Наконец находят нечто более или менее удовлетворительное: смушковую бекешу и лисий треух. Чертыхаясь, жандарм снимает голубую шинель, напяливает чужие обноски и отдает распоряжение: во все прилегающие к углу Невского и Фонтанки переулки - извозчиков с крытыми возками; закрыть на Невском в непосредственной близости от Аничкова на полтора-два часа какую-нибудь небольшую лавчонку, из которой он сам, лично, будет руководить наблюдением (лавка должна иметь второй вход из соседнего помещения).
Шумит, пенится, кейфует воскресный Невский проспект в первый день весны. Проносятся экипажи, сани, легкие коляски. Плывут мимо магазинных витрин, отражаясь в них (и от этого тротуары кажутся еще шире), сотни самых разнообразных людей: чиновники, офицеры, дамы всех возрастов и сословий, гувернеры и бонны со своими воспитанниками, деловые люди, юнкера, гардемарины, флотские чины, дипломаты, торговые люди, отпущенные на прогулку лакеи и горничные, иностранцы.
И в этой толпе - две группы людей, связанных между собой незримой нитью борьбы, противоборства и, если понадобится - ожесточенного вооруженного столкновения.
Первая из этих групп не подозревает, что за ней наблюдает вторая.
Вторая - не знает, что первая замыслила среди бела дня на виду у всего Петербурга пролить самую голубую, самую священную кровь империи - царскую.
В половине десятого в Аничковом дворце старших великих князей просят пожаловать на кофе.
Гога и Ника входят в кофейную комнату, кланяются. Потом - к ручке мама, и к папа. Александр Александрович снисходительно треплет по плечу младшего, здоровается за руку со старшим. Мария Федоровна с улыбкой смотрит на своих милых мальчиков.
Все садятся, слегка наклоняют головы - общая краткая молитва. Мария Федоровна разливает кофе (сегодня завтракают по-семейному, без слуг), предлагает мальчикам сливок. Гога тут же наливает сливки в чашку через край, капает на скатерть, Ника осуждающе смотрит на брата.
Императрица с нескрываемым удовольствием ухаживает за детьми. Император - блаженствует. Как это все-таки прекрасно и мудро: после вечера, проведенного накануне с очаровательной женщиной, сидеть на следующий день утром за кофе в кругу семьи - с женой, со старшими сыновьями.
- Дети, - говорит Александр Александрович дрогнувшим от нахлынувших чувств голосом, - вам уже сообщили сегодняшнее расписание?
- Да, папа, - почтительно склоняет голову набок цесаревич, - в одиннадцать мы выезжаем в крепость, а потом на вокзал - и в Гатчину. Мы узнали об этом вчера.
Мария Федоровна не может оторвать глаз от Ники. Как он обходителен, как тактичен. Кажется, судьба не ошиблась в своем выборе наследника русского престола.
А великий князь Гога шаркал под столом ногами, катал пальцем по скатерти хлебные крошки. Александр Александрович, улыбаясь, наблюдал за вторым сыном. Гога нравился ему больше. То ли потому, что Ника более походил на Дагмар, а Гога - на него. То ли по какой-то другой причине. Император не знал. Он знал только одно: Гога нравится ему больше. Вот и все. Император не любил анализировать свои чувства.
Заметив, что отец уже давно и с улыбкой смотрит на Гогу, Николай Александрович снова переводит внимание на себя.
- Сегодня перед кофе я просматривал Гете... - говорит он по-немецки.
На лице Марии Федоровны распускается куст сирени.
- ...и мне попались удивительные строки. Я хотел бы напомнить их вам, дорогой папа, перед тем, как нам ехать в крепость. И вам, мама.
- О, с удовольствием! - Мария Федоровна первая поднимается из-за стола и направляется в гостиную.
Цесаревич идет следом за матерью. Император и великий князь Гога замыкают шествие.
Августейшая семья располагается на диванах и в креслах вокруг столика из африканского базальта, подаренного, по преданию, еще прапрадедушке Павлу каким-то эфиопским негусом.
Ника раскрывает томик Гете. Звучат строки великого немца. Глаза императрицы увлажняются слезами. Гога смотрит в рот старшему брату, Александр Александрович краем уха прислушивается к недостаточно энергичному, по его мнению, немецкому произношению сына.
Высокая минута поэзии и мудрости. Гармония мысли и чувства. Идиллия. Торжество семьи.
Александра Александровича на мягком диване клонит в дрему. Все душевные силы императора направлены на борьбу со сном. Он встряхивает головой, смотрит на часы и неожиданно резко встает.
- Господа! - громко, как в мужском обществе, говорит царь, забыв со сна, что сидит с женой и детьми. - Господа, да ведь уже половина одиннадцатого! А молебен назначен на одиннадцать. Пора собираться. Я жду вас всех внизу.
И, одернув мундир, император выходит из гостиной.
Цесаревич обиженно закрывает книгу. Гога вопросительно смотрит на мать. Мария Федоровна встает и, обняв сыновей за плечи, уходит вместе с ними готовиться к выезду на заупокойную обедню.
2
1 марта 1887 года.
Петербург.
Утро.
Без двадцати одиннадцать.
Три террориста стоят напротив царского дворца.
Ровно шесть лет назад в этот же первый день весны, 1 марта 1881 года, бомбой, брошенной народовольцем Игнатием Гриневицким, был убит император Александр II. С тех пор русское правительство неоднократно заявляло, что в России нет и никогда больше не будет ни одного террориста.
Прошло шесть лет. И вот они снова стоят напротив царского дворца с бомбами в руках.
Три террориста.
Три юных рыцаря революции.
Три героя, решившие отдать свою жизнь прямо здесь, на месте покушения, на обагренной царской кровью мостовой.
1 марта 1887 года. Первый день весны. Без четверти одиннадцать.
На дверях лавки колониальных товаров на Невском проспекте необычная для этого времени в воскресенье табличка: "Просим извинения у г.г. покупателей. Торговля временно закрыта для получения новых, весьма привлекательных товаров".
Внутри лавки - белый как мел хозяин грек. Рядом с ним боком к большому окну сидит в смушковой бекеше жандармский ротмистр.
- Я же вам сказал, - сквозь зубы шипит ротмистр, - не пяльте на меня глаза. Подсчитывайте выручку! Делайте вид, что вы действительно получаете товары.
- За цто? - со слезами в голосе бормочет грек, щелкая костяшками счетов. - Я зе ни в цем не виноват. За цто?
В лавку непрерывно входят агенты. Докладывают коротко, быстро.
- Ваше высокородь, Волохов сошелся с Канчером: сделали друг другу сигнал.
- Ваше высокородь, Генералов вытащил носовой платок, долго по сторонам смотрел, потом сморкнулся.
- Горкун перешел через Фонтанку. Стоит у дворца.
- Осипанов в трактире стакан сбитню выпил.
- Ваше высокородь, Андреюшкин два раза на церковь перекрестился. Шептал что-то.
- Ваше высокородь, Горкун Канчеру подмигнул.
- Горкун ушел, Канчер остался.
- Волохов опять к мосту идет.
- Ваше высокородь, Осипанов у Генералова время спрашивал. Переговорили о чем-то.
У ротмистра от напряжения разламывалась голова. По всем правилам сыска и охранной службы - надо брать. И немедленно. Но ведь это же Невский. Воскресенье. Сотни свидетелей. И если ничего серьезного не окажется, пойдут всякие письма, протесты...
Нет, уж пускай лучше пока сыскные просто "выпасывают" студентов. Тем более что и сам Дурново, директор департамента полиции, высказался за то, чтобы не трогать их вплоть до особого распоряжения. А то ведь Европа-то поносит Петербург за закрытие щедринского журнала. И свои либералы, мать их в перемать, изнутри раскачивают качели.
А проклятый грек, хозяин лавки, ноет за спиной, как сверло:
- За цто? За цто? Я зе цестный целовек. У меня циновники цай покупают.
- Замолчите, - говорит, не отрываясь от окна, ротмистр, - не то я прикажу вас арестовать.
- А за цто зе, за цто? - чуть не плачет грек.
- Пересчитайте-ка лучше еще раз свою выручку, - советует жандарм.
- Я узе пересчитал есцо раз.
- Ну так пересчитайте в третий раз!
- Зацем? - стонет грек.
Ротмистр в бешенстве поворачивается от окна, смотрит на хозяина белыми глазами.
- Считай деньги! Кому говорят, турецкая твоя морда!
Без десяти одиннадцать.
Наследник престола цесаревич Николай Александрович, одетый в теплый Преображенский мундир, первым спускается в вестибюль Аничкова дворца. Еще никого нет. Даже папа, который выше всего в жизни ставит аккуратность и точность. Цесаревич доволен. Он первый. Таким образом, еще раз будет подчеркнута его, наследника престола, пунктуальность и уважение к правилам папа.
- Ваше высокородь, Генералов за пазуху руку сунул.
- Ваше высокородь, Андреюшкин в другой раз на храм божий перекрестился.
- Ваше высокородь, Горкун, Канчер и Волохов прямо в царские ворота влезли.
- Ваше высокородь, Осипанов-то у других время спрашивает, а у самого часы имеются. Только сейчас доставал их и смотрел, который час.
"Есть ли у них какая-нибудь прямая цель? - ломает голову ротмистр. - Зачем они эти кульки с собой носят? На пасху, что ли, собрались?"
Без пяти одиннадцать.
Почти одновременно сверху спускаются в вестибюль император и Мария Федоровна. Императрица взглядом дает понять Нике, что она довольна тем, что он опередил их. Это из арсенала хороших манер - быть на месте несколько раньше других. Минута в минуту приходят только солдафоны.
Александр Александрович, увидев на цесаревиче Преображенский мундир, удовлетворенно кивает.
- Я рад, - торжественно говорит царь сыну, - что ты любишь этот полк. Он не раз добывал славу русскому оружию на полях сражений.
Почти вся царская семья в сборе. Нет только великого князя Георгия Александровича. Но это ни для кого не новость: Гога почти всегда опаздывает.
Часы в вестибюле бьют одиннадцать. Император хмурит брови. Сегодня, в день панихиды, Гога мог бы быть и поточнее.
И словно уловив на расстоянии это недовольное движение отцовских бровей, по лестнице скатывается великий князь Георгий Александрович. На нем отлично сшитый юнкерский преображенский сюртук.
Император сияет. Сыновья сегодня порадовали его. Они подчеркнуто выразили свое уважение к его вкусам. Это несомненно будет отмечено чинами двора на панихиде.
Александр Александрович торжественно поворачивается к выходу. Сквозь широкие стеклянные двери видно, как во дворе выстраиваются живым коридором возле парадной лестницы гвардейские офицеры.
Итак, высочайший выход.
Но... что такое?
К императору, растерянно разводя на ходу руками, приближается унтер-шталмейстер. Выясняется, что заказанные накануне к одиннадцати часам четырехместные сани запаздывают.
Царь дергает плечом, поворачивается к жене и сыновьям.
Пять минут двенадцатого.
- Ваше высокородь, Генералов еще раз руку за пазуху сунул, и чегой-то у него там - щелк! Я как раз рядом шнурок завязывал.
- Ваше высокородь, Осипанов с тротуару сошел. По мостовой прохаживается.
- Ваше высокородь, Андреюшкин на своем предмете надрыв бумаги сделал.
"Может быть, они хотят, - думает ротмистр, - подать жалобу или прошение? На высочайшее имя? Остановить царский выезд и на глазах у публики всучить императору какую-нибудь петицию? О каких-нибудь там несправедливостях. И тут же об этом в газеты. Царю неудобно будет не ответить... Значит, хотят подать бумагу? Нет, судя по дерзким физиономиям, дело не в бумаге".
Десять минут двенадцатого.
Александр Александрович, заложив руки за спину, подходит к шталмейстеру. В чем дело? Где выезд?
Старый дворцовый слуга дрожит как осиновый лист. Сбиваясь и путаясь, он говорит какие-то несвязные слова; их величество изволили приказать камердину подавать к одиннадцати, а кучеру ничего не пересказали, а камердин...
- Хватит, - обрывает шталмейстера царь и возвращается к семье.
Пятнадцать минут двенадцатого.
- Ваше высокородь, Канчер, Горкун и Волохов бегут от дворца на Невский!
- Ваше высокородь, Генералов и Андреюшкин открыто чего-то друг у друга спрашивают.
- Ваше высокородь, Осинанов им знаки подает. Рукой машет.
"С минуты на минуту, - думает жандарм, - из дворца должен выехать опаздывающий на панихиду царь. И тогда эти типы бросятся к нему со своим прошением. Но Дурново же сказал, что надо ждать... Ну и денек сегодня! Какое, кстати, число? Первое марта. Шесть лет назад народовольцы..."
Ротмистр вскакивает. Глаза его стекленеют. Он чувствует, что волосы на голове даже слегка шевельнулись...
- Варламов! Борисов! - в ужасе шепчет ротмистр, хватая за рукава вошедших в лавку агентов. - Брать! Немедленно! Всех! Но тихо, без шуму. И все наблюдение - ко мне!
В лавку входят сыскные. Жандарм уже овладел собой.
- Свергунов и Стаин берут Генералова и Андреюшкина, Тимофеев - Осипанова. Живо! Остальные помогают. Извозчиков сюда, городовых! Чтоб быстро все было!
- Ваше высокородь, а Канчера с Горкуном? Да еще Волохов с ними...
- Шелонков! Свердзин! Шевылев! - командует ротмистр. - Отправляйтесь за этими троими! Да побыстрее!
Он поворачивается к хозяину лавки. Грек, как рыба, выброшенная на берег, судорожно открывает и закрывает рот.
- Чтоб никому ни слова! - показывает жандарм хозяину кулак. - А то... Ясно?
И быстро выходит на улицу.
...Борьба неравная. Двадцатилетние юнцы бессильны перед натренированными, натасканными на такие дела сыскными, перед огромными, медвежьего обличья городовыми. По два-три человека на одного. Ломают руки, щелкают наручниками, выхватывают свертки. А из переулков уже выкатываются возки и сани.
Заломив Генералову руки за спину, двое агентов падают вместе с ним в первые сани.
- В участок!
В следующий возок вталкивают растерянного бледного Пахома. Волосы у него растрепаны. Под глазом синяк. Шапку сбили.
- В участок!
Осипанов успевает оказать сопротивление. Когда его хватает сзади за руку первый агент, он, не оборачиваясь, бьет его ногой, но в это время огромный, как слон, будочник наваливается сбоку, обхватывает и так сжимает его, что Василий даже теряет на секунду сознание.
Канчера берут просто. Увидев полицейского, он бледнеет, оглядывается, сует руку в карман, но агент мгновенно выворачивает ее, и Канчер обмякает.
Горкун пытается бежать. Ему подставляют ногу. Поскользнувшись, он падает. Его бросают в сани, как неживого.
Сразу же после этого берут Волохова.
Ротмистр, наблюдавший всю операцию от начала до конца, удовлетворенно поглаживает усы. Уж что-что, а изымать с улицы нежелательных лиц в охранном умеют.
А на тротуаре уже роится толпа. Прохожие, забыв про весну и солнце, лихорадочно расспрашивают друг друга о случившемся.
- Господин, - обращается к ротмистру благообразный старичок, - вы не могли бы объяснить, кого это только что арестовали?
- Жулье, - равнодушно отвечает жандарм, - фальшивомонетчики.
Двадцать минут двенадцатого.
Красный от гнева царь, заложив руки за спину, ходит по вестибюлю. Мария Федоровна присела в придвинутое Никой кресло. Цесаревич стоит около мама и что-то вполголоса говорит ей. Великий князь Гога со скучающим видом разглядывает висящие на стенах картины.
Царская семья ждет. Ждет, как ждут обычные смертные опаздывающий поезд или экипаж.
Император подзывает прибежавшего в вестибюль товарища министра двора.
- Я не могу больше ни одной минуты опаздывать на панихиду по своему отцу. Немедленно сделайте что-нибудь!
Товарищ министра жмется, прикладывает руки к груди, преданно смотрит на царя. Он ничего не может сделать. На конюшни посланы все бывшие под рукой люди. Но кучер почему-то опаздывает.
- Кучер? - сдвигает брови Александр Александрович. - Царь не ждет кучера!
Но кучер опаздывает.
Возки и сани, набитые сыскными и агентами, подмявшими под себя арестованных, увозят от Аничкова дворца полузадушенных террористов.
А царский кучер опаздывает.
Провидение, судьба, случай избирают нерадивого царского кучера орудием своих свершений.
Если бы кучер не опоздал...
Если бы четырехместные сани были поданы 1 марта 1887 года к подъезду Аничкова дворца вовремя...
Три динамитных снаряда, брошенные в царские сани с трех сторон, могли бы вписать в историю русского революционного движения новую страницу.
Только представьте себе...
В 1881 году убит Александр II.
Через шесть лет - Александр III.
Вместе с ним - императрица.
И еще - цесаревич.
И еще - второй великий князь.
Два царя убиты подряд.
Это не могло не произвести впечатления.
По всей вероятности, это было бы расшифровано следующим образом: революционеры дают понять - так было, так есть, так будет. Царей в России убивали. Убивают. И будут убивать до тех пор, пока правительство не пойдет на перемены, пока обществу не будут даны хотя бы элементарные свободы.
Письмо Пахома Андреюшкина студенту Никитину в Харьков лишает русскую революцию одной из ярких страниц.
Двадцать пять минут двенадцатого. К подъезду Аничкова дворца подлетают взмыленные лошади. Наконец-то выезд подан. Император, ни на кого не глядя, выходит во двор. Громкая отрывистая команда. Гвардейские офицеры, сбившие строй из-за долгого ожидания, снова образовывают живой коридор.
Александр Александрович, поддерживая императрицу под руку, помогает ей сесть в сани. Садится сам. Приглашает сыновей. Семья и провожающие понимают: настроение у государя испорчено на целый день.
Половина двенадцатого.
Проводив благополучно царский поезд, жандармский ротмистр направляется в участок, куда уже доставили арестованных. Едва он переступил порог, как все принимавшие участие в задержании сыскные встают.
- Ваше высокородь, ваше высокородь... - дрожащим голосом начинает дежурный пристав.
- Ну что там еще? - недовольно хмурится ротмистр.
- Так что при обыске динамитные бомбы найдены у студентов, - шепчет пристав.
Ротмистр бледнеет. Бросает быстрый взгляд на агентов. Даже сыскные, кого уже, казалось, нельзя удивить ничем, - даже сыскные не ожидали такого поворота дела.
- Где они? - спрашивает жандарм.
- Кто? - не понимает пристав.
- Студенты!
- Все сидят по разным камерам.
- А бомбы?
- Мы их, ваше высокородь, в чулан снесли и рогожкой накрыли...
- Рогожкой? - взрывается ротмистр. - Послать немедленно за специалистами! Перевести арестованных подальше от этого чулана!
Он благодарит всех сыскных, торопливо жмет им руки.
- Царь не оставит без милости, ребята. За царем служба не пропадет.
И только войдя в отдельную комнату, дрожащей рукой сдергивает с себя шапку и крестится - мелко и суетливо... Господи, благодарю тебя за вразумление, за то, что наставил раба своего на мысли истинные! Ведь если бы не вспомнилось о прошлом 1 марта, если бы не решился брать студентов... Господи, ведь и подумать страшно, что могло быть... Головы бы не сносить... Благодарю тебя, господи, за то, что отвел беду от их миропомазанного величества, а самое главное - от меня самого! Спаси Христос, что надоумил вовремя взять этого треклятого Пахома...