Даже Юрий посматривал на Георгия Симоновича не без робости. Словно выпрямился Георгий Симонович, покинув переяславский княжеский двор: отвердел, приобрёл значительность, властность. Не слуга уже княжеский, а правитель огромной земли, на самостоятельный путь ступивший. Одно слово - владетель ростовский!
Каково-то будет с ним, с новым?
Прозрачным сентябрьским утром, когда нещедрое осеннее солнце ещё не успело прогреть выстывшую за ночь землю и дружинники зябко кутались в суконные плащи, ладьи тихо, без торжественных трубных гласов и напутственного колокольного звона, отчалили от пристани.
Плыли резво. Попутный ветер с полуденной стороны устойчиво надувал паруса, облегчая труд гребцов. Опытные кормчие держались близко к левому берегу Днепра, где встречное течение было слабее, и ладьи убыстряли свой бег.
На корме самой большой и нарядной ладьи, под шёлковым пологом, холопы поставили лёгкие стульцы, положили на них мягкие подушки - для князя и епископа Ефрема. Такие же стульцы, только без подушек, составили рядком у борта - для ближних бояр. Пожелает Юрий Владимирович держать совет со своими мужами - приходи и садись, каждый на своё место, по старшинству.
Княжии мужи старшинство и место знали. Наиближайший к князю боярин - тысяцкий Георгий Симонович. Следом за ним - боярин Фома Ратиборович, младший брат доверенного мужа князя Владимира Мономаха Ольбега, молодой боярин Дмитр, сын тысяцкого, воевода Непейца Семёнович, огнищанин Корчома, всей дворовой челяди голова, иные мужи.
Но князь и тысяцкий совет не созывали - не о чем было советоваться. Наказы Владимира Всеволодовича Мономаха были подробными и недвусмысленными, а судовой путь по Днепру-реке - привычный, езженый-переезженый. На что млад был Юрий, но и он посматривал на берега без любопытства. А Георгий Симонович, когда на палубу выходил и на стулец осторожно присаживался, совсем глаза бровищами занавешивал: не поймёшь, дремлет тысяцкий или думает о чём-то своём, для других потаённом. Молчит, ножны меча ладонью поглаживает, будто ласкает.
Зато епископ Ефрем оказался разговорчивым. Подробно рассказывал о ростовских делах, и выходило по его речам, что в Ростове всё худо. Упорствуют язычники-меряне в нечистой вере своей, пастырей обижают, и гнев Божий падёт на них однозначно...
Говорил епископ гладко, по-книжному, словно монах-летописец, предания старины читающий. Для знающего человека не тайна, откуда у Ефрема сия книжность. Повелением Мономаха в Переяславле начали составлять свою переяславскую летопись, и Ефрем присматривал, чтобы чернец-летописец, привезённый из Киево-Печёрского монастыря, не написал о Мономахе худое, но прославлял его благочестие и праведные дела. Епископ сам подправлял черновые записи и многое запомнил. Книжные слова Ефрему нравились, и он постоянно употреблял их в своих пастырских наставлениях. И людям книжные слова нравились, видели они в сем возвращённое и многозначительное, недоступное простому разуму.
Невесёлым было повествование епископа Ефрема.
Первым ростовцем, отмеченным Божьей Благодатью, был святой праведник Авраамий, покинувший богатый родительский дом и поселившийся в убогой хижине у озера Неро, чтобы нести Божье слово мерянам. Праведной жизнью и трудолюбием Авраамий завоевал уважение людей. Однако жители Чудского конца не последовали благочестивому примеру, продолжали поклоняться Камню Велеса, своему языческому святилищу.
Однако вскоре стали замечать люди, что небесные знаменья появляются над озером Неро. Над хижиной Авраамия небо светло и солнечно, а над Камнем Велеса - туча чёрная, град злакобойный, лютый. Ночами же над хижиной будто свет изливается, призрачный и дрожащий, глаза ласкающий, и пение тихое, ангельское...
Юрий поглядывает на берега, слушает вполуха, а епископ говорит, говорит:
Однажды случилось чудо. Авраамию во сне явился апостол Иван Богослов, любимый ученик Иисуса Христа, и изрёк грозно: "Иди и сокруши идола!" Изрёк и посох протянул кипарисовый, ангельский. Проснулся Авраамий, никого нет в хижине, но в изголовье посох лежит со святым крестом в навершии и благовониями воздух напоен. Утром отправился Авраамий на Чудской конец, на языческое капище. Народ там толпится, к Камню Велесову прикладывается, песни поёт нечестивые, языческие. Отроки мерянские козлами чрез костры скачут. Идёт Авраамий, посох над головой поднял. Толпа пред ним расступается, будто сила небесная людей в стороны разводит, дорогу праведнику освобождая. А Камень Велесов большой, как копна, синевой отливает. Однако земля над ним уже затрепетала зыбко. Возгласил Авраамий: "Именем Господа, сгинь!" И посохом по глыбище ударил. Распалася глыбища в прах, а на месте, где высилась она, токмо круг земли обугленной да дым зловонный. Разбежались меряне кто куда, а иные попадали на землю, где стояли. Случилось сие чудо задолго до того, как князь Владимир Святой начал Русь крестить...
И явились меряне под Святой Крест? - спросил Юрий.
Ефрем поскучнел лицом, пожевал тонкими губками. Сказал недовольно:
Не сподобил их Господь своей благодатью. Устрашились язычники, но душой не посветлели. О чуде скоро забыли, а иные после говорить стали, что чуда-де и не было...
Юрий тоже засомневался. Как так? Разве можно забыть, если от прикосновения посошка кипарисового каменная глыбища в прах рассыпалась? Он бы такое чудо вовек не забыл...
О чудесах Юрий слышал много, но своими глазами не видел. Знаменья небесные, удачу или беду предвещающие, - это было. А вот истинное чудо...
Епископ Ефрем скосил глаза на княжича, угадал то, чего Юрий никак не хотел показать: сомнение. Непрост, ох как непрост отрок сей. Не видно в нём благоговения пред святостью. Откуда подобное своемыслие?
Скрипнул стулец под тяжёлым телом тысяцкого.
Епископ мгновенно повернулся и успел поймать взгляд Георгия Симоновича. Нехороший взгляд, насмешливый. От него, от кормильца княжеского, всё своемыслие!
Давно приглядывался епископ Ефрем к ростовскому тысяцкому. Ни смирения, ни благомыслия - гордыня одна! На княжеском совете благочестивые мужи сначала Господа поминают и только потом о земных делах речи ведут. А этот рубит сплеча: "Разумом всё вершится, силой и мужеством ратным. Прикинем, что княжеству выгодно, а что нет, и кому для нас выгодное - тоже выгодно, на того и обопрёмся, ибо жив человек помыслами земными!"
И ещё вспоминал Ефрем, что не находила душевного отклика у Георгия Симоновича единственно праведная нравоучительная заповедь: "Всё вершится Промыслом Божиим!"
Опустит тысяцкий очи долу, прилично помолчит и снова продолжает толковать о суетном, о земном. Уходили пасторские наставления, как вода в песок. И нередко случалось, что княжеские мужи склонялись к союзу с язычниками-половцами или с воеводами чёрных клобуков, а свою братию, христианских князей, отринивали, не убоявшись греха.
Намекал ведь епископ князю Владимиру Всеволодовичу Мономаху, что нет в дядьке-кормильце христианского смирения, богобоязненного трепета. Отмахивался Мономах: "Не чернеца из княжича растим - воина. А для воина дядька Георгий в самый раз!" Не проявил Ефрем душевной твёрдости, отступился. А теперь расплачивается за слабость свою. Трудно наставлять младого княжича, когда такой вот несогласный рядом сидит, глазами зыркает. А наставлять надобно. Без княжеской сильной поддержки не укрепится Святой Крест над всей Ростовской землёй, ибо не только святым пасторским словом, но и грозным мечом утверждается вера. Для начала хотя бы малого добиться: убедить княжича, что дела церковные и дела княжеские едины суть...
А убедить, наверное, можно примерами богоугодных дел прежних князей, почитаемых на Руси...
Епископ продолжил торжественно:
- Великие киевские князья постоянно о церковных делах радели. В лето шесть тысяч четыреста девяносто девятое от Сотворения Мира ездил в Ростов митрополит Михаил, а с ним четыре епископа и множество причта церковного, и звали ко Кресту ростовских людей, и крестились некоторые, но не все. Потому следующим летом вместе с митрополитом поехал в Ростов прапрадед твой, великий князь Владимир Святославич, и властной десницей своей поддержал духовных пастырей и возвёл храм Успенья Богородицы, а на месте Камня Велеса, в Чудином конце, заложил Богоявленский Авраамиев монастырь, и стало нечистое место - святым, и первого епископа ростовцам дал - Феодора. Так крестилась Ростовская земля...
Ефрем мог бы добавить, что недолго просидел епископ Феодор в Ростове. Отбыл восвояси князь Владимир Святославич со своей дружиной, и всё повернулось к старому. В храм ходили разве что жёны и детишки, а из мужей немногие, да и те больше для вида: креститься - крестились, но больше верили в домовых, леших, русалок и поклонялись своим деревянным идолам. Епископ Феодор поделать ничего не мог, без почтения относились к нему горожане, а княжеской дружины за спиной больше не было. Отчаявшись, Феодор своей волей ушёл из Ростова, пригрозив язычникам: "Бог наведёт за грехи на землю вашу глады, моры и иные конечные казни!"
Потом был в Ростове епископ Илларион, но и он отъехал, не стерпев неверия и досаждения от ростовцев.
Потом был Леонтий, родом из греков, пастырь достойный, книгам русским и греческим хитрословный сказитель. Но и его не приняли добром упрямые ростовские язычники, обзывали нехорошими словами и даже били на улице. Пришлось Леонтию уйти из Ростова. Поставил он вне города, у ручья Брутовщицы, небольшую келью для себя и деревянную часовенку. Жил Леонтий тихо, часто зазывал к себе детей, кормил и ласкал, учил христианской вере. Добрая слава о нём пошла по Ростову. За детишками потянулись родители, и многолюдно стало в часовенке. Леонтий крестил людей и наставлял на праведные дела. Когда новообращённых стало много, епископ вернулся в Ростов, открыл пустовавшую Успенскую церковь и проповедовал широко и открыто. Но однажды некая заблудшая чудь окружила храм с оружием. Принял Леонтий мученическую смерть, а языческие волхвы в тот недобрый час взбунтовали людей в Ярославле и на Белоозере...
Потом в Ростов другой сильный епископ приехал - Исайя, тоже из иноков Киево-Печерского монастыря. Он новокрещёных оборонил и ободрил, нетвёрдых в вере укрепил, с клириками и воинами прошёл походом по Ростовской земле, всюду предавая огню языческие капища. Устрашились язычники, притихли. Торжествующе гудели в тот год колокола над озером Неро, сзывая христиан на молитву. Славное было время, славное!
Но в то лето шесть тысяч пятьсот девяносто седьмое обрёл сильный епископ Исайя вечный покой в Успенском монастыре, и начались неустроения. Некие приезжие волхвы мутили людей и многих отшатнули от христианской веры. Не нашлось нового бесстрашного пастыря, подобного Исайе, и остался Ростов без епископа. И князя тоже в Ростове не было. Беда...
Поняли в Переяславле: заново всё делать надобно!
Потому и ехал в Ростов епископ Ефрем, потому и старался втолковать княжичу Юрию, что Святая Церковь нуждается в могучей княжеской поддержке, ибо не токмо крестом, но и мечом защищается вера. Ефрем был осторожен. Не прямо, не в лоб просил ("Дай, мол, княже, дружинников с оружием, чтобы пригнуть несогласных!"), а исподволь княжича настраивал, чтобы сам к разумной мысли пришёл: власть светская и власть духовная рука об руку шествовать должны. И, кажется, добился своего - Юрий спросил:
Батюшка мой, князь Владимир Всеволодович, потому в Ростов ходил и воевод своих посылал, чтобы владыку Исайю подкрепить?
И потому тоже, княже! - удовлетворённо подтвердил Ефрем, поднимаясь со стульца. - Верно догадался, княже, Господь тебя благословит...
Поднялся и Юрий, поцеловал коричневую морщинистую руку епископа. А Ефрем его ладонью по голове погладил - ласково, отечески. По всему видно, доволен остался епископ беседой.
Оставшись наедине с Георгием Симоновичем, Юрий вопрошающе глянул на него, привычно ожидая подтверждения или опровержения сказанному.
Но кормилец был немногословен, потому и слова его запомнились мальчику:
Есть заповедь вечная и неизменная: "Богу - Богово, кесарю - кесарево!" Духовное и княжеское рядом идут, но не пересекаются. Помни об этом, княже...
4
А ладьи бежали и бежали по тихим заводям, огибали песчаные косы и снова возвращались на несупротивное прибрежное течение. Низинный левый берег Днепра был безлюден и скучен. Песок и чахлые кустики ивняка. Пожелтевшие луговины с чёрными проплешинами гарей. Сиротливо стояли одинокие рощицы в долинах речек и ручьёв. Ни городков не было на этом берегу, ни селений крепких. Весенний полноводный Днепр, разливаясь на многие версты, смывал с низинного берега человеческое жильё, и только убогие лачуги рыбных ловцов да шалаши-времянки косарей в летнюю пору кое-где выползали к берегу - до следующего половодья. Не здесь селились люди, а на правом, высоком, берегу Днепра, на тверди холмов. Там шумели над береговыми кручами дубовые леса, венчали вершины холмов стены городков.
Кормчий подсказывал:
- Сё град Хелен... А сё - Витичев...
Но Юрий знал это и без подсказки. Оба городка стояли на торной дороге, которая тянулась вдоль правого берега Днепра, и миновать их, направляясь из Переяславля в Киев или обратно, было никак нельзя. А из Переяславля в Киев княжича возили не единожды.
Знал Юрий, что перед Киевом со стороны Дикого Поля есть ещё один укреплённый городок - Триполь, но с реки его не было видно.
Мимо Киева ладьи пробежали без остановки. Так приказал Мономах. А ещё предостерёг князь, чтобы ростовский тысяцкий посторонним людям не показывался. Иначе догадаются, зачем судовой караван спешит на северную сторону: усаживать в Ростове на княжение младшего Мономаховича. Разглашать же сие нежелательно. А если приметят только княжича, то разное могут предположить. Может, Юрий следует в Любеч, отцовскую вотчину, или в Смоленск, погостить у брата своего Ярополка Владимировича? Обычное дело, внимания не заслуживавшее...
В Киеве же, где тысяцкого и боярина Георгия Симоновича многие знали, скрыть его присутствие в судовом караване было бы трудно. Благоразумнее миновать стольный град.
Потому-то сидел тысяцкий на своём стульчике, пригнувшись к борту, высокую боярскую шапку на колени положил, на плечи худой кафтанишко накинул, свежий ветер волосы вздыбил, на лоб закрутил - не узнать боярина.
Юрий тоже свой красный корзно в подпалубной каморке оставил, шапчонку простолюдную, не княжескую, на брови надвинул. Попробуй догадайся со стороны, что княжич мимо проплывает, а не дворовый служка-младень!
Предосторожности не лишние: были любопытные, были!
Быстрые лодки-долблёнки с какими-то мужами скользили рядом с караваном. Но переяславские кормчие и гребцы на них даже не глядят. И к правому берегу головы не поворачивают, как будто стольный Киев-град для них вовсе не интересен.
А посмотреть было на что...
Поднялся град Киев на высокой Днепровской гряде, на крутых холмах, и каждый холм своё отдельное имя имел: "Старокиевская гора", "Киселёвка", "Детинка", "Щековица". И части града тоже поимённо назывались: "Город Владимира", "Город Ярослава", "Город Изяслава". Киевские князья-строители оставили тем самым горожанам вечную память о содеянном благом деле.
Все части города стягивались воедино тугим кольцом деревянных стен, и только по бесчисленным навершиям княжеских и боярских хором, куполам и крестам храмов можно было догадаться, сколь велик и пышен стольный град - остальное скрывали стены. Подол у подножия холмов тоже был окружён стенами. Высокие башни, как недремные сторожа, остолбили город, а среди них величавой красавицей выделялись Золотые ворота - белокаменные, огромные, величественные. Подобных ворот не было ни в одном городе на Руси. Перед тяжкой мощью Золотых Ворот любой человек чувствовал себя жалкой букашкой.
- Киев - мать городов русских, - задумчиво повторил Юрий многократно услышанные слова и повернулся к Георгию Симоновичу, ища одобрения.
Но дядька-кормилец смотрел на княжича недовольно, с усмешечкой.
- Все так говорят, - смущённо пояснил Юрий.
- Никогда не говори "все"! - погрозил пальцем тысяцкий. - Полного единомыслия не бывает, противно сие природе человеческой. Многие так говорят, это ты верно подметил. Но почасту бывает, что немногие, иное сказавшие, правее бывают. К немногим тоже прислушаться не грех, а польза...
Юрий придвинулся поближе к кормильцу. Когда вот так, негромко и неторопливо, будто взвешивая на весах истины каждое слово, начинал говорить Георгий Симонович, - обязательно выплывало нечто интересное, неожиданное, высвечивающее правду о новой стороне.
Так случилось и на сей раз.
- "Мать городов русских", - насмешливо повторил тысяцкий. - Это что же получается? Вся Русь от Киева пошла? Не так было! Не из Киева начала Держава Русская строиться - из Великого Новгорода! Сам вспомни, княже, как тебе летопись читали. Откуда пришёл в Киев со своими мужами Олег Вещий, чтобы объединить под одной властью все славянские народы вдоль великого пути из варяг в греки? Из Новгорода! С того лета, от Сотворения мира шесть тысяч триста девяностого, и началась единая Русь! А откуда пришёл в лето шесть тысяч четыреста восьмидесятое, чтобы низвергнуть сеятеля смуты киевского князя Ярополка и восстановить единство Руси, прапрадед твой Владимир Святославич? Из Новгорода же! И прадед твой, князь Ярослав Мудрый, тоже из Новгорода спустился, чтобы укрепить и возвысить Державу. Вот и рассуди, княже, где корень Руси...
Неожиданными показались Юрию откровения ростовского тысяцкого, даже пугающими, опасными. Как же так? Ведь только и слышно вокруг: Киев, Киев. Первопричина всему и конечный судия. А по словам тысяцкого выходило, что сам Киев - вторичен, из северного Новгорода Великого державность восприял через северных князей, новгородских исходников. Но тогда... Тогда и Ростов, тоже град северный, ближе к корню Руси?
Спросил робко:
- А наш Ростов?
- Наш Ростов, - подчеркнул торжественностью в голосе и удовлетворённо улыбнулся Георгий Симонович, - тоже из градов великорусских, коренных, кои задолго до киевского великовластия крепко на ногах стояли. Населялись Ростовские земли тоже из Новгорода, и первыми наместниками там сидели мужи князя Рюрика, основателя всего княжеского рода. Там, на севере, корень Руси!