Этот неожиданный, бессмысленный, своевольный мир с Фридрихом II глубоко оскорбил все классы русского общества, от властвующих вельмож, царедворцев, купечества, духовенства и до бесправного солдата. Такой вероломный мир с давнишним врагом России считали издевательством молодого царя над всеми русскими.
Среди солдат действующей армии поднялся ропот: "За что ж мы кровь проливали? Били, били немцев, а тут, на вот те, с немцами вместях других бить заставляют… Да что это в Питере-то, с ума, что ли, посходили? Хватит воевать!.."
Ну что ж, худой мир лучше доброй ссоры. Но Петр не ради миролюбия сломал всю политику Елизаветы, а чтоб, отказавшись от одной войны, бросить войска и средства на новую, явно безумную войну с Данией из-за пустых каких-то голштинских дел.
5
Екатерина затаилась. Она все видела, все знала, все понимала. Она вела закулисную борьбу против прусской политики своего супруга, стараясь в этом опереться на общественное мнение. Вместе с Никитой Паниным, вместе со своими сторонниками-гвардейцами она скорбела о том, что вся политическая жизнь России отныне ведется не Петром III, а коварным прусским посланником Гольцем, действующим по указке Фридриха II.
Гольц и все приспешники Петра обращали внимание молодого государя на то, что не худо бы устроить слежку за ее величеством - Екатериной, особливо же за гвардейцами Орловыми. Но Петр отмахивался со всей беспечностью упрямого недоросля. Он считал себя, как и все бездарности, проницательным, умеющим разбираться в людях.
Толстомясая "султанша" через своего отца графа Романа Воронцова и прочих соглядатаев выведала настроение Екатерины и науськивала Петра на свою соперницу. Тот, выпивши, побежал в послеобеденную пору объясняться со своей супругой. Екатерина все еще ходила в широком траурном платье, что скрывало ее беременность от посторонних взоров, а главное - от императора, давным-давно переставшего интересоваться ею как женщиной.
- Вы начинаете становиться невыносимо гордой, - начал он, подергивая головой и плечами. - Я сумею вас образумить…
Екатерина подняла на него лучистые глаза, спокойно сказала:
- В чем вы видите мою гордость?
- Вы очень прямо держитесь… Весь ваш вид… И ваше поведение… и вообще…
- Разве, чтоб вам понравиться, нужно гнуть спину, как гнут рабы перед турецким султаном?
- Я сумею вас образумить, мадам!..
- Каким образом? - В глазах Екатерины презрительная ненависть, на губах улыбка.
Петр, прислонясь спиной к стене, быстро вытащил из ножен шпагу и, гримасничая, с угрозой встряхнул ею.
- Что это значит? Уж не рассчитываете ли вы драться со мной на шпагах?
- Да!
- Тогда, ваше величество, мне также нужна шпага, - весело сказала Екатерина. - Иначе сатисфакция состояться не может.
- Молчать, молчать! Вы ужасно злы. Вы пантера! - крикнул Петр и с треском вдвинул шпагу в ножны.
- В чем же вы видите мою злость? Сделайте милость, объясните…
Петр сорвался с места и, звеня шпорами, стал бегать взад-вперед, бормотать глупости, выкрикнул, подобно попугаю: "Молчать, молчать!..", и, пошатываясь, вышел.
В его голове сумбур. И над сумбуром - единая мысль: он скоро выступит в поход против Дании, скоро встретится со своим другом - великим из великих, Фридрихом. То-то будет знаменитое свидание!
Когда Петр ушел, из-за ширмы выпорхнула красавица графиня Брюс, близкая подруга Екатерины. Обе молодые женщины принялись хохотать. Графиня беззаботно, Екатерина нервно.
- Очень храбрый воин ваш супруг, ваше величество, - смеялась графиня. - Я видела в щелочку, как он угрожал вам шпагой.
- Любезный друг, Прасковья Александровна, - воскликнула Екатерина. - Но ведь я не крыса, я женщина, я государыня! Вы слышали, как он казнил крысу?
- Вы шутите, ваше величество… - подняла изогнутые брови графиня Брюс и облизнулась, предвкушая услышать интересное.
- Нисколько. Он тогда был еще великим князем. Впрочем, ему было под тридцать лет. Однажды я вошла в его комнату. Посреди комнаты виселица, на ней - дохлая крыса, большущая-большущая, фи… Я спросила его, что это все значит? Он ответил: "Эта мерзкая крыса перелезла через вал фортеции (он показал рукой на огромный стол, где сооружена была игрушечная крепость) и на бастионе слопала двух часовых". - "Но ведь ваши часовые - из крахмала и муки…" - "Хотя бы, хотя бы. Я тотчас созвал военный совет, в коем участвовали мой лакей Митрич, все камердинеры, хохол Карпович и Нарцис. Я председательствовал. По законам военного времени суд приговорил крысу к смертной казни через повешение". Не в силах сдержаться, я расхохоталась. А он сказал мне: "Ах, вы, женщины, ничего не понимаете в военных законах". Я не переставала хохотать. Он надулся. Я сказала: "Хороши ваши военные законы, ежели крысу повесили, не спросив и не выслушав ее оправдания".
Графиня Брюс много этому рассказу смеялась. И вдруг приметила: плечи Екатерины стали подергиваться, подбородок дрожать. Екатерина упала в кресло, набросила кашемировую шаль и громко, взахлеб, зарыдала.
- Ваше величество… милая, ваше величество! - кинулась к ней перепуганная Прасковья Александровна. Обняв ее за располневшую талию, графиня Брюс нечаянно коснулась тугого приподнятого живота Екатерины и удивленным шепотом, целуя государыню в завитки темных волос, воскликнула: - Вы… вы!.. И от меня скрываете… Ах, какая вы, право… Ваше величество…
Согретая нежностью женщины, Екатерина благодарно усмехнулась, откинула шаль и, сморкаясь в раздушенный платочек с короною, мешая в одно слезы и смех, тихо промолвила:
- Да, душа моя, Прасковья Александровна, я… я беременна. Роды - месяца через два. Но это - строжайшая тайна, умоляю вас как друга. А ребенка тотчас отдам. Бедное дитя!
Растроганная графиня уткнулась белым лбом в суховатое плечо государыни, стала лить слезы на черный шелк ее траурного платья. Задыхаясь, бормотала воркующе:
- Какая вы милая, ваше величество, какая вы душка… Буду молить Бога о вашем бесценном здравии день и ночь.
- И вот в такое-то время, вы только подумайте, милый друг, - голос, подбородок и щеки Екатерины вновь задрожали, - я в опале, я на краю гибели, я окружена врагами, друзей у меня - вы да Кэтти Дашкова… Ну, кто еще?.. Не ведаю, кто…
- Ваше величество! - еще крепче прильнула к ней Брюс. - Вы забыли, ваше величество, упомянуть имя рыцаря, готового отдать за вас жизнь.
- О! - выпрямилась Екатерина, лицо ее вспыхнуло. - Сей рыцарь есть единая отрада моя, единая надежда… Вы же это знаете, мой милый друг.
- Ваше величество! Ваш рыцарь, Григорий Григорьевич Орлов, неотступно просит свидания с вами…
- Да, но… как это сделать? Этот несносный адъютант Перфильев приставлен государем следить за Орловым… Как это сделать?
Графиня Брюс хотела ответить: "Да так же, как на прошлой неделе", но почла неприличным и ответила так:
- Очень просто, ваше величество. Мой муж сейчас в Москве. Рандеву состоится в моем доме. Сегодня ночью государь будет в Аничковском дворце у гетмана Разумовского… Кутеж до утра. И Перфильев будет при государе. Вы ж знаете, ваше величество. Ровно в одиннадцать я заезжаю за вами в карете…
- Я в мужском костюме, в широком плаще, в шляпе, надвинутой на глаза, выхожу вместе с вами?.. - засмеялась царица.
- Нет, вы лучше оденьтесь Катериной Ивановной, вашей камеристкой…
- Нет-нет, мужчиной!.. Пусть Гришенька не сразу узнает меня…
Из половины государя доносились плаксивые звуки скрипки: Петр неплохо играл какую-то сентиментально-заунывную пьеску.
Вскоре состоялся переезд в новый, еще не вполне достроенный знаменитым Растрелли Зимний дворец. Петр сам распределил все помещения. Ближе к себе, на антресолях, поместил Елизавету Воронцову, а царицу Екатерину - в самый отдаленный край дворца. Между передней и покоями царицы - малолетний великий князь Павел с воспитателем его Никитой Ивановичем Паниным. Уединенное помещение Екатерины было ей на руку: удобней видеться с нужными ей людьми, а главное - ей предстояли тайные роды, что она благополучно и совершила, родив на Пасхе, 11 апреля, сына Алексея. Отец новорожденного, то есть офицер Григорий Орлов, при родах не присутствовал. А ребенок вскоре исчез.
6
Внутренние дела России не сулили ничего хорошего. То здесь, то там волновались пашенные крестьяне. В вотчинах Татищева и Хлопова в Тверском и Клинском уездах мужики срыли и разбросали помещичьи дома, житницы с хлебом и оброчные деньги разграбили, а помещиков повыгнали вон, сказав им, чтоб больше сюда не ездили; приказчиков и дворовых людей хотели убить, но смиловались, однако из вотчины выбили вон. Шумели крестьяне и по Московскому, Белевскому, Галицкому, Каширскому, Тульскому, Епифанскому и другим уездам - всего до восьми тысяч человек.
Волновались на Урале раскольники и крестьяне, приписанные к заводам графа Чернышева и Демидовых; они подали в Сенат жалобу, что "управители и приказчики притесняют их, увечат, а иных до смерти убили".
Начались волнения и в Москве среди фабричных суконной мануфактуры: удерживают-де у них заработанные деньги и дают на делание сукон скверную шерсть.
Сенат всякий раз докладывал царю о народных возмущениях, царь отмахивался, говорил: "Решайте сами, а мне недосуг, я озабочен более важными для государства делами, я готовлюсь к войне с Данией. Вот возвращусь с триумфом с поля военных действий, тогда займусь и помещиком, и мужиком, и фабрикантом".
Действительно Петру некогда заниматься какими-то малыми делами в какой-то там России. Эту провинциальную Россию он не знал, да и не хотел знать, он даже не ощущал ее. Он весь был погружен в военные занятия. Ему и во сне грезились битвы да победы. Добрый по натуре, но плохо воспитанный, заносчивый, вспыльчивый и от природы невеликого ума, этот круглый неуч не мог подметить, что императорский самодержавный трон его со всех сторон обложен целым ворохом горючего.
И трагедия Петра заключалась в том, что он сам разбрасывал это горючее возле монаршего престола, замыкая жизнь-судьбу свою в заколдованный круг противоречий и роковых опасностей, что он сам держал в немудрой руке пылающий факел, он сам как бы являлся первым поджигателем: еще лишняя искра, еще неверный его шаг, и трон взлетит на воздух. Петр своею странною персоною был самым лютым, самым коварным, самым жестоким врагом себе.
Он разогнал елизаветинскую лейб-компанию - эту "гвардию в гвардии", эту привилегированную часть гвардии, возведшую в 1741 году Елизавету на престол. Содержание ее стоило государству два миллиона ежегодно. Вот и чудесно! Роспуск дворцовых прихлебателей был заслугой Петра даже в глазах его врагов. Но беда в том, что, бесстрашно разогнав старую русскую лейб-компанию, Петр тотчас сформировал из иностранцев голштинскую гвардию и поспешил отдать ей все свое сердце. Подобный акт дворянская гвардия учла, разумеется, не в пользу императора. Лейб-компания тоже злилась. "Возведением на престол Елизаветы мы очистили и Петру Третьему путь к трону, - говорили они. - А нас расформировали".
Как уже известно, первую роль в войсках играл иностранный принц Георг Голштинский (по-солдатски - "Жоржа"). Солдафон, пьяница, зазнайка, презирающий все русское, принц Георг своими поступками возмущал не только военное дворянство, но и рядовых солдат.
Петр решил: всю гвардию, все войско повернуть на прусский образец. Вместо просторных одноцветных зеленых мундиров, он одел войско в разноцветную, узкую, на прусский манер, форму. Завел в войсках безмерно строгую дисциплину. Наказание солдат батожьем, кнутом и кошками - отменено, впредь приказано бить палками и фухтелем. Начались ежедневные, и в дождь и в бурю, военные экзерциции. Отдан приказ стянуть в Петербург для военной муштры пятнадцать тысяч войска.
Глава IX
Две Екатерины. Гетман Разумовский
1
Весенний мелкий дождь, слякоть. Плац перед Зимним дворцом. Под ногами смешанный с грязью и конским пометом снег. Эту хлюпающую грязь месит не одна тысяча мужицких и барских сапог. Все в новых кафтанах, на плечах самопалы, косички болтаются.
Маленький Петр на коне. В зеленой накидке, с орденом прусского короля, в треуголке с плюмажем. Треуголка вся мокрая, дождевая вода скатывается на плечи, на спину, за шиворот, но Петр равнодушен к погоде, он держит экзамен на закаленного прусского воина. Из-под шляпы - два больших темных глаза, то веселых, то грустных, то строгих, смотря по тому, как делает русское воинство прусский размашистый шаг.
- Бего-о-м… Марш! - громко командует он. Голос его - резкий, запальчивый и неприятный - кроет всю площадь. - Кру-го-ом!.. (И глаза его стали вдруг злыми, губы обвисли.) Гетман Разумовский!.. Надо слушать мою команду не брюхом, а ухом. Я еще не сказал - марш. Стыдно, стыдно!.. - Царь вытаращил из-под шляпы глаза и вновь закричал: - Круго-о-м… Марш! (Солдаты бегут в такт, слышно пыхтение, звяк самопалов, хлюп промокших ног.) Стой!
Впереди первого взвода, пробежав лишних два шага и со страхом посунувшись пятками взад, утвердился на месте, как вкопанный, низенький, толстенький старичок со звездой на груди, с голубой под кафтаном лентой. Он задыхался, как запаленная лошадь, широко открыв рот и полные испуга глаза, косил их в ту сторону, где скомороший царек на коне, и с трепетом ждал обидного высочайшего окрика. Он был несчастен и жалок. "Отдохнуть бы, в кроватку бы, выпить горячего пуншу… Сукин ты сын, ваше величество… Небось сам на коне, как на печке…"
В эту минуту короткого роздыха он вскинул дальнозоркие глаза на дворец. И видит… за зеркальным стеклом два хорошеньких личика. "Матушка-государыня, заступись, заступись! Не дай скоропостижно скончать дни живота моего в сей проклятой экзерциции… Когда же возьмешь бразды правления в благоразумные руци свои, о мать-государыня?.. Торопись, всеблагая!.." И видит жест белой руки в свою сторону.
- О, бедни, бедни мой старикашечка… Милая Кэтти, вы не можете видеть, кто сей толстячок? - еще плохо владея русским языком, обратилась царица к молоденькой Дашковой, показав ей лорнетом на стоявшего впереди первого взвода пыхтевшего старца.
- Это… это… Да это ж наш князенька женераль Трубецкой… А вы не узналь? - ответила тоже на русском наречии природная русская княгиня Екатерина Романовна Дашкова, урожденная княжна Воронцова.
- Как, Трубецкой? Никита Юрьевич?.. Господи помилюй!.. - изумилась императрица. - Но ведь он старушечка, ведь он есть женераль-прокурор Сената?
- Да, да… Только старушечка - дама, ваше величество, позвольте поправить вас, а он есть старичок…
- Вуй, вуй, старичок… Но, милая Кэтти, вы анрюсс выражайтесь тоже не есть очень правильно. Или ви нарошно передразняйт меня?
- О, мой Бог! - всплеснув белыми ручками, Екатерина Романовна вскинула брови и сложила сердечком уста. - Могу ли я, ваше величество… Но я и сама очень плохо по-русски.
Они улыбнулись друг дружке конфузливо и перешли на французский.
- Ведь у несчастного Трубецкого больные ноги, подагрическая ломота, - сказала государыня. - Поэтому он и в Сенат по целым месяцам не ездит, да и дома к нему доступа нет. И вдруг…
- И вдруг, ваше величество, - заулыбалась говорливая стрекотушка Екатерина Романовна. - И вдруг государь жалует ему звание фельдмаршала. А раз так, пожалуйте на плац топать ножками с молодцами… Экзерциция, ваше величество, ныне для всех обязательна. И старых и малых.
- Знаю, знаю, мой друг… Это мне в большую печаль, - приняла скорбный лик молодая царица. - Ну к чему мучить столь почтенных людей? Скажите, к чему?
- Это воля вашего высокого супруга, ваше величество.
- Глупая воля! Это есть чванный каприз, фанфаронство. Не более… - Брови ее величества сдвинулись, щеки алеют. Дашкова, чтоб сбить настроение царицы, притворялась веселенькой.
- Представьте, ваше величество… Только Алексей Григорьич Разумовский как-то избавился от сего публичного капральства.
- Ну да… Алексей Григорьич просто-напросто откупился. Да, да… Просто дал взятку, а государь ее принял. В день переезда нашей фамилии в Зимний дворец очаровательный дедушка преподнес государю драгоценную трость и просил дозволения присовокупить к подарку - знаете, сколько? - миллион рублей… И его величество деньги те взял…
Екатерина Романовна растерянно захлопали глазками.
- А что касаемо младшего Разумовского, гетмана Кирилла, то он, ваше величество, принужден держать у себя молодого офицера, который дает ему ежедневно уроки новой прусской экзерциции.
- Сей светлый государственный ум рожден царствовать, а не ради капральских артикулов, - в раздражении перебила ее государыня, и лицо ее снова стало печальным. - Бедный, бедный. Но ведь государь его любит и чтит. И в то же время ежечасно при публике обращает в шута. Дивлюсь моему государю.
За окнами на плацу продолжалось учение. Звенел крикливый голос Петра:
- Правофланговый третьего взвода на гауптвахт… Раз, два! Раз, два! Левой! Левой!.. Бараны!.. Я вас, чертячьи головы, вишколю… Раз, два! Айн, цвай! Четвертый взвод, слюшай! Весь взвод под арест! Взводный - под ружье на три ночи к пакхаузам.
Учение продолжается уже битых три часа. Кроме Петра на коне и его свиты, все несказанно устали месить глубокий вязкий снег. Выбившись из последних сил, один за другим упали шесть солдат.
- Убрать, убрать! - бесился всегда ожесточавшийся на экзерцициях царек. - Поставить новых!
Адъютант Перфильев то и дело скачет от Петра с приказами.
- Гетман Разумовский! - кричит Петр. - Подбирайте живот! Прямей вытягивай ногу! Вы опять идете, как вьючный двугорбый верблюд. Плечи, плечи назад!..
Изнеженный гетман Кирилл Разумовский, подобно князю Трубецкому, нервничал, куксился, проклинал и жизнь и царя.
Эти царские окрики не могли долететь до ушей государыни, но их слышала гвардия, слышало войско. Щедрый на помощь солдатам и малоимущим офицерам, Кирилл Разумовский был кумиром всей гвардии. Публичная, почти ежедневная насмешка царя над гетманом коробила всех.
- Ваше величество, - прижимая руки к груди и выразив на умном лице таинственность, восторженно шепчет Дашкова. - Ваше величество, если б вы только знали, сколь много у вас друзей среди гвардии: пять братьев Орловых, Ласунский, Пассек, Росла…
- Чшш… - и царица посунулась к Дашковой. - Закройте ваши уста, сии стены с ушами. Мне ведомо очень, очень многое, даже то, чего вы, по своей молодости, не можете знать, мой любезный друг… А впрочем, я рада вас выслушать. Пойдемте ко мне.
Взволнованная Дашкова поймала изящную руку Екатерины и покрыла ее поцелуями.
- Ваше величество! Тучи над вашей головой сгущаются. Доверьтесь мне. Я достойна вашего доверия. Моя жизнь принадлежит вам, государыня. Приказывайте, располагайте мною. Я в курсе всех дел. Скажите, какой ваш план? Я держу полную связь…
- Чш-ш-ш… У меня плана нет. Все в руце Божией, - с притворным смирением прошептала Екатерина.