17
Начало 1575 года для московской знати получилось суетное. Царь обстраивался в Новгороде. Было известно: на Никитской улице обновляют двор, который новгородцы уже называют "государевым". В селе Королеве, недалеко от Хутынского монастыря, поставлены царские конюшни, село Холынь именуется государевой слободой, обнесено тыном, дома строят здесь улицами.
Бояре, приглядывая друг за другом, принялись кто дома в Новгороде покупать, а кто и строить.
Все пятеро братьев Шуйских собрались у старшего, у Василия Ивановича: Андрей - умный, Дмитрий - красивый, Александр - ласковый, Иван - Пуговка. Уж такое у него прозвище. Младшие были еще в отроческом возрасте, Александру десять лет, Ивану девять.
- Не успеем оглянуться, - говорил Василий Иванович, - как все бояре обзаведутся в Новгороде дворами рядом с двором государя.
- За царем не угонишься, - возразил Андрей. - Он на днях послал людей в Вологду строить большие ладьи, такие, чтоб по морю ходили. Возьмет да и поставит свой двор в Вологде. Что тогда?
Дмитрий загадочно улыбнулся и показал глазами на братьев-отроков. Отроки поняли: будет сказано нечто тайное, не для их ушей. Поднялись, вышли.
- Мне Борис говорил, - шепнул братьям Дмитрий, - Иван Васильевич строит ладьи, чтоб в Англию уплыть.
- Молчи! Молчи! - закричал на Дмитрия Василий.
- Да ведь и я про то слышал! - сказал Андрей. - От царевича Ивана Ивановича. Говорил нам с Борисом, будто батюшка его собирает казну и хочет отвезти в Соловецкий монастырь. От Соловков до Англии - плаванье не больно далекое. Придут большие корабли от королевы, казну погрузят, и уплывет от нас царь Иван Васильевич.
Василий снял из божницы икону Спаса.
- Целуйте! Клянитесь! Нигде, никогда про царя Иоанна ни единого слова, кроме как славы ему, не говорить.
Братья послушно приложились к иконе.
- Так стоит ли двор-то в Новгороде ставить? - вопросил Андрей.
- Землю надо купить, - решил Василий, открывая дверь и вводя в комнату Александра с Иваном. - На их имя. А в Москве нужно нам поставить амбары для новгородских и псковских товаров. Купцы нам спасибо скажут.
- Купеческое спасибо не без золотца! - засмеялся Дмитрий.
- В Шуе надо дать волю новгородским и псковским купцам, - сказал, поглядывая на Василия, Андрей.
- Согласен с тобой. Я распоряжусь, а ты подумай, что можно доброго сделать для московского торгового люда.
- С князем Тулуповым надо бы подружить! - предложил Дмитрий. - У Тулуповых давняя приязнь с новгородским архиепископским домом.
- Это верно, - съязвил Андрей, - мой тезка князь Андрей Тулупов сложил голову в одно время с архиепископом Пименом.
- Своим умом будем жить, братья, - примирительно сказал Василий, - потому всякую мысль надо не таить друг от друга, а высказывать и обдумывать… Я при государе состою, Андрей при царевиче Иване, правителе новгородской земли, мы своего в Новгороде не упустим.
Братья отобедали, поспали после обеда и дружно отправились в церковь помолиться сообща о родителях, о родичах.
18
В свободные дни и часы князь Василий Иванович предавался любимому своему занятию: читал книги.
Однажды Василиса осмелилась попросить его, чтоб читал он вслух, славно слышать любимый голос.
Василия Ивановича просьба Василисы весьма утешила, и теперь, берясь за книгу, он звал ее к себе.
Случилось ему читать "Завещание святого Нила Сорского". Сборник был велик, а завещание коротко, но слова-то в нем были уж такие тяжелые, золотых слитков увесистей.
- "Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Завещаю о себе моим вечным господам и братьям, людям моего нрава молю вас, - читал Василий Иванович проникновенно, - бросьте тело мое в этой глуши, чтоб съели его звери и птицы…"
- Ой! Ой! - вскрикнула в испуге Василиса. - Прости меня, Бога ради, Василий Иванович! Да ведь слушать страшно!
- Сотвори молитву безмолвную и внимай, - строго сказал князь. - Нил Сорский подвижник знаменитый. Его при жизни почитали за святого… Ну, приготовилась? Внимай. "Бросьте тело мое в этой глуши, чтобы съели его звери и птицы, потому что грешило оно перед Богом много и недостойно погребения".
Василий Иванович поглядел на Василису и объяснил ей:
- Строг был преподобный. На Афоне и в Палестине постигал монашескую науку. Ты запоминай, что читаю. Сие чтение - спасительное для души. "Если же этого не сделаете, тогда, выкопав яму глубокую на месте, на котором живем, со всяким бесчестием погребите меня. Бойтесь же слова, которое Арсений Великий завещал своим ученикам, говоря: на суде стану с вами, если кому-нибудь отдадите тело мое. Я стараюсь, насколько в моих силах, не быть сподобленным чести и славы века сего никакой - как в жизни этой, так и по смерти моей".
Василий Иванович вздохнул.
- Вот прочитал, окинул внутренним взором всех, кого знаю, и открылось мне: ни у кого не хватит духу приказать этакое о теле своем!
- Даже среди крестьян такого не водится, - охотно подтвердила Василиса.
- Среди боярства мертвому уж такая бывает честь и слава, какой живыми не видывали, не слыхивали. Уж больно мы привязаны к бренному телу своему.
- Души никто не видывал, - сказала Василиса, помаргивая глазками, - а тело вот оно, теплое. Погляжу я на тебя, князь, и песенку хочется спеть… Тихохонько, тихохонько! Как синичка поет.
- Ласковая ты у меня, - сказал Василий Иванович и закрыл суровую книгу.
Разок погладил Василису по головке, а другой раз не пришлось. Гонец от царя прискакал: в поход сбираться.
Ходили в Серпухов хану Девлет-Гирею навстречу. Постояли, подождали, но слухи о татарах оказались ложными. Видно, хан еще не опамятовался ни от встряски при Молодях, ни от прошлогоднего разгрома под Астраханью. Уж так его там побили - забыл думать о Казанском да Астраханском ханствах, за свое Крымское испугался.
Воротились из-под Серпухова все в добром здравии, царь был весел, на охоту с соколами ездил тешиться. И вдруг грянула новая буря.
Послал Иван Васильевич в Новгород за бывшим опричником, новгородским начальником Андреем Старым-Милюковым. Гонцы вернулись ни с чем: Андрей постригся в монахи, живет в скиту.
- Он забыл о Никите Голохвастове! - засмеялся Иван Васильевич. - Помните? Тоже был хитрец, от меня к Богу перебежал. Привезите! Да заодно и высокопреосвященного Леонида, чтоб другой раз лошадей не гонять. Везите их порознь, чтоб не ведали друг о друге.
В день Святого Никиты Халкидонского позвали братьев Шуйских Василия и Андрея на службу. Царь ехал в карете вместе с новгородским архиепископом Леонидом. Остановились на Таганском лугу. Царь вышел из кареты, направился к открытому шатру, где поставлены были четыре стула - царю, царевичу Ивану, архиепископу Леониду и бывшему касимовскому хану, родовитейшему среди татарских царевичей, служивших Ивану Васильевичу, - Семиону Бекбулатовичу. Вдали маячил помост, а на помосте стояла бочка.
Василий и Андрей, как первые оруженосцы царя и царевича, тоже были в шатре. Сюда же позвали Колычевых и князя Федора Хворостинина.
- Собираюсь созвать Земский собор, денег просить на Ливонскую войну. Бояре мои богаты, да скупы для пользы царства, - говорил царь, весело заглядывая в глаза то Леониду, то Семиону Бекбулатовичу.
Василий Иванович обоих видел впервые. Преосвященный был дороден, борода черная с искрами серебра, глаза тоже черные и тоже с искрой. В лице бледность, беспокойство, но и величавость: глядя на такого, без палки признаешь - большой человек!
- Семион Бекбулатович - ныне добрый христианин, - говорил царь, занимая разговором новгородского гостя. - Два года, как крестился. Я ему невесту сосватал, богатую, знатную, красавицу Настасью, дочку боярина Ивана Федоровича! Первее у нас и нет - Мстиславская. Ты доволен ли Настасьей, Семен Бекбулатович?
- Премного доволен, великий царь, - закивал внук золотоордынского хана Ахмата.
Голова у Семиона Бекбулатовича была круглая, усы и бородка редкие, как у природного монгола. Хоть и Семион, а все Саин-Булат. Но не страхом - покоем веяло от этого человека. Он все улыбнуться хотел, да узкие глаза из-под толстых век глядели, спрашивая неведомо о чем.
Вдруг в шатер ввели Андрея Старого, в рясе, в скуфейке.
- Благослови, инок! - вскочил на ноги царь. - Во имя кого наречен? Ведь не знаю, не прислал государю сказать… Царю вам мало служить, высоко хватаете!
- Наречено имя Иоанна Златоуста, - ответил инок.
Царь поднял брови и замер, наигранная суета соскочила с него.
- Резвый ты, братец Иоанн!.. Видишь, какой почет тебе? Царевич, архиепископ, князья Шуйские, бояре Колычевы, князь Хворостинин, ну и мы, грешные, два Ивана… А третий лишний. - Иван Васильевич насупился. - Видишь ту бочку?
- Вижу, - сказал инок, - должно быть, с порохом.
- Угадал.
- Возьми фитиль да и ступай себе. Помнишь Голохвастова? Тоже от меня к Богу сбежал. Теперь среди ангелов. Ну, и ты поспеши! Иоанн Златоуст ждет тебя не дождется, окаянного опричника.
- За что, государь, такая мне милость?
- За измену. Вы с архиепископом много шалили. Шведскому королю писали, польскому…
- Да у поляков и короля-то нет!
- Лихой народ - русские. Холоп на холопе, а с царями спорят, как равные. Ступай, или тебе помочь?
Иноку подали фитиль. Он взял его, но тотчас бросил царю под ноги.
- Зачем мне ни в чем не повинному, самоубийцей идти к Богу на суд? Давай, царь Иван, засучивай рукава! Ты у нас в царстве первый кат. - Упал на колени перед архиепископом: - Благослови, преосвященный.
Инока схватили, уволокли, посадили на бочку. Вернулись к царю.
- Поджигать?
- Жги! А ты, отче Леонид, в небо гляди. Может, усмотришь душу, уж такую тебе разлюбезную?
Повернулся вдруг к братьям Шуйским: Василий Иванович глядел во все глаза на страшное место.
Полыхнуло. Грохнуло. В небо взвился столб огня, черного дыма, летели доски…
И тут все увидели бегущего среди высокой травы прямо на шатер рыжего коростеля.
- Очумел, - сказал Грозный и посмотрел на свиту. - Вот вы у меня люди все мудреные, не очумеете, как вас ни учи! И ведь не развеселишь умников. Не умеете - сердцем жить, несчастные люди… А может, все-таки развеселитесь? Поехали, у меня потеха приготовлена.
Поскакали опрометью в Москву, на Арбат, где у царя был выстроен новый двор затрапезный, без теремов, без затей. Посреди двора увидели глухую, высокую, круглую стену. Несколько лесенок вели наверх, на смотровую круговую площадку. Туда и позвали гостей: быть звериной травле.
Для царя Ивана Васильевича и для самых великих лиц при нем имелось три лавки. Царь сидел с царевичем Иваном, с Семионом Бекбулатовичем, с высокопреосвященным Леонидом. Сесть позволено было князю Тулупову, Василию Умному-Колычеву, Василию Ивановичу Шуйскому, князю Хворостинину и неведомо откуда появившемуся английскому гонцу Горсею.
Единственная дверца отворилась, и в пустую башню царские псари ввели не зверей, а монахов. Рясы на всех простые, черные, но по тучности это были не иноки: духовная власть.
Грозный во все глаза смотрел на Леонида. Его это были люди.
Снизу спросили:
- Великий государь, прикажешь всех сразу или по одному?
- По одному, - ответил царь, но так негромко, что псари не расслышали, и один только Борис Годунов решился выкрикнуть государев приказ.
- С крестом оставить или еще рогатину пожалуешь? - спросил, подумав, начальник над псарями.
- Жалую, - ответил царь.
Псарь понял, поклонился.
Одному из семерых монахов дали рогатину, остальных увели.
Монах левой рукой держал высоко поднятый крест, правой опирался на древко своего ненадежного оружия.
Раздался рев. В открывшуюся на мгновение дверь ввалился черный огромный медведь. Зверь кинулся на стену, но ни забраться на нее, ни сокрушить не мог. И тут он учуял человека, встал на дыбы, пошел на казнимого, взмахивая лапами. И было видно, какие длинные, какие черные у медведя когти.
Английский гонец о той царской потехе так написал в книге "Рассказ, или Воспоминания сэра Джерома Горсея": "Медведь учуял монаха по его жирной одежде, он с яростью набросился на него, поймал и раздробил ему голову, разорвал тело, живот, ноги и руки, как кот мышь, растерзал в клочки его платье, пока не дошел до его мяса, крови и костей. Так зверь сожрал монаха, после чего стрельцы застрелили зверя".
- Вот вы как Богу молитесь?! - сверкнул глазами на архиепископа Леонида Грозный царь. - Древних христиан, коли святы были, дикие звери не трогали.
Князь Василий Иванович слышал царя, слышал рев зверей, крики терзаемых, - упаси Бог! - глаза не закрывал, но и не видел ничего, что творилось внизу, в потешной башне.
- Все кончилось! - толкнули его в плечо.
Перед ним стоял Борис Годунов.
Василий Иванович поднялся, пошел вслед за остальными вниз. Оказалось, на смотровой площадке было собрано много монахов.
- Хорошо их поучил великий государь! - сказал Годунов Василию Ивановичу. - Ведь до чего зажирели. Один только и смог насадить медведя на рогатину, да и того сожрали.
Воротившись домой, Василий Иванович плакал, как малое дитя, забившись между сундуками с книгами.
Василиса уж гладила его, гладила, насилу подняла, в постель уложила, согрела телом своим ласковым. И спал князь с вечера до вечера и еще до полудня. Такова она, царская служба.
19
О переезде в Новгород великий государь забыл, и все помалкивали. В Пыточном дворе шли допросы новгородцев. Между царскими людьми прошел слух: архиепископа Леонида оговорил лекарь Бомелей. Бомелей не только лечил царя и его семейство, но и составлял яды, отравил Григория Грязного и целую сотню простых опричников. В народе царского лекаря называли колдуном. Да он и был колдун: привадил к себе царя дьявольской астрологией. Составляя гороскопы, пугал Ивана Васильевича обещанием страшных бед, но умел находить пути спасения, погружая государя ради этого в бездны тьмы.
Теперь Бомелей указал на измену новгородского архиепископа, расшифровал его письма к шведскому королю. Но не измена, может быть, и выдуманная, довела Леонида до Пыточного двора. Новый гороскоп, составленный Бомелеем, предрекал царю скорую погибель от близких к его сердцу людей. Составив же каббалистическую пирамиду, проклятый лекарь указал путь спасения через новгородскую волхвовицу. Архиепископ Леонид не долго запирался, открыл Ивану Васильевичу: грешен, держит на своем дворе шестнадцать баб-ведуний из северных земель, где ночь по полгоду, где самые сильные на Руси знахари.
- На великого, на зело могучего, знать, собирался напускать лютую немочь, иначе зачем столько волхвовиц?
- Грешен, - покаялся архиепископ, - не ради ведовства держал баб при себе, ради их красоты.
- Ну и брешешь! - не поверил Грозный. - Я знаю, каков ты сластолюбец. Не Бога молишь в Софийском великом доме - дьявола тешишь. Бабы тебе на дух не нужны, ибо занимаешься мужеложеством и, говорили мне, даже козочками не брезгуешь.
На дыбе что скажут, то и повторишь себе на погибель. Признался Леонид, есть среди его ведуний - прозорливая, с глазами как мутная черная пропасть, именем Унай.
За этой волхвовицей послали без промедления.
Между пыточными занятиями не забывал великий государь и о других делах. Собирал полки, чтоб зимою, по крепкой дороге, шли воевать Колывань и прочие коловерские, опсельские, падцынские места. Не забывал о польской короне, не хотел только денег на нее тратить. Ждал, чтоб пане радные сами к нему с поклоном ехали.
Но привезли волхвовицу Унай, и занялся царь волхвованием, дабы превозмочь силу звезд, отвратить от себя бездну ледяного мрака.
В те дни к Василию Ивановичу брат его Андрей Иванович приехал с великим недовольством, и день-то выбрал для упреков самый неподходящий, праздник Петра и Павла, всехвальных верховных апостолов.
- Борис Годунов перестал говорить со мною ласково! - Князь Андрей, как выдра Агия, щерил острые зубы. - Он к тебе и так и этак, а ты от него шарахаешься, будто от чумы.
- Он - чума и есть.
- Наградил тебя Бог маленькими глазками, ничего-то они не видят! Годунов нас с тобой желал в приятелях держать, а теперь он не разлей вода с Федькой Нагим, с Богданом Бельским, с боярином Сабуровым. Песенка Тулупова да Умного спета!
- Скажи, Андрей, долго ли князь Тулупов в любимцах ходил? Был рындой с самопалом, да вдруг скакнул в первые. Если ему от ворот поворот, значит, хватило его на полтора года с небольшим. Васька Умной рыщет измену шустрей самого Малюты, и тоже ведь стал не надобен. Не спеши, Андрей Иванович… У нас с тобою лета молодые, может, не зарежут… Ты не в первые лезь, а смотри, что и как надо делать, чтоб, когда время придет, усидеть в первых.
- Борис Федорович Годунов…
- Я только и слышу от тебя - Годунов! Годунов! Да кто он таков, чтоб его имя поминалось под кровлей Шуйских? Кто?! Татарва захудалая.
- Годуновы ведут счет от мурзы Чёта. Он хоть и золотоордынец, но служил Ивану Даниловичу Калите.
- А наш с тобой счет - от Рюрика! Он у царевича с копьем, а ты с большим саадаком! Ибо ты - Шуйский, а он - Годунов, выскочка. Палач и шут! Борис Годунов тебе одногодок, но он обойдет и меня и тебя.
Василий Иванович взял брата за руку, подвел к иконам.
- Молись, Андрей! Молись, благодари Бога, что мы живы, здоровы, не в Пыточном дворе - огнем нас не жгут, мы никого не терзаем. Молись! На коленях! - и сам стал на колени. - Попросим родителей наших, чтоб вымолили у Господа для нас благословения, тишины, доброй жизни.
Андрей Иванович помолился, но было видно - не согласен он со старшим, с боязливым братцем.
Обнимаясь на прощание, Василий Иванович сказал:
- Тише едешь - дальше будешь. Брат мой, сия наука от людей мудрых. Я вижу все прекрасные достоинства твои, столь необходимые для служения великому и несчастному нашему царству. Сохрани же свои сокровища до лучшего времени. Не бойся, золото не вянет, не покрывается ржавчиной, не иссякает. Бога ради, побереги золото разума твоего, побереги себя, милый, родной.
Андрей Иванович был тронут проникновенными словами, призадумался, уехал от старшего брата умиротворенным.
И на другой день - вот уж судьба! - очутился в Пыточном дворе.
Великий государь вдруг вспомнил: Новгород - вотчина царевича Ивана, царевич - великий князь Новгородский, ему и выводить измену в своей земле.
Как пожар с крыши на крышу - обожгло Москву слухом: лютый волхв Елисей - царев лекарь - бежал!
Он и впрямь бежал.
На дыбу были подняты слуги Бомелея, но выбил из них царевич только то, о чем все знали. Потек лекарь Елисей прочь от русской земли, а уж к немцам ли, к полякам - это как он сам исхитрится. Забрал все золото, зашил в старый зипун - да и был таков. А ведь сие золото мог бы и не спасать, ибо щедростью царя имел свои корабли и большую торговлю в Европе, приторговывал в Новгороде, во Пскове. Во Пскове и попался.
В день заговенья на Успенский пост привезли Элизиуса Бомелиуса, жителя Вестфалии, получившего образование в Кембридже, в Москву.
Пытать отдали царевичу.
Батюшка-царь над архиепископом Леонидом трудился. Пастырь новгородский, угодник Грозного во всех его богопротивных делах, сознался: писал шведскому королю, писал польскому королю, по-гречески, по-латыни, посылал письма тремя разными дорогами…