Проезжая мимо Дорофеиных, Шурка поздоровался со стариком, завернул быка вправо, на лесную дорогу, запахнул поплотнее шубу, поднял воротник и сел на головашки саней, спиной к быку; лицом к деревне. Рассвело совсем, исчезли звезды, незаметно куда-то пропала луна, а на восходе, за деревней, над тихим заснеженным лесом, невидимое за холодной белесой мглой, уже подымалось солнце. Было вполне ясно, что не продерется оно сквозь мглу, не заискрятся, как ожидал Шурка, снега, и день простоит сумрачный, с низким небом, заиндевелыми от сугробов до вершин деревьями. "Седой день", по определению мужиков. Стемнеет рано, оглянуться не успеешь. Торопись, управляй дела до темноты.
Дорога возле конюшни и дальше, перед тем как уйти за деревню в поля и перелески, как бы чуть подымалась, и Шурке, сидя в санях, хорошо было видно деревню: темные стены изб и дворов, пласты снега на крышах, скворечники, поднятые жердинами над дворами. Во-он, по левому берегу, на выезде, четвертая от края их, Городиловых, усадьба. А самая крайняя изба - Дмитревиных.
Деревня Шуркина называлась Никитинка и располагалась она - леса расступались на этом месте - по берегам речки Шегарки, берущей начало где-то в болотах, недалеко от озер. За Никитинкой, верстах в пяти дальше, в верховье, была еще одна деревня - Юрковка, такая же маленькая, дворов до сорока разве. В Никитинке сорок одна семья проживает, слышал от взрослых Шурка. Вокруг Никитники лес и болота, и вокруг Юрковки лес и болота: иди в любую сторону и день, и два, и три - все одно и то же. Спроси тех, кто охотничает, скажут, они далеко забродят в тайгу.
От Юрковки, если податься на закат, можно найти начало Шегарки, еще на закат - озера: Орлово, Полуденное, Кривенькое, Дедушкино. Без имени. Рыбные озера. В некоторых щука и окунь водятся, в основном же - карась. Шурка не был на озерах: дойти - силу надо. Далеко, почва зыблется под ногами, оступился неловко - по пояс в трясину ухнул. Из ровесников Шуркиных тоже никто на озера не попадал, не могут похвастать. А мужики и взрослые ребята часто ходят, как время выпадает свободное. Но Шурка не завидует: вырастет - избродит все. Приносят рыбу мужики. Побывать, конечно, охота на озерах, посмотреть. Да рыбачить ему и на Шегарке хватает вдоволь. Удочкой за день шутя полведра чебаков и подъязков налавливает, а если день удачный выпал, клюет почти в каждом месте, куда ни забросишь крючок с наживкой, и ведро наловишь. Удочкой рыбачить - мало кто состязаться возьмется с Шуркой…
Все деревни, деревеньки и деревушки, что по берегам Шегарки, связывает между собой дорога, начинающаяся в Юрковке. По правому берегу идет она, сворачивая за Пономаревой вправо, тянется до Пихтовки и далее, через Колывань, в город. От Никитинки в шести верстах вниз по течению Вдовино. Там сельсовет, почта, школа-семилетка, интернат, где третью зиму, приходя домой на каникулы в выходные, живет Шурка. На север от Вдовина, на маленькой речушке, притоке Шегарки, деревня Каврушка. Ребятишки из нее во Вдовинскую школу ходят. Из Алексеевки и Носкова, что еще ниже по Шегарке, тоже ходят во Вдовино. А уж Хохловские - те в Пономаревку. Пономаревка, говорят, раза в три больше Никитинки, МТС там - за горючим из деревень ездят в МТС. Шурке в Пономаревку выезжать не довелось, а в Камышинке был. Камышинка - деревня бывшая между Хохловкой и Пономаревкой, угодья там никитинские, скот держат круглый год, молодняк; посылают каждое лето рабочее звено сено заготавливать. Шурке пришлось там копны возить. Самой деревни нет давно, стоит на берегу большой крестовый дом, позади, возле березняка, длинный скотный двор, вот и все. Речонка Камышинка течет к правому берегу Шегарки, узенькая, мелкая, камышом заросшая - потому, видно, и название такое. От Никитинки до Пономаревки тридцать верст, от Пономаревки до Пихтовки еще тридцать - там район, узкоколейка от центральной железной дороги протянута через болота. От Пихтовки до Колывани, большого села на берегу Чауса, путь не мерен, можешь за день, можешь за семь дней добраться - какая погода будет. От Колывани опять дорога, а уж там, за тридевять земель от Никитинки, город областной. В город по зимам, до метелей или после, как установится дорога, обозы идут из деревень - продать что-то, и купить. Дней двадцать никитинский да юрковский обозы туда-обратно тянут, не меньше. Шуркин отец ездил раз с обозом, клюквы возил пять ведер, луку, семечек подсолнуха. Продал, гостинцев привез, материи на штаны, рубахи. Простудился он в поездке той, слег и не встал. Мать говорила ему, чтобы не ездил, не послушал…
А сама Шегарка, Шурка проследил по географической карте, начинаясь за Юрковкой около озер глухих, затерянных, протекая через леса и болота, вбирая в себя множествво ручьев безымянных, речушек: Калтыхичу, Тетеринку, Каврушку, Камышинку и еще, и еще, вбирая Баксу, на которой стоит Пихтовка, Тою, - далеко уходила от истока своего, впадая в Обь в другой уже области, в Томской, в тридесятом государстве. Вот бы где побывать, а!..
- Но-но! - крикнул на быка Шурка, соскакивая с саней. - Уснул, что ли?! Давай, шевелись, дорога долгая! У-ух и морозяка, аж слезы!
Сидеть все время на санях - задубеешь в два счета, лучше всего идти следом или отстать, попрыгать на месте, а потом пробежаться за санями: согреешься. Полушубок отцовский изношен, латан-перелатан овчинными заплатами, - великоват на Шурку, он в лес в нем ездит: воротник высокий, полы колени прикрывают - куда как лучше. "Не жмет под мышками", - смеется Шуркина мать.
Шурка поправил воротник, запахнулся поплотнее, сунул руки в рукава и пошел за санями, поглядывая по сторонам, думая обо всем сразу. Дорога, по которой он ехал, тянулась на Моховое болото. Краем бора по болоту драли из года в год для построек зеленый мягкий мох, отсюда и болото прозвали Моховым, а дорогу - дорога на Моховое. Сейчас будет Дегтярный ручей, дальше, по занесенным снегами пахотным полям, выпасам и сенокосам, мимо притихших на морозе осиново-березовых согр, дорога ляжет через Большую грязь, рядом с которой сенокос старика Мякишина. Пойдет еще дальше и перед Святой полосой, возле калиновых кустов, свернет налево, к бору. В конце полосы растет старая корявая береза, таловый кустарник, осиновые островки с краю болота, а вот скоро и бор, где дорога разветвляется на несколько рукавов: где-то там Шурка намерен напилить воз дров.
Дегтярным ручей потому называется, что на берегу его, недалеко от дороги, стояла недавно совсем дегтярка - печь с бочками, трубами - деготь гнать. Обдирали бабы бересту поблизости, сносили сюда, а старик Осин, толстый, низенький, пыхтя, управлялся с ней, перегоняя в черный душистый деготь. Потом дегтярку почему-то убрали - Шурка не помнит, по какой причине, - а ручей так и остался с названием Дегтярный.
Все приметные места вокруг деревни носили названия, а уж дороги - обязательно. Дорога на Косари, Бакчарская, на Дальний табор, на Ближний табор, на Шапошниковы острова. Летом в лес, как правило, не ездят, а зимой от деревни к бору пробито сразу несколько дорог. Кто в каком краю деревни живет, в своей стороне и гонит с началом снегопадов дорогу. За Юрковский лог, на Моховое, за Горелый табор, на Шапошниковы острова.
Шурка посмотрел, нет ли впереди следов, - следов не было. Значит, первый он сегодня по этой дороге поехал. Может, кто-то догонит, позже подъедет, может быть, после обеда, когда освободится бык. Бывает, с утра привезут в коровник сена, а после обеда дают быка для своих личных дел.
Мужики, понятно, ездят за дровами поодиночке. Зачем им помощь? Ежели мороз терпим, ребятишек берут, кому за десять перевалило, приучают. А у кого, как у Шурки, нет отца, те сами по себе. Или вдвоем с кем-нибудь, со своего края деревни. Чаще - с младшим братом, если есть брат младший, способный подсоблять в лесу. Шурка с Витькой Дмитревиным ездили на пару несколько раз - ничего, порядочные воза привозили. Когда сани одни, воз - тебе, воз - мне. А то и на двух санях, еще лучше. Случалось, поедут вдвоем ребятишки и не возьмет их мир, передерутся в лесу, укоряя друг друга: тебе воз больше наложили, а мне меньше. Шурка с Витькой не ссорились, но одному, решил для себя Шурка, спокойнее за дровами ездить - без обид. Он начал было с этой осени Федьку брать с собой, но слаб пока Федька для леса, да и болеет каждую зиму, простужается: одежда плохая. Дома помогают матери Федька с Тимкой. С Шуркой вместе пилят-колют привезенные кряжи - больше от них ничего и не требуется. Подрастут - успеют, наработаются. Никуда не уйдет работа, не увильнешь от нее. Шурка по себе судит: он с отцом рано стал ездить и в лес, и в поля. Теперь сам любому показать-рассказать может, что и как. Всему научился. "Жизнь сама укажет, что делать", - любил повторять отец.
Многие бабы, что из безмужних, жалея ребятишек, сами возят дрова и сено, но Шурка этого не допустит, чтобы мать в лес поехала. Лучше он с Федькой. Или сговорится с кем, если нездоровится брату. Или еще что-то. Вот за сеном Шурка с матерью ездит, не стыдясь. Одному ему воз никак не наложить, не затянуть бастригом: сила нужна мужичья. Взрослые ребята, женихи уже, и то не каждый справится - в паре норовят поехать. А Федьку за сеном брать - время терять, проку там с него никакого. Заплачет еще…
Староста пересек ручей и теперь тянул сани через широкую заснеженную полосу, на которой из года в год сеяли рожь. Бык шел ровно, не убавляя и не прибавляя шага, и Шурка так же ровно и размеренно шел за санями, не покрикивая на быка, не подгоняя его. Бык не конь - шибко не разгонишься на нем, что пустой, что с возом, все одно - шагом. Два раза Шурке никак не обернуться, а один-то воз он и засветло успеет привезти. Постарается.
Молодые ребята, что ездовыми на быках работают, порожняком рысью быков гоняют. Быки боятся ездовых. Вспрыгнет парень на сани, встанет стоймя, расставит ноги, рожки вил воткнет в головашки саней, черенком упрет себе в живот для устойчивости, в правой руке у ездового палка, тонким острым концом палки как начнет он ширять быку под хвост, тот летит рысью, света белого не видя, и все хвостом крутит. Возчику надо на дальние поля за соломой или за сеном съездить с утра да после обеда туда же или в бор, вот он и торопит. Бока бычьи ходуном ходят, дышит он прерывисто, не успевая вдыхать-выдыхать, пар от морды валит. Шурке всегда жалко быков, когда он видит такую езду. Попробуй подыши-ка на бегу, на трескучем морозе. "Как они только выдерживают, бедные", - это мать о быках так.
Основная работа - на быках, хотя есть в колхозе четыре пары запряженных коней. Пожилые мужики на них работают. Так же вот, как и на быках, и в поля, и в лес ездят. Мужики следят за упряжью, следят за конями, лишний раз не погонят рысью да по бездорожью. Распрягают зачастую дома, коней не пускают, а отводят на конюшню, ставят каждого в свое стойло. Полы в конюшне настланы, кроме сена, овес перепадает. Зимой коней стараются шибко не нудить в запряже, для них весной начинается работа, когда пахать-боронить выезжают; потом сеялки таскать - посевная; отсеялись - в сенокосилки запрягают, траву косить. Зимой основная работа на быков приходится. А на быках - парни. Вскочили в сани, гаркнули во все горло и поперли по целику, торя дорогу к стогам. Да еще вперегонки затеют, кто кого обгонит. А каково быку бежать по брюхо в снегу? Об этом возчики не думают. Состарился бык - завтра нового обучат, еще лучше…
Никто не знает длину дороги на Моховое, по которой едет Шурка, не мерена она. Пять, шесть, а может, и все восемь верст. Это до бора, а еще в бору проедешь версту-две, выглядывая подходящие березы: по краю-то бора свели давно березняк. Дорога наезжена, она не вровень с краями снежными, а ниже немного - сани движутся как бы по канаве в четверть глубиной.
Осенью выпадает несколько таких дней, когда на телегах ездить уже нельзя: заморозки, грязь комьями смерзлась, колеса тележные прыгают, быки оскользаются, падают на колени. И на санях рано: снега нет. Кто ж на санях по земле поедет, даже подмерзшей? Ждут снега. Он выпадет в последних днях октября либо в начале ноября. Рыхлое сизое небо обвиснет, и пойдет снег, тихий, крупными хлопьями. День-ночь, день-ночь будет идти он, преображая землю, лес, деревню, ровняя дорожные колеи, колдобины, ямы. Тогда и начинают прокладывать зимние пути в поля, в бор, поддерживая их зиму напролет, до марта, пока не улягутся метели. В марте снега подтают, осядут, дороги расплывутся, появятся раскаты, а потом и совсем рухнут дороги. Только далеко еще до весны. Ничего, подождем. Дольше ждешь - радости больше.
Шурка шел и шел за санями, изредка передергивая под шубой плечами, пряча в воротник нос. Нигде парнишку особо не пробрало, терпимо было, но голову, чувствовалось, поламывало: поистерлась ватная шапчонка, плохо держала тепло. Полоса кончилась, дорога завернула между сограми в проушину, чтобы выбраться на сенокосы. Здесь вот, в узком месте, в тальниках, в дожди образовывалась непролазная грязь - Большая грязь. Ее приходилось объезжать. Но сейчас ничего не было заметно: снег по обе стороны, дорога, кусты. Грязь под снегом, должно, промерзла на сажень…
Снегопады прекратились в последних днях ноября, насыпало выше колена, и тут же начались морозы. Снег промерз, отвердел, и от этого, кажется, стало еще холоднее. Шурка глядел на деревья. Березки, осинки, таловые кусты стояли неподвижно, густо обметанные куржаком. Так вот в безветрии, не качнув и веткой, согры и перелески стыли в декабре, в крещенские, как говорила мать, морозы, когда над сугробами держался туман и трудно было дышать. До февраля, знал Шурка, случится несколько солнечных денечков, и тогда удивительно красиво сделается в лесу: засверкают деревья, множеством мельчайших огоньков заискрятся снега, небо поднимется, вроде бы раздвинется все окрест, станет просторнее, радостнее, звонче. За январем в свой черед подступит февраль; загудит от метелей в тайге и в полях, в деревне и в избах. Понизу, змеясь, неслышно поползет поземка, укладываясь большими и малыми сугробами возле любого препятствия; а ветер, продувая насквозь согры, раскачивая вершины деревьев, обломает сухие и слабые, промороженно-хрупкие ветки. Стихнут метели, бураны, вьюги - и не признать родных мест, так изменит их переметный снег. А морозы слабее, слабее. Вот март, первая половина, вторая. Деревья оттаяли, ветви снова сделались гибкими - никакие ветра не страшны, не сломать. Мартовские ветра влажные, снега съедают…
А сейчас пока январь. День Шурке выдался мглистый, глухой. И тихо-тихо. Шурка подумал, как холодно все-таки зимой деревьям на морозе, на ветру, в снегу стоять. Но они не чувствуют, холодно им или тепло. Не понимают, потому что не живые, нет души у них. А вот бык… понимает все и чувствует, как ему холодно. Бык живой, у него есть душа. И у птиц, и у зверей есть души. Так отец объяснял. Шурка решил при том разговоре с отцом, что душа - это сердце. Но отец сказал: "Нет, душа - это совсем другое. Характер человека, привычки и… все остальное. Хорошо ли поступает человек, плохо ли - вот в этом его душа видна. Так и говорят: у него добрая душа, у него недобрая душа. У кого какая душа, тому так и живется. А живут люди разно".
Отец долго рассуждал тогда, да Шурка мало чего понял. По отцу получалось, что если у человека добрая душа, то и живет он счастливее, складнее. Лучше, значит. Шурка не согласился с отцом. У матери их добрая душа, и у отца была добрая, а жили они как - впроголодь. Это при отце. А теперь, когда отца нет, и того хуже. У бригадира вон душа не совсем добрая, всякому заметно. Бригадир может дать быка, а может и не дать. Он может закричать в конторе на старика, выругать кого-то. А живет справнее других - вот тебе и душа. У Акима Васильевича, к примеру, и у старика Мякишина души добрые, а живут они, как и все. Правда, уважают их в деревне. Добра бы еще к уважению.
Начал было размышлять, как же это получается: один с доброй душой рождается, а другой с недоброй, живут рядом, а разно, у хорошего человека бед больше, - но запутался Шурка, решив, что надобно обо всем этом подробнее спросить у Алексея Петровича, учителя географии, он знает много и объяснять умеет. Поскольку Шурка находился в лесу, он стал думать о том, каково живется птицам и зверям. Зайцам, скажем, легче, чем людям, или нет, - и пришел к выводу, что ничуть не легче, а может быть, и труднее. Конечно, труднее. Птицам, скажем, летом здорово. Теплынь, зелень. Гнезда они вьют, птенцов выводят, песни поют - радуются. А зимой - ого-го! Воробьи вон так и ищут, куда бы спрятаться, где не дует. Да и врагов у них много, хоть у птиц, хоть у зайцев тех же - ходи, летай да оглядывайся. Забот хватает, что и говорить, так что нечего им и завидовать. Это со стороны лишь кажется, что жизнь их - праздники…
Заячьих следов незаметно было на снегу, да и чего зайчишкам прыгать по полям в такой мороз, забрались себе, должно быть, в густые осинники и грызут кору, завтракают. Осиновая кора горькая - Шурка пробовал, а зайцы едят - нравится. Привыкли, видимо. Зайцев довольно водится в этих местах, но летом редко увидишь, а зимой попадаются на глаза. Выйдешь за огород в согру палку вырубить - набродов заячьих полно, и тропы пробиты наперехлест. На тропах этих мужики, кто охотой промышляют, петли проволочные ставят на зайцев. Сделают из тонкой проволоки петлю, насторожат на тропе, а конец к дереву привяжут. Заяц бежит по тропке, не думая ни о чем, глаза у него раскосые, петли он не замечает и - прямо в нее. Но Шурке не нравится подобная охота: жалко, уж лучше стрелять по ним из ружья…
Когда появляются лисы, зайцев становится меньше. Шурка один раз всего видел лису. Шел во Вдовино в школу, а лиса в конце полосы, далеко от дороги, мышковала. Взовьется в прыжке, ударит передними лапами в снег, пробьет корку и давай копать, мышь выискивать. Перестанет на минутку, склонив голову, наставит ухо к ямке, прислушиваясь, определяя мышиный ход, - и снова рыть. А рыжий пушистый хвост ее ходуном ходит над белым снегом. Шурка долго стоял, любовался. Крикнул. Лиса подняла голову, посмотрела: вдали человек да без ружья, собаки нет рядом - не страшно. Занялась мышами. Обратно возвращался Шурка вечером - лисы уже не было. На другое поле перешла, наверное.