Распространенное мнение о том, что возвышение Потемкина произошло почти с баснословной быстротою, далеко не верно.
Первые годы его служебной карьеры были из весьма заурядных, и повышение шло довольно обыкновенными шагами.
Будущему "великолепному князю Тавриды" приходилось в это время занимать неподходящие должности и делать страшные скачки от одного дела к другому.
Сперва он занимал казначейскую должность и надзирал за шитьем казенных мундиров; затем заседал за обер–прокурорским столом в Святейшем Синоде, "дабы слушанием, читанием и собственным сочинением текущих резолюций навыкал быть способным и искусным к сему месту", - как сказано в указе Синоду.
Занимая эту должность, он продолжал состоять в военной службе.
Вскоре, кроме того, Потемкин был отправлен курьером в Стокгольм для извещения русского посла, графа Остермана, о совершившейся перемене в правлении.
Там, между прочим, один из шведских вельмож, показывая королевский дворец, ввел его в залу, где хранились трофеи и знамена, отнятые у русских.
- Посмотрите, какое множество знаков славы и чести наши предки отняли у ваших! - сказал вельможа.
- А наши, - отвечал Потемкин, - отняли у ваших еще больше городов, которыми и теперь владеют.
Этот полный достоинства ответ молодого офицера не замедлил сделаться известным при петербургском дворе и в высшем свете.
Государыне особенно понравился этот ответ, и она была одна из ревностных распространительниц его в обществе.
Звезда Потемкина восходила, но восходила не по капризу фортуны–женщины, а в силу на самом деле выдающегося ума и способностей, в которых зоркий глаз повелительницы Севера, славившейся уменьем выбирать людей, усмотрел задатки будущего полезного государственного деятеля.
Служебные занятия у способного и сметливого Потемкина не отнимали много времени.
Свободное время он всецело посвящал двору и свету.
Высшее общество Петербурга в описываемое нами время отличалось широким гостеприимством, и каждый небогатый дворянин мог весь год не иметь своего стола, каждый день меняя дома знакомых и незнакомых.
Таких открытых домов, не считая в гвардейских полках, было множество.
Первыми аристократическими домами тогда в Петербурге признавались царские чертоги следующих сановников: графа Разумовского, князя Голицына, вице–канцлера Остермана, князя Репнина, графов Салтыкова, Шувалова, Брюса, Строганова, Панина, двух Нарышкиных, Марьи Павловны Нарышкиной.
Приемы у этих вельмож бывали почти ежедневно; на вечерах у них гремела музыка, толпа слуг в галунах суетилась с утра до вечера.
Григорий Александрович, в котором принимала участие сама императрица, конечно, был во всех этих домах желанным гостем.
Он был на дружеской ноге с братьями Орловыми, из которых Григорий не называл его иначе как тезкой.
Впрочем, отношения этих знаменитых братьев, Алексея и Григория [18], к Потемкину не были искренни.
Они, как умные люди, предвидели его возвышение, в душе завидовали ему и втайне интриговали.
Много нашептывалось о молодом камер–юнкере государыне, и это нашептывание было несколько раз причиной временного невнимания императрицы к своему будущему знаменитому подданному–другу.
По странной иронии судьбы, Григорий Орлов первый способствовал приглашению Григория Александровича в интимный кружок императрицы.
Потемкин обладал удивительною способностью подделываться под чужой голос, чем нередко забавлялся Григорий Орлов.
Последний как‑то в разговоре с императрицей передал ей об этих "передразниваниях" молодого офицера.
Екатерина пожелала поближе познакомиться с забавником.
Спрошенный о чем‑то государыней, Потемкин отвечал ей ее же голосом и выговором, чем до слез рассмешил ее.
Так проводил жизнь в Петербурге молодой екатерининский орленок, еще не расправивший как следует крылья, чтобы воспарить ввысь к поднебесью и затмить всех орлов ее царствованья, включая и братьев Орловых.
Среди великолепного екатерининского двора, среди вихря светских удовольствий, сменяющихся одно за другим как бы в волшебном калейдоскопе, Григорий Александрович ни на минуту не забывал отдаленного села Смоленской губернии, где жила отшельницей его первая, святая, незабываемая любовь - княгиня Зинаида Сергеевна Святозарова.
С волнением распечатывал он еженедельно получаемые им от матери письма, всегда пространные, в которых словоохотливая старушка шаг за шагом описывала жизнь сиятельной затворницы - "ангела–княгинюшки".
Последнее из этих писем принесло роковое известие.
XVI
СООБЩНИК
Время появления на свет второго ребенка князя Святозарова приближалось.
Камердинер князя Степан, которого мы оставили ушедшим неровною походкою из кабинета князя Андрея Павловича, знал в общих чертах судьбу, приготовленную его барином этому имеющему появиться на свет существу.
Добряк по натуре, он дрожал при мысли, что на его долю выпало исполнить это страшное дело.
Он был горячо предан своему барину и ставил своим долгом слепо ему повиноваться, но в этом случае душа его возмущалась и в его сердце происходила тяжелая борьба.
Исход ее был, однако, в пользу князя Андрея Павловича.
Сидорыч не нашел в своей холопской душе достаточно силы, чтобы открыто протестовать против замыслов его сиятельства и честно и прямо отказаться от возложенного на него гнусного поручения.
Он примирился с необходимостью и, как утопающий хватается за соломинку, схватился за мысль, что, может быть, эта чаша пройдет мимо него.
Вскоре он был снова позван в кабинет к князю.
Предчувствуя тему предстоящего разговора, он явился бледный, трепещущий.
Это после описанного нами разговора князя со своим камердинером было уже чуть ли не третье совещание сообщников.
Князю Святозарову, казалось, доставляло наслаждение растравлять рану своего сердца, умышленно бередя ее.
Разговор с единственным человеком, с которым князь мог говорить о своем несчастии, со Степаном, вследствие этого был всегда со стороны князя рассчитанно–продолжительным.
Он то начинал в подробности рассказывать Степану историю своей женитьбы, своей любви к жене и к первому ребенку, ее холодность, ее отчужденность от него, то старался выпытать у него, что он сам знает и думает по поводу его семейного разлада.
Так было и на этот раз.
- Разве ты не знаешь причины, почему княгиня уехала из Петербурга? - спросил, между прочим, Андрей Павлович, пристально смотря на стоявшего перед ним Сидорыча.
- Если ваше сиятельство настаиваете, то я отвечу вам правду - я догадался…
- Тогда, значит, ты знаешь, что жена меня обесчестила.
Степан печально наклонил голову.
- Да! - продолжал князь глухим голосом. - Несчастная имела любовника.
- Вы рассчитались с ним, ваше сиятельство…
- А, ты и это знаешь!..
- Да.
- В таком случае, ты хорошо понимаешь, что ребенок, который должен родиться, не имеет права носить имя князей Святозаровых.
Степан снова испуганно вскинул глаза на своего барина.
- Это не мой ребенок! - выкрикнул уже много раз повторенную им фразу князь.
- Если ваше сиятельство мне позволит… - вставил Сидорыч.
- Говори.
- Я думаю, что ваше сиятельство можете ошибаться.
- Я не ошибаюсь… Но к делу… Итак, ты берешься исполнить мое поручение?..
Степан вздрогнул, но тотчас пересилил себя и с трудом выговорил:
- Для вашего сиятельства я на все готов.
- Слушай же… Необходимо украсть ребенка прежде, нежели его успеют окрестить, а затем надо скрыть его…
- Ваше сиятельство! - только произнес Степан.
- Могу я на тебя рассчитывать или нет? - спросил князь, нахмурив брови.
- Конечно, но…
- Ну?
- То, что ваше сиятельство хочет предпринять, так серьезно…
- Я это знаю, но это необходимо… Я должен это сделать для моего сына.
- Ваше сиятельство подумали о последствиях, которые будут после исчезновения ребенка?..
- Конечно.
- И ваше сиятельство не боится?..
- Я ничего не боюсь, кроме этого незаконного ребенка…
- Но как же исполнить это дело, у вашего сиятельства, вероятно, уже составлен план…
- План… план… - схватился за голову князь. - Никакого определенного плана, надо просто похитить ребенка, пока его еще не крестили, пока он без имени… вот и все…
- Похитить… легко сказать.
- А еще легче исполнить! - с раздражением воскликнул князь. - С помощью этого можно исполнить все, если только человек не глуп как пробка…
Андрей Павлович выдвинул один из ящиков шифоньерки, у которой стоял, и стал кидать из него на письменный стол объемистые пачки крупных ассигнаций.
- Вот тебе средство и плата за услугу… Надо подкупить окружающих княгиню и с помощью их украсть ребенка.
Он продолжал бросать ассигнации. На столе их собралась внушительная кучка.
- Собирайся… и в дорогу… Каждая минута дорога.
Степан стоял как окаменелый. От вида этого богатства, лежавшего перед ним и отдаваемого в его бесконтрольное распоряжение, у него закружилась голова, остановилось биение сердца.
- Собирай же! - крикнул князь хриплым голосом.
- Ваше сиятельство… так много…
- Это мало сравнительно с услугой, но если ты доволен - тем лучше… Но смотри, если ты меня обманешь, я отыщу тебя на дне морском и живого изрежу на столько же частей, сколько тут ассигнаций…
- Все исполню, что смогу, иначе возвращу деньги вашему сиятельству, - отвечал Сидорыч.
- Тогда я убью тебя!.. - воскликнул князь.
Степан собрал пачки, и скоро они исчезли в его объемистых карманах.
- Что же надо делать с ребенком, если удастся украсть его?..
- Надо его отдать в какое‑нибудь бедное семейство на воспитание за хорошее вознаграждение. Я завещаю ему капитал, чтобы он мог жить безбедно, но главное, чтобы он никогда не узнал тайны своего рождения… Все это будет идти через твои руки… Мое имя не должно упоминаться… Об этом мы поговорим после, у нас будет впереди достаточно времени, теперь же поезжай с Богом…
- С Богом…
Печальная улыбка появилась на его губах.
Степан отправился к себе.
Много он передумал за этот день и ночь, которую провел без сна.
На другой день он уехал из Петербурга рано утром.
Князь еще не просыпался.
Он тоже провел бессонную ночь.
Степан выехал из Петербурга на почтовых и, послушный приказанию своего барина, не жалел на водку ямщикам и потому несся, как принято было называть в то время, по–курьерски.
Но ни быстрая езда, ни комфорт, который на средства князя мог позволить себе Сидорыч, не могли освободить его от тяжелых, навязчивых дум о страшном поручении, которое ему придется исполнить.
Его доброе сердце не могло не понимать всей гнусности затеянного им с барином дела, и ему то и дело мерещился во сне и даже наяву бедный, ни в чем не повинный ребенок, отнятый от родной матери и брошенный волей одного человека в совершенно другую обстановку, нежели та, которая принадлежит ему по праву рождения.
Действительно ли, что ребенок незаконный?
Имеет князь на это неопровержимые доказательства или же это лишь простое подозрение, укрепленное злобными чувствами покинутого мужа?!
Такие или почти такие вопросы не давали покоя несчастному Степану ни тогда, когда он как вихрь несся по столбовым дорогам, ни тогда, когда он, утомленный бешеной ездой, отдыхал в отведенной ему лучшей станционной комнате.
Что, если князь отнимает у матери своего собственного ребенка, что, если он его осуждает из пустого подозрения на низкую долю? Тогда ведь поступок его, Степана, является еще более чудовищным. Тогда ведь это такой грех, которому нет и не может быть прощения.
Холодный пот выступал на лбу верного слуги и сообщника князя Андрея Павловича Святозарова.
С другой стороны, Степану был дорог князь Андрей Павлович. Он любил его не только как своего барина, а как товарища детства, друга, родного человека. Для него он готов был на все. Он обещал оправдать его доверие и… оправдает его, хотя бы за это ему пришлось поплатиться геенной огненной.
Но, кроме этой геенны, которая в уме Степана стала представляться для него неизбежной, но с которой он, в силу своей любви к князю, почти примирился, есть и другой суд, суд земной, суд, более близкий, суд, который будет вместе с тем означать, что поручение им не исполнено, так как если он будет уличен в краже ребенка, права Последнего будут восстановлены.
А этого именно и не надо.
Ребенок должен исчезнуть, бесследно, навсегда… Как это сделать?
Роковой вопрос вставал перед ним. Князь разрешил его, указав на силу тех ассигнаций, которые зашиты у него, Степана, в нагруднике и кафтане.
Но такая ли сила они?
Степана начало брать сомнение.
Ведь не будет же княгиня молчать и бездействовать, когда у ней украдут только что рожденного ею ребенка. Ведь у ней есть тоже такая же сила, которую носит на себе Степан, даже, быть может, и большая.
Значит, чья еще возьмет?
Заподозренных окружающих княгиню арестуют, начнут от них допытываться истины и, быть может, даже наверное допытаются. Конец обнаруженной нити доведет до него, Степана, и до самого князя, а таким делам и сама государыня не потатчица, не посмотрит на сиятельное имя, а упечет туда, куда Макар и телят не гоняет!
Волосы становились дыбом под шапкой несчастного Степана.
В таких тяжелых думах он проехал всю дорогу и достиг наконец села Чижева, лежавшего в нескольких верстах от Смоленска и в двух верстах от именья княгини Святозаровой.
XVII
СТРАШНЫЙ ТОРГ
Не зная, как и сам князь Святозаров, подробностей устроенного графиней Переметьевой свиданья княгини с Потемкиным, вместо которого явился на него покойный теперь Костогоров, Степан Сидоров избрал своим наблюдательным пунктом над имением княгини Зинаиды Сергеевны усадьбу Дарьи Васильевны Потемкиной, явившись туда под видом проезжего купца–скупщика хлеба и других сельских продуктов.
Усадьба, как мы знаем, отстояла от именья княгини всего в двух верстах и, несомненно, была совершенно пригодна для целей княжеского камердинера.
Домик старухи Потемкиной был старинный, построенный без фундамента, так что пол лежал почти на земле. Дарья Васильевна мало занималась своим домом, заботясь единственно только о тепле. И действительно, зимою у нее бывало жарко, но зато летом полусгнившая тесовая крыша пропускала течь, так что в зале во многих местах бумага, которой был оклеен потолок, отмокла и висела в виде широких воронок. Весной же или в сырую погоду нередко через лакейские и девичьи двери, если они оставались непритворенными, в комнаты проникали лягушки и давали о себе знать неблагозвучным шлепаньем по полу.
В этом домике все было по–старому, как будто жизнь, вошедшая в него в начале восемнадцатого века, забылась в нем и оцепенела; мебель, домашняя утварь, прислуга и, наконец, сама Дарья Васильевна, в ее шлафроке на вате и чепце с широкими оборками, - все носило на себе печать чего‑то, существовавшего десятки лет без малейшего изменения, старого, но не стареющего.
Среди прислуги Дарьи Васильевны самыми приближенными были старик Фаддей Емельянович и его жена Лукерья Петровна.
Для краткости их звали Емельяныч и Петровна.
Первый играл роль дворецкого, а вторая ключницы.
Как Емельяныч, так и Петровна любили выпить; оба они были одарены большими носами, оба были стары и нежно любили друг друга.
Подойдет, бывало, шестидесятилетняя Петровна к семидесятилетнему Емельянычу, так, не говоря ни слова, только посмотрит на него значительно, а Емельяныч, подняв свою седую голову, взглянет через окуляры, всегда торчащие на кончике его носа, пристально в глаза своей Петровны, и вот они уже поняли друг друга.
Фаддей Емельянович возьмет, положит в сторону всегда вертевшийся в руках его чулок со спицами, расседлает нос от окуляров, скинет с гвоздика свой неизменный длиннополый сюртук и ватный картуз, наденет, и вот они рука в руку идут в кладовую, где хранятся травник и другие целебные настойки, откуда через некоторое время возвращаются домой хотя и тем же порядком и с тою же любовью, как пошли, но уже со значительно разрумянившимися носами и уже не той твердой походкой.
В жизнь свою они никогда не ссорились, не спорили и ни в чем не упрекнули друг друга, и когда, гораздо уже позднее нашего настоящего рассказа, умерла Лукерья Петровна, то старик, переживший ее двумя годами, каждое воскресенье ходил версты за три на кладбище, едва передвигая от старости ноги, чтобы только посидеть на могиле своей Петровны.
Появление в усадьбе Дарьи Васильевны заезжего купца, человека бывалого даже в столицах, было приветствуемо гостеприимной по натуре Дарьей Васильевной с живейшей радостью.
Эта радость нисколько не уменьшилась даже и тогда, когда Дарья Васильевна, разговорившись с приезжим за чайком, узнала, что он никогда и не слыхивал о её сыне, офицере Григории Александровиче Потемкине.
Самолюбие матери было только несколько уязвлено.
Степан Сидорович, однако же, скоро изгладил это неприятное впечатление, рассказав кучу питерских новостей, а главное, выразив желание купить излишек хлеба, домашней живности, полотен и других сельских продуктов и выложив перед Дарьей Васильевной пачку ассигнаций в форме крупного задатка.
Старушка, жившая далеко не в большом достатке, при тридцати душах крестьян и двухстах десятинах земли, была очень обрадована свалившимся с неба деньгам и не знала, как угостить и как посадить тороватого гостя.
Ему отвели горенку рядом с помещением Емельяныча и Петровны.
- Ты у нас, батюшка, погости, не стесняйся… Гостю мы рады–радешеньки, - сказала Дарья Васильевна.
Степану Сидоровичу этого только и надо было.
На дворе стоял апрель 1763 года.
В этот год была ранняя весна, и погода стояла уже теплая.
- Погощу, матушка, если позволите, уж больно у вас место хорошо, а и погода стоит расчудесная, а я погулять люблю, подышать чистым воздушком! - отвечал гость.
- Погуляй, родимый, погуляй… - обрадовалась Дарья Васильевна.
Степан Сидорович действительно начал гулять.
Он навел точные справки о состоянии здоровья княгини Зинаиды Сергеевны.
Появления младенца ожидали со дня на день.
В доме находилась повивальная бабка, выписанная из Смоленска.
Все эти сведения Сидорыч получил от Аннушки, горничной княгини Зинаиды Сергеевны, уехавшей вместе с нею, как, вероятно, помнит читатель, из Петербурга.
Последняя, избалованная в столице, до смерти скучала в "медвежьей берлоге", как она называла княжеское именье, где было одно "сиволапое мужичье", с которым, по ее мнению, ей даже говорить не пристало.
Привыкшая к поклонению великосветских лакеев, она не обращала никакого внимания на глазевших на нее парней, не только деревенских, но даже и дворовых, совершенно "неполированных", как определяла их в разговоре с княгиней "питерская принцесса", - насмешливое прозвище, присвоенное Аннушке этими же "неполированными" парнями.