Еще недавно сшитый на "живую нитку" партизанский отряд превращался в огромную и дисциплинированную армию численностью примерно в 120 000 человек. Честь организатора принадлежала предводителю бежавшей первой группы гладиаторов, фракийцу, носившему имя Спартак. Перед тем как попасть в рабы он служил римлянам в качестве наемника и соединял в себе силу гладиатора с мудростью и проницательностью. Понимая, что если мятежники останутся в Италии, разъяренные господа рано или поздно уничтожат их, весной 72 года он повел свое войско к Альпам. Их преследовал только что избранный в консулы Геллий Публикола, юморист, чьи шутки в адрес афинских философов так развлекали его друзей много лет тому назад. Но прежде чем он успел вступить в сражение со Спартаком, рабы напали на стоявшее при границе римское войско и рассеяли его. Ворота к свободе через Альпы были распахнуты настежь. Однако рабы отказались воспользоваться им. Вместо этого, отбросив попавшееся навстречу войско Геллия, они отправились по собственным следам на юг, в самую сердцевину земли своих недавних господ, туда, откуда только что пытались бежать.
Подобный оборот событий ошарашил римлян. Они объясняли этот шаг излишней самоуверенностью: "Рабы оказались глупы и по-дурацки слишком доверились огромному числу всякого люда, присоединявшегося к их войску". На деле мятежникам было сложно не ощутить головокружения от числа рабов, находившихся тогда в Италии. Люди составляли отнюдь не самую малую часть собственности, награбленной Республикой в ее завоевательных войнах. Установленный римской властью единый рынок позволял перемещать пленников по всему Средиземноморью столь же легко, как и любые другие товары, в результате чего работорговля пережила истинный бум, беспрецедентным образом перемещая население. Сотни тысяч, быть может миллионы, людей были сорваны с мест своего обитания и доставлены в центр империи - трудиться на своих новых господ. Рабом мог обзавестись даже беднейший из граждан. В богатых домах избыток рабочей силы заставлял рабовладельцев выдумывать все более экзотические обязанности для своих рабов - сметать пыль с портретных бюстов, писать приглашения или чистить пурпурные одежды. Конечно же, такие обязанности следует относить к числу крайне редких и изысканных. Занятия большинства рабов были намного утомительнее. В особенности это относилось к сельской местности, где условия были хуже всего. Рабов покупали целыми партиями, клеймили и забивали в оковы, а потом выгоняли на поле работать с рассвета до заката. На ночь их запирали в огромных, заполненных людьми бараках. Раб не имел права ни на малейшую долю человеческого достоинства или уединения. Кормили их плохо - лишь бы не умерли от голода. Утомление "излечивалось" с помощью кнута, а непокорность требовала вмешательства частных подрядчиков, специализировавшихся на пытках - а иногда и на казнях, - "зарвавшихся" рабов. Искалеченных или преждевременно состарившихся просто выбрасывали, словно заболевший и забитый скот или разбитый винный сосуд. Дальнейшая их участь, живы они или умерли от голода, нисколько не волновала господ. В конце концов, как неустанно твердили читателям римские знатоки-агрономы, незачем тратить деньги на бесполезные орудия.
И такая эксплуатация пронизывала все, что было самым благородным в Республике, - ее культуру гражданства, страсть к свободе, страх перед позором и бесчестьем. Дело здесь не только в том, что досуг, позволявший гражданину посвящать себя Республике, был рожден принудительным трудом других людей. "Прибыли не получишь, не причинив ущерба другому" - такая точка зрения была общепризнанной среди римлян. Всякое положение относительно. Какую цену может иметь свобода в мире, где все свободны? Даже самый беднейший из граждан может чувствовать неизмеримое превосходство над находящимся в лучшем из возможных для него положений рабом. Смерть предпочтительна жизни, лишенной свободы: славным доказательством этого положения служит вся история Республики. Если человек позволил поработить себя, значит он заслуживает этой участи. Такая жестокая логика не позволяла римлянам даже задумываться о жестокостях, которые приходилось переносить рабам, не говоря уже о правомерности самого рабства.
Логику эту признавали и сами рабы. Никто и никогда не пытался оспорить иерархию воли и неволи, речь могла идти только о собственном положении внутри нее. Мятежники стремились не уничтожить рабство как таковое, а добиться привилегий своих прежних господ. Поэтому они даже заставляли своих римских пленников сражаться в качестве гладиаторов: "Те, кто прежде был зрелищем, стали зрителями". Похоже, что только сам Спартак сражался за подлинный идеал. Единственный среди вождей восставших рабов в Древнем мире, он пытался учредить некую форму эгалитаризма среди своих последователей, запрещая им пользоваться золотом и серебром, требуя распределять добычу на равной основе. Если это была попытка достижения Утопии, то она провалилась. Возможность свободного грабежа была слишком соблазнительна, чтобы большинство мятежников могло противостоять ей. В этом, по мнению римлян, крылось другое объяснение того, что рабы не сумели уйти, получив возможность для этого. Разве могли родные им леса и болота сравниться с теми соблазнами, которые предлагала Италия? Мечты о свободе увлекали восставших куда меньше стремления пограбить. С точки зрения римлян, это являлось решительным свидетельством их "рабской природы". Но на самом деле рабы стремились только к тому, чтобы жить, как их господа, - не тратя собственных сил и чужим трудом. Даже в буйстве они продолжали придерживаться отражения римских идеалов.
Нечего удивляться, что сами римляне, умевшие при возможности отдаться грабежу всей душой, запаниковали. После поражения армии Геллия, когда все легионы Республики несли службу за границей, столица оказалась в опасности. Красе, уверявший, что ему не хватит состояния, чтобы нанять собственное войско, сделал свой ход. Он мобилизовал своих сторонников в Сенате. После яростных дебатов он отобрал у консулов два легиона и получил единоличное командование над ними. Новый генералиссимус немедленно объявил рекрутский набор, учетверив этим силы, находящиеся в его распоряжении. Получив возможность выступить в качестве спасителя Республики, он не собирался даром терять ее. Когда два из его легионов вопреки строгому приказу вступили в бой со Спартаком и потерпели очередное поражение, Красе отреагировал на это возобновлением древнего и страшного наказания - децимации. Каждый десятый в его рати на глазах товарищей был запорот насмерть - непослушные вместе с послушными, отважные вместе с трусами. Военная дисциплина была восстановлена. И одновременно этим был дан знак рабам, втайне стремящимся примкнуть к Спартаку, - им не будет пощады от полководца, способного пойти на такие меры в отношении собственного войска. При всей своей безжалостности Красе никогда не делал ничего, заранее в точности не просчитав эффект. Один-единственный жестокий удар превратил скопидома-миллионера в сурового борца за старинные ценности. Красе превосходно понимал, что традиционная римская дисциплина всегда приветствовалась избирателями.
Прочно установив свою власть, Красе устремился на оборону столицы. Спартак ответил продолжением отступления на юг. Он знал, что именно там, скорее всего, отыщет новых рекрутов. Оставив позади усыпанную процветающими городками Центральную Италию, войско его углубилось на скучные просторы сменявших друг друга поместий. На равнинах можно было встретить только рабочие отряды закованных в кандалы рабов, на взгорьях редкие иноземные рабы-пастухи гнали громадные стада мелкого и крупного скота по опустевшим пастбищам. Прежде процветавшие города и деревни превратились теперь в Italiae solitudo - "пустынную Италию". Отгоняя мятежников вглубь этой пустыни, подальше от Рима, Красе наконец сумел загнать их в самую пяту полуострова. Приближалась зима, и чтобы добыча не могла ускользнуть, Красе укрепил проход от одного берега до другого. Спартак оказался в ловушке. Им были предприняты две отчаянные попытки штурма вырытого легионерами рва и поставленной ими стены. Оба приступа были отражены, к невероятному облегчению Красса, уже начинавшего отчаиваться, подобно своему противнику. Отпущенное ему время заканчивалось. На горизонте уже маячил враг, куда более грозный, чем Спартак. После пяти лет пребывания в Испании домой направлялся Помпеи.
Узнав об этом, Спартак попытался воспользоваться затруднительным положением Красса и предложил переговоры. Красе с презрением отказался. Спартак ответил распятием пленного римлянина перед стеной. Весь долгий день ледяной ветер доносил стоны умирающего до слуха его сограждан. Потом, когда стало темнеть и повалил снег, Спартак предпринял третью попытку прорвать укрепления. На сей раз ему удалось это сделать. Спасаясь от Красса, он начал зигзагами продвигаться на север. Красе, приглядывая одним глазом за восставшими, а другим - за приближавшимся Помпеем, преследовал его с отчаянной быстротой, уничтожая отстававших в стычках, становившихся все более масштабными. Наконец, мятежники вновь оказались загнанными в угол, и Спартак, развернувшись, приготовился к сражению. Он заколол своего коня перед строем своего войска, тем самым говоря о невозможности продолжения отступления, обрекая себя на победу или на смерть. Рабы пошли вперед. Спартак возглавил отчаянный натиск на шатер Красса, однако был убит, не дойдя до него. Вместе с предводителем погибла и основная часть армии мятежников. Великое восстание рабов завершилось. Красе спас Республику.
Однако в самый последний момент слава была украдена у него. Помпеи, направлявшийся со своими легионами на юг в сторону Рима, наткнулся на пять тысяч мятежников, бежавших с поля последнего поражения Спартака. Стремительно перебив всех до единого, он отправил письмо Сенату, хвастая окончательной победой над бунтовщиками. Можно себе представить чувства Красса. Пытаясь свести на нет достижение Помпея, он приказал распять вдоль Аппиевой дороги всех взятых им пленников. Череда разделенных сорока ярдами крестов с телами прибитых к ним рабов растянулась на сотню миль вдоль самой людной дороги Италии, свидетельствуя о мрачной победе Красса.
Впрочем, большинство римлян видело в войне со Спартаком смущающее их событие. По сравнению с подвигами Помпея, тысячами уничтожавшего диких чужаков в далекой провинции, деяния Красса на "заднем дворе" Рима были чем-то таким, что следовало немедленно забыть. Вот почему, хотя оба они были награждены лавровыми венками, Крассу пришлось удовлетвориться второразрядным парадом по улицам Рима, совершенным не в колеснице, а пешком. Помпею, конечно, не пришлось топать по мостовой. Народному герою всегда достается самое лучшее. И пока Помпеи, прихорошившийся на манер юного Александра, под одобрительные вопли толпы ехал в запряженной четырьмя белыми конями колеснице следом за извивающимися по улицам колоннами узников и награбленного добра, Крассу оставалось только смотреть и закипать гневом. Тем не менее он постарался ничем не обнаружить своего недовольства. Приветствия толпы, сколь бы ни были они приятны, представляют собой всего лишь средство к достижению цели, а целью этой для Красса всегда была сама власть. И в бесконечно большей степени, чем триумфа, он хотел консульства. Близились выборы, и он исполнил чрезвычайно ловкий трюк, предложив своему сопернику баллотироваться вместе. Помпеи, столь же ревностно относившийся к политическому мастерству Красса, как Красе - к популярности Помпея, согласился немедленно. Оба они были избраны - без соперников.
Помпею исполнилось тридцать шесть лет к тому времени, когда он сделался главой государства, его возраст существенно не дотягивал до минимального - установленного Суллой. Вопреки всем обычаям, этот новоиспеченный консул никогда не был сенатором. Чтобы не допустить какого-нибудь ляпа, он попросил друга написать ему руководство по поведению для новичка в Сенате. Однако при всей своей неопытности Помпеи не принадлежал к числу тех, кто будет ходить на цыпочках. Порыв вознес его на вершину военной славы, натиск принес он с собой на поле политических битв. Едва сделавшись консулом, он провел закон, вернувший все прежние, отмененные Суллой, права трибунам. Таким образом, был непринужденно устранен краеугольный камень законодательства покойного диктатора, и в политическую жизнь Республики вернулся колоритный, потенциально дестабилизирующий элемент. Толпа, требовавшая подобной меры в течение почти десятилетия, вновь пришла в ликование.
На сей раз Красе разделял общую овацию. Он постарался принять участие в реформе. Возражать не стал даже Катул, ощутивший, откуда дует ветер. Однако этот факт не имел следствием одобрение сенаторами Помпея. Напротив, сама величина этого человека, нарушение правил при занятии им консульской должности вызывали глубокое неприятие со стороны консервативных членов Сената. Это позволяло Крассу, чье консульство являлось абсолютно законным, выставлять себя в качестве защитника Сената.
Следуя своему обычаю, он прежде всего постарался оградить собственные интересы. Одной рукой он щедро финансировал огромные пиршества для народа и поставки зерна для бедняков, а другой - "подливал яд в уши" собратьев по Сенату, выставляя Помпея опасным демагогом, пытающимся заблокировать любые дальнейшие меры по ублажению народа. И в результате, вместо того чтобы совместно трудиться на благо Республики, как положено консулам, Помпеи и Красе скоро открыто вцепились друг другу в глотки.
Ничто так не волнует собравшийся на арене люд, как поединок между двумя гладиаторами, вооруженными различным оружием и мастерством. В наиболее популярной форме такого сражения гладиатор, вооруженный мечом и снабженный панцирем и шлемом, противостоял легконогому обладателю трезубца, целью которого было запутать мечника в сети. Помпеи и Красе предоставляли толпе подобное зрелище: при полном различии между ними они являли такое равновесие сил, что преимущества не мог добиться ни тот, ни другой. Однако зрелище это отнюдь не приводило римлян в восторг: сей поединок смущал и тревожил их: это рабы могут сражаться насмерть, но не консулы римского народа; это гладиатор может перерезать глотку поверженному противнику, но если один из двух глав государства приканчивает собрата по должности, это деяние открыто противоречит всем идеалам Республики. В конечном счете Помпеи и Красе как будто бы осознали тот вред, который своей враждой причиняют самим себе. В конце их срока пребывания у власти, во время публичного собрания на Форуме, на котором председательствовали оба консула, их внезапно прервал некий гражданин и попросил разрешения поведать свой сон. Разрешение было даровано. "Явившийся мне Юпитер, - поведал гражданин, - велел объявить на Форуме, что консулам не подобает оставлять своего поста, пока они не станут друзьями между собой". Последовала долгая пауза. Наконец, Красе подошел к Помпею и протянул ему руку. Он похвалил своего соперника. Они примирились.
Эпизод этот самым подозрительным образом кажется выдумкой, однако это не столь важно. И через десять лет после смерти Суллы, мысль о том, что кто-то может повторить его поступок и установить единоличную власть над государством, по-прежнему наполняла римлян ужасом. При всем могуществе Помпея и Красса ни один из них не мог позволить, чтобы его посчитали влиятельнее другого. Такой урок преподавала им Республика, по своему обычаю возбуждавшая в своих гражданах стремление быть первыми во всем. Достижение заслуживало хвалы и славы, однако сверхдостижение осуждалось и воспринималось как опасность для государства. Каким бы великим ни сделался ее гражданин, к какому еще большему величию ни стремился бы он воспарить, подлинное величие его, как и прежде, принадлежало самой Римской Республике.
Глава 6
Пир воронам
Проконсул и цари
Для римлян именно опьяняющая природа власти делала ее столь опасной Управлять делами своих сограждан и вести их на войну - волнующая обязанность, способная вскружить голову кому угодно. В конце концов, на чем еще была основана Республика как не на единственном всеобъемлющем предположении - что вкус царской власти действует как наркотик и развращает? Если не считать, конечно, того, что Рим сделался теперь господином мира и арбитром народов, и власть его консулов далеко превосходила власть всякого царя. Тем больше в таком случае оснований настаивать на ограничениях, всегда сопровождавших этот государственный пост.
И тем не менее растущие масштабы Республики ставили перед римлянами трудную задачу. Теперь, когда они стали гражданами не просто небольшого города-государства, требования к ним возросли беспредельно. Войны вспыхивали повсюду. И чем более далеким и неведомым был враг, тем сложнее становилась возникавшая перед консулами логистическая задача. В крайних ситуациях это не оставляло Сенату другого выбора, кроме как назначить магистрата, способного заменить их, способного быть, согласно римской формулировке, "pro consule". По мере расширения Республики во II столетии до Р.Х. обращение к услугам проконсулов сделалось еще более привычным. Военные обязанности могли затянуть срок их полномочий, который обычно был равен году. Помпеи, например, провел в Испании пять лет. Война была должным образом выиграна, что, впрочем, лишь ощетинило "консервативную шерсть" на римских затылках. Высокое положение Помпея лишь подкрепило неприятие Сенатом экстравагантных полномочий проконсульской власти. Ситуация в Испании была отчаянной, но в других случаях, если интересам Рима не усматривалось непосредственной угрозы, сенаторы могли предпочесть небольшую анархию, чем предоставлять полномочия для ее устранения одному из своих первых лиц.
Такова была ситуация в провинции Азия. Война с Митридатом повергла ее в нищету и хаос. Города стенали под тяжестью карательных экспроприации; общество приближалось к коллапсу; возле границ щерились и цапались мелкие князьки. Над ранами измученной провинции деловито жужжали "римские мухи", среди которых находились не только честолюбивые молодые офицеры, подобные Юлию Цезарю: агенты разоренных Митридатом публиканов слетались на запах свежей крови. Невзирая на все это, Азия оставалась богатейшей провинцией Рима - и именно этот факт помешал Сенату беспристрастно урегулировать положение в регионе. Кому можно было доверить управление им? Никто не забыл последнего проконсула, назначенного для разрешения ситуации на Востоке. Сулла все еще бросал зловещую тень даже на своих сторонников.
Тем не менее все в Риме понимали, что война с Митридатом осталась незаконченной. Стремясь скорее возвратиться в Италию и победить в гражданской войне, Сулла осознанно пожертвовал правом Республики на полное отмщение: принятое им решение пощадить убийцу восьмидесяти тысяч итальянцев, когда он легко мог уничтожить царя, было обусловлено только личными соображениями. В частности, это особенно ясно понимали лица, вовлеченные в политику. Вот почему оставленные Суллой офицеры продолжали время от времени совершать набеги на владения Митридата, пытаясь спровоцировать его на ответные действия. Именно поэтому также сенаторский истеблишмент, возглавляемый архисулланцами Катулом и Гортензием, отказался ратифицировать мирный договор, подписанный их собственным "генералиссимусом". Когда посланники Митридата прибыли в Рим, их принялись мариновать в городе под тем предлогом, что у Сената нет времени на встречу с ними. Месяц за месяцем послы оставались предоставленными самим себе.