух взрослых дочерей одна отличалась такой дивной красотой, а вторая была таким гением и ангелом, что никакая другая юная девица в мире не шла с ними ни в какое сравнение, о чем леди Уорингтон не замедлила сообщить Гарри. Старшая (Красавица) была помолвлена с милейшим Томом Клейпулом - это любящая маменька также доверительно шепнула кузену Гарри. Но вторая дочь - Гений и Ангел - усердно занималась нашим юным другом, стараясь развить в нем ум и высокую нравственность. Она пела ему за клавикордами - несколько фальшиво для ангела, решил про себя Гарри; у нее всегда были наготове советы, наставления, поучительные темы для беседы - слишком уж много советов и наставлений, думал Гарри, который от души предпочел бы общество той своей молоденькой кузины, которая показалась ему похожей на Фанни Маунтин. Но эта юная девица после обеда сразу же удалялась в детскую. У Красавицы были свои занятия, маменьку ждали ее бедняки или неоконченное многостраничное письмо, папа дремал в креслах, и развлекать молодого родственника предоставлялось Гению.
Тихое спокойствие этого дома чем-то нравилось юноше, и он с удовольствием искал там отдыха от разгульного веселья, которому обычно предавался. И, бесспорно, встречали его тут со всей возможной ласковостью. Двери были открыты для него в любой час. Если Флоры не оказывалось дома, его принимала Дора. В первые же дни знакомства Гарри обещал своему маленькому кузену Майлзу как-нибудь поскакать с ним в Хайд-парке наперегонки и с обычной своей добротой и щедростью намеревался купить для мальчика лошадку получше теперешней, но тут обстоятельства переменились, и нашему бедному Гарри стало уже пе до экипажей и лошадей.
Хотя сэр Майлз и воображал, будто Виргиния - остров, его супруга и дочки были более осведомлены в географии и с любопытством расспрашивали Гарри про его дом и родные края. А он всегда был готов поговорить на эту тему. Он описывал им размеры своего поместья, сообщил, на каких реках оно расположено и что в нем выращивается. Когда он был мальчиком, один его друг преподал ему начала землемерного дела, и он набросал для них карту своего графства и нанес на нее несколько процветающих городков, которые на самом деле представляли собой кучки бревенчатых хижин (но ради чести своей страны он постарался представить их в наивыгоднейшем свете). Вот это - Потомак, а это - река Джеймс, вот тут расположена пристань, откуда корабли его матушки уходят в море с грузом табака. По правде говоря, поместье по величине не уступает графству. И он ничуть не хвастал. Когда этот красавец юноша в бархатном костюме с серебряным галуном набрасывал карту, отмечая то городок, то лес, то гору, его можно было принять за путешествующего принца, который описывает владения королевы, своей матери. И порой ему самому начинало мерещиться что-то подобное. Английские джентльмены мерили свои угодья на акры, а он - на мили. И внимала ему не только Дора. Пленительная Флора наклоняла прелестную головку и также слушала его со вниманием. Какое могло быть сравнение между юным Томом Клейпулом, сыном еще одного норфолкского баронета - зычноголосым Томом Клейпулом в огромных сапогах, наследником жалких пяти тысяч акров - и этим американским принцем, чарующим и таинственным? Хотя Дора и была Ангелом, тут никакого ангельского терпения не хватило бы, и не удивительно, что она все чаще упрекала Флору в кокетстве. Клейпулу в его скромном красном кафтане оставалось только молчать, когда блистательный Гарри, весь в кружевах и галунах, болтал о Марче, Честерфилде, Селвине, Болинброке и прочих макарони. Маменька все больше и больше начинала любить Гарри, как сына. Ее очень заботило духовное благополучие бедненьких виргинских негров. Чем могла бы она помочь дражайшей госпоже Эсмонд (о, замечательной женщине!) в ее добрых делах? Ее дворецкий и экономка, на чью степенность и благочестие можно положиться, просто в восторге от благонравия и музыкальных дарований Гамбо.
- Ах, Гарри, Гарри! Гадкий вы мальчик! Почему вы, сэр, не навестили нас раньше вместо того, чтобы проводить время среди расточителей в суете света? Но еще не поздно. Мы должны вернуть тебя на путь истинный, милый Гарри! Не так ли, сэр Майлз? Не так ли, Дора? Не так ли, Флора?
Маменька и девицы возводят глаза к потолку. Да, они вернут на путь истинный милого заблудшего повесу. Вот только чья лепта будет больше? Дора сидит в сторонке и не спускает глаз с Флоры. Маменька же в отсутствие девиц беседует с ним все более серьезно, все более нежно. Она будет ему матерью, пока он в разлуке со своей превосходной родительницей. Она дарит ему молитвенник. Она целует его в лоб. Ею движет чистейшая любовь, религиозная ревностность, родственная нежность к ее милому, неразумному, очаровательному шалопаю-племяннику.