Сначала она думала, что патером на исповеди ей было внушено написать это несчастное письмо, но теперь она уверилась, что, вероятно, она поняла не так, как следовало, и что патер не мог внушить ей такой поступок.
Идти сейчас за советом к отцу Груберу? Да он, такой добрый и высокий человек, ужаснется ее мерзости, пожалуй, не станет и говорить! Нет, лучше сначала загладить вину, а потом уже, смотря по тому, что выйдет из этого…
И к вечеру того же дня Канних была уже вне себя. Мысли ее работали по тому направлению, какое дала им легенда Шульца, и она, уже окончательно расстроенная и растроганная, ждала и не могла дождаться утра, чтобы загладить свою вину.
XX. Помощь
Во всех трудных случаях жизни баронесса Канних обращалась к своей дальней родственнице Лафон, директрисе Смольного института.
Все было в движении в Смольном, когда подъехала туда Канних. Новая императрица только что приезжала сама объявить в монастырь, что институт по воле государя переходит в полное ее ведение. Лафон получила при этом случае назначение статс-дамою и портрет императрицы. Благодаря этому она встретила баронессу, которую вообще не особенно жаловала, в самом лучшем расположении духа.
По дороге от швейцарской до квартиры Лафон баронесса уже успела разузнать все новости и вошла к старушке с приветствием и поздравлением на устах.
– Поздравляю, поздравляю вас от души! – сказала она, целуя старушку Лафон в обе щеки, которые та подставляла ей, стараясь не смять своего тюлевого чепца и торчавших из-под него по сторонам двух седых буклей.
– Благодарю вас, – ответила Лафон. – А у нас только что была Ее Величество и изволила объявить, что наш несравненный государь…
– Знаю, знаю, – перебила ее баронесса, – вы, кажется, ожили совсем?
Лафон была больна в последнее время.
– Да, слава богу, – подняла она взор к небу. – Мне теперь так хорошо и я так рада!..
– А я к вам по делу, по очень серьезному делу, – начала баронесса и, как бы боясь отнимать у директрисы время, дорогое для нее ввиду ее сложных обязанностей, прямо приступила к рассказу.
Таинственным шепотом, с жалостным наклонением головы Канних рассказала, что имела неосторожность обратиться к князю Зубову по поводу своей переписки с графом Литтою и теперь боится, как бы из этого не вышло каких-нибудь неприятностей.
Лафон, отлично знавшая через своих бывших воспитанниц все, что делалось при дворе, при имени Литты насторожила уши и сделалась очень внимательна. Она сразу стала лучше относиться к баронессе, услыхав, что та имеет дела с такими людьми, как мальтийский кавалер, к которому Павел Петрович всегда относился благосклонно.
– Да, это – очень серьезное дело, – проговорила она. – Спешите, мой друг, – она впервые в жизни теперь называла так баронессу, – спешите поправить… Сама я не могу помочь вам в данном случае, но укажу вам путь, который приведет вас к цели.
Лафон дернула сонетку. В комнате появилась горничная девушка.
– Узнайте, – приказала директриса, – можно ли видеть Екатерину Ивановну?
Девушка, ответив: "Слушаю-с", – ушла.
– Это – Нелидова? – спросила Канних.
– Да, мой друг, фрейлина Нелидова. Ах, это – такое идеальное существо! Она живет теперь у нас в Смольном, бывшая наша институтка. Государыня и государь связаны с нею самою чистою, искреннею дружбой. Да, это – такая девушка, которую нельзя не полюбить! Впрочем, вы увидите сами. Я попрошу вас пройти прямо к ней, вы передадите ей ваше дело и потом придете ко мне рассказать о результате. Впрочем, я уверена, что он будет благополучный… Я вам сейчас напишу несколько строк.
Записка была готова, когда вернулась горничная и доложила, что Екатерина Ивановна "просят".
Маленькая, чистая комната, где жила Нелидова и куда ввела горничная баронессу, была так проста, как монашеская келья. Все изящество ее состояло в удивительной чистоте, которою все тут дышало.
Сама Нелидова была невысокого роста и некрасива, однако с первого же взгляда казалась личностью до того симпатичною и светлою, что всякий, кто разговаривал с нею, навсегда оставался под обаянием этой симпатии и света.
И баронесса сейчас же почувствовала к ней особенное доверие и любовь.
– Maman говорит, что у вас есть дело ко мне? – спросила своим чудным голосом Нелидова, пробежав записку, которую подала ей Канних.
Баронесса, собравшаяся было разыграть пред фрейлиной светскую барыню, сразу увидела, что тут всякое жеманство неуместно, и мало того – ей как-то самой было легко стать простою и искреннею: такое впечатление произвела на нее Нелидова. И вот она начала говорить сдержанно, щадя себя и стараясь придать делу наиболее для себя выгодный оборот, но мало-помалу незаметно становилась все более и более откровенною.
Нелидова почти не перебивала ее: она внимательно слушала и только изредка делала вопросы так душевно, так дружески, словно эта в сущности бог весть откуда появившаяся для нее Канних была родственно близка ей.
Баронесса волновалась и невольно тоже забывала, что говорит с совсем чужой женщиною, и, увлекаясь, высказывалась, и ей самой становилось легче. Она начала о письмах, потом как-то само собою перешла на рассказ о костюмированном бале в Эрмитаже и даже на последний разговор свой с Литтою у себя в будуаре. Когда она кончила, то к своему удивлению заметила, что передала не только внешние факты, но и состояние своей души, связанное с этими фактами, словом, рассказала все, не утаив ничего.
– Очень благодарна вам за доверие, – проговорила Нелидова, прощаясь с нею, – вы увидите, – я по крайней мере надеюсь, – что не ошиблись во мне и не раскаетесь, что рассказали мне все без утайки.
И Канних почувствовала, что действительно не жалеет этого.
– Да это – не человек, не женщина, – сказала она Лафон, придя к ней от Нелидовой, – это – волшебница какая-то!.. Она просто очаровала меня.
– Я вам говорила, мой друг, что это – ангел, ангел! – ответила Лафон, подымая взор к небу и оправляя свой тюлевый чепец.
Канних уехала из Смольного с облегченной душою.
XXI. Маленький ужин
Граф Литта получил приказание явиться во дворец к семи с половиною часа вечера, и ровно в назначенный срок вошел во внутренние покои, где оказалось весьма немного народа.
Появление вечером во дворце Литты, не имевшего придворного звания и не принадлежавшего к особам первых трех классов, возбудило невольную тревогу и перешептывания. Растопчин встретился с Литтою очень дружелюбно, Куракин ласково поклонился ему, стоявший с Куракиным какой-то вельможа, – кажется, князь Репнин, – которого Литта встречал прежде мельком и который относился к нему довольно надменно, теперь подошел первый и, сказав несколько общих слов и любезностей, вдруг задушевным голосом спросил Литту:
– А зачем государь приказал вам приехать сегодня? Наверное, по делам ордена?
– Право, не могу вам ничего сказать, – пожал плечами Литта, – я знаю не более вас.
Он действительно ничего не знал; в приказании не было сказано, зачем его требовали.
Граф Виельгорский, гофмейстер, подошел к нему и спросил: останется ли он ужинать? Виельгорский по своей должности обязан был составить список лиц, которые пожелают идти к столу.
– Я, право, не знаю… – начал Литта.
– Да это как вы хотите, – пояснил Виельгорский, – раз вы приглашены, вы имеете право остаться…
– Ну, господа, пожалуйте, – обратился князь Куракин к собравшимся.
И в глубоком молчании все направились в соседнюю комнату, где уже собралась вся царская фамилия. Ближе всех к дверям стоял император. Каждый из входивших делал ему низкий поклон, а затем отходил влево, чтобы дать место следующим.
Государь милостиво кивнул Литте, с тем же самым добрым выражением своего лица, всегда прекрасного в минуты хорошего расположения духа, какое тот знал в Гатчине.
"Да, – подумал Литта, – он не изменился, он такой же, каким и был".
Когда поклоны кончились, государь стал разговаривать то с тем, то с другим. Императрица Мария Федоровна села за партию бостона с князем Репниным, вице-канцлером Куракиным и графом Николаем Румянцевым. Она сидела на софе, государь – справа от нее, а великий князь Александр – рядом с отцом в кресле; далее великий князь Константин и прочие по чинам. Замужние великие княгини сидели по другую сторону императрицы, а великие княжны с госпожою Ливен за особым круглым столом занимались рукоделием.
Разговор вел один государь. Ему или просто отвечали, или разъясняли подробности того, о чем он спрашивал. Кто раз сел, не мог уже подняться, и это несколько тяжелое требование этикета прекращалось, лишь когда приглашали к ужину.
Стол был накрыт на небольшое число кувертов, и здесь, за этим столом, Павел Петрович явился тем же простым и любезным хозяином, каким бывал в Гатчине.
Ужин кончился. Все снова перешли в другую комнату, но здесь уже стеснения не было. Всякий говорил, с кем хотел и как хотел.
Литта, сидевший за ужином рядом с Куракиным, продолжал с ним начатый разговор о Мальтийском ордене. Он все еще не знал, зачем его призвали сюда, и решил, что это было просто знаком царской милости и внимания и что, вероятно, скоро придется откланяться и уехать. Однако, разговаривая с князем, он невольно следил глазами за государем – невольно потому, что это делали все, и он вместе с другими поддавался этому влечению.
И вдруг он увидел, что государь остановил прямо на нем свой взгляд и как бы подозвал его к себе этим взглядом.
Литта подошел к Павлу Петровичу. Государь ласково взглянул на него и, отводя его несколько в сторону, положил на его плечо руку, а затем с улыбкою проговорил:
– Я смотрю на ваш красный супервест и думаю об одном странном совпадении: красный цвет вашего ордена – защитника и поборника монархии – избран, как нарочно, цветом французской революции.
– Может быть, это – признак, что она погибает, – заметил Литта.
– Она должна погибнуть, – подхватил Павел Петрович, – должна потому, что только самодержавная власть может быть истинною и справедливою, хотя бы вследствие того только, что самой ей желать нечего… А вы, – добавил он вдруг, – кажется, любите ваш красный цвет?
– Я его ношу по установленной форме, – ответил Литта, удивляясь вопросу. – Впрочем, наш супервест очень красив…
– И красное домино тоже, – сказал Павел Петрович как бы вскользь.
"Красное домино? – подумал Литта. – Что же это, на что он намекает? Или он все знает?"
И, давно изучив характер Павла, он понял, что с ним можно говорить только прямо и откровенно, и потому сразу ответил:
– Ваше Величество говорите о красном домино баронессы… Канних?..
– Да, кажется, так ее фамилия. Я все знаю, мой друг! Вот видите ли, когда я раз чувствую доверие к человеку, он может подвергаться долгим испытаниям, пока я не разуверюсь. Вас я всегда знал за достойного рыцаря, и этого довольно.
– Я думаю, и на этот раз Ваше Величество видели, что я остался тем же братом ордена…
– Говорю вам, я все знаю, – перебил его государь. – У Зубова в числе переданных бумаг было и ваше дело…
Литта опустил глаза и спокойно, молча ждал, что будет дальше.
– Оно было разобрано генерал-прокурором.
Литта посмотрел на Куракина, который с самым бесстрастным лицом следил теперь за ними, как будто и не подозревал ни о каком деле.
– Какая все это была гадость! – продолжал Павел Петрович, горячась и повторяя не раз приходившие в голову Литты слова. – Какая гадость!.. Ваш камердинер сознался, что подложил письма, и повторил точь-в-точь все, как было, и согласно тому, как изложено в вашей записке. Это – полное доказательство вашей невиновности, в которой, впрочем, я и не сомневался, – государь протянул Литте руку.
– Не знаю, как благодарить Ваше Величество, – ответил тот.
– Не благодарите, не за что! – перебил Павел Петрович (по мере того как он начинал волноваться, он говорил все отрывистей, бросая отдельные фразы). – Мы виноваты за наши порядки, что держали вас так долго в незаслуженном подозрении… Я – должник ваш теперь…
– Ваше Величество, я вознагражден уже возвратом вашего доверия.
– Вы лишились ваших земель в Италии? – спросил Павел Петрович, сдвинув брови, как бы не замечая слов Литты.
Граф печально опустил голову.
– Я вам даю у себя командорство с десятью тысячами рублей годового дохода. Вы представите мне свои верительные грамоты, как посол Мальтийского ордена. Для решения вопроса об Острожской ординации и для заключения конвенции о ней с вами я уже назначил князя Куракина и графа Безбородко. Эта ординация поступит в ваше ведение… Довольны вы?..
Литта тяжело вздохнул и еще ниже опустил свою красивую, мужественную голову. Его осыпали милостями, делали его снова богатым человеком, но к чему все это было для него?
Павел Петрович знал причину его грусти и следил за выражением его лица, и то, что на этом лице не показалось и признака радости при получении этих вещественных благ, видимо, доставило ему еще большее удовольствие. Он снова стал весел и, снова ласково положив руку на плечо Литте, тихо спросил:
– Скажите, вы все еще любите ее?
Невольная дрожь пробежала по всему телу Литты. Он не знал, что ответить.
Государь отвел его еще дальше в сторону и еще тише заговорил с ним, так, чтобы никто не мог не только слышать, но и догадаться, о чем они говорят.
XXII. Приглашение ко двору
Графиня Браницкая приехала навестить больную сестру, у которой бывала почти каждый день.
Скавронская сидела в большом кресле с высокою спинкою, протянув свои маленькие ножки на низкую подушку бархатного табурета. Рядом на столике стояли банки и склянки с лекарствами. Няня с вечным своим чулком сидела поодаль.
– Ну, здравствуй! Как ты себя чувствуешь? Лучше? – спросила Браницкая, целуя сестру. – Ну, ничего, – протянула она успокоительно, вглядываясь в бледное, похудевшее личико графики Скавронской, – обойдется, бог даст…
Няня в это время украдкой сделала у себя на груди крестное знамение.
Браницкая, видимо, старалась подбодрить больную, и Скавронская грустно улыбнулась, как бы понимая это старание ее.
– Ах, Саша, все одно и то же, – тихо проговорила она, откладывая на столик книгу, которую читала. – Просто сил моих нет.
– Как одно и то же? – подхватила Александра Васильевна, стараясь быть веселой и развеселить хоть немного сестру. – Помилуй, новостей у нас целый короб… Ты знаешь, – заговорила она с тем оживлением, с каким обыкновенно говорят с больными или рассказывают сказку детям, – генерал-губернатор Архаров велел от имени государя, думая этим сделать ему сюрприз, выкрасить в Петербурге все ворота и даже садовые заборы полосами черной, оранжевой и белой краски, на манер казенных шлагбаумов. Государь, узнав об этом "глупом", как он сказал, приказании, ужасно рассердился, и Архаров слетел с места. С ним вместе тоже выгнали со службы полицеймейстера Чулкова за его безобразные распоряжения, вследствие которых сено страшно вздорожало. И вот на них теперь ходит преуморительная карикатура… мне обещали достать ее, я привезу тебе… Нарисовано: Архаров лежит в гробу, выкрашенном полосами, как шлагбаумы, по четырем углам горят уличные фонари нового образца, а рядом стоит в полной форме Чулков, плачет и вытирает глаза сеном… и они ужасно похожи…
Скавронская слушала рассеянно и даже не улыбнулась на рассказ сестры.
– А это что у тебя? – меняя тон, вдруг спросила та, показывая на лежавший на столике билет.
– Приглашение от двора – явиться в среду к завтраку… К высочайшему столу.
Браницкая с некоторым удивлением взяла билет. Это было действительно приглашение статс-даме графине Скавронской.
– Ты поедешь? – спросила она.
– Нет, где же мне! – вздохнула Скавронская.
– И не думай отказываться, – замахала на нее руками Браницкая, – и не думай! Ты знаешь, это – особенная честь, и, если только тебя там не будет, я не знаю, что из этого выйдет… Нынче такие строгости.
– Да ведь я же больна совсем.
– Хоть бы при смерти была, – перебила ее Браницкая. – Раз у государя сказано – нужно исполнить… Ты посмотри, что с конным полком делают… Нет, это и думать нельзя! – закачала она головою.
– Да как же это, ваше сиятельство? – заговорила вдруг няня, молчавшая до сих пор. – Графинюшке и двинуться-то нельзя, и вдруг во дворец поезжай?
– Такие уж порядки, няня. Хуже будет, если не поедет.
– Господи, да зачем я им? – раздраженно протянула Екатерина Васильевна. – Зачем?
– Ну, уж многое нынче делается и не поймешь зачем, хотя, правда, всегда так выходит, что почему-нибудь оно и нужно. Но только не ехать тебе нельзя. Да ведь ты и не умирающая еще, слава богу?
– Полноте, ваше сиятельство! – опять вставила няня. – Краше в гроб кладут, право!
– Ну, бот даст, до гроба-то далеко еще! – заметила Александра Васильевна. – А ехать все-таки ты должна.
– Ну, уж порядки, – ворчала няня, – где ж это видано, чтобы больного ребенка, – в пылу горячности она до сих пор еще называла так иногда свою графинюшку, – подымать чуть не с постели? Что же это? Какие же времена настали, Господи?
Скавронская в это время начала пристально всматриваться в лицо сестры.
– Саша! – произнесла она, вдруг привставая. – У тебя что-то есть, ты неспроста приехала сегодня ко мне, ты словно готовишь меня к чему-то.
Несмотря на то что они долгое время жили врозь, они не разучились понимать друг друга без слов так, как понимали в детстве, когда жили одною жизнью. Скавронская догадалась, что у сестры есть что-то, и по ее слишком оживленному лицу, и по разговору, более поспешному, чем обыкновенно, и вообще по глазам ее, по всему, – словом, она была уверена теперь, что Браницкая приехала ей сообщить что-то очень важное.
– Саша, что такое? – переспросила она. – Есть ведь что-то?
Сестра кивнула головою.
– Ну, ну, говори, – вдруг оживилась Екатерина Васильевна, – говори! Что?
– И очень хорошее! – ответила сестра. – Не могла ж я тебе так сразу бухнуть. Государь…
– Что государь? – повторила графиня"
Она вытянула шею, и сердце ее билось так сильно, что удары его были, казалось, сплошны.
Няня, испуганно глядя на нее, забеспокоилась и подошла к ней.
– Желает вашего брака, – докончила Браницкая.
Екатерина Васильевна снова откинулась беспомощно на спинку кресла и, слабо махнув рукой, проговорила:
– Все-таки этого нельзя, это невозможно!
– Возможно, – сказала Браницкая.