В ушах у него шумело; желание поспать свалило его на песок и положило его голову на согнутую руку. Его окружало жужжание шмеля, потом оно удалилось, растворилось в небе. Восточный ветер нес с собой запах свежеиспеченного хлеба и лесопилок. Он закрыл глаза. На его лицо, у которого был вкус соли, налетели мухи, и он отгонял их сонным движением руки. Этот распростертый на земле подросток не мешал вечерним сверчкам; с ближайшей сосны спустилась белка, чтобы напиться из ручья, и пробежала совсем рядом с его неподвижным телом. Какой-то муравей, возможно, тот самый, которого он освободил, пополз вверх по его ноге; за ним стали карабкаться другие. Сколько времени понадобилось бы ему оставаться совершенно неподвижным, чтобы они осмелели и начали растаскивать его на части?
Свежесть, которой потянуло от ручья, разбудила его. Он вышел из зарослей. Пиджак его был испачкан смолой. Он вытащил из волос несколько застрявших там сосновых иголок. Туман с полей все больше и больше захватывал лес, и этот туман походил на пар, поднимающийся изо рта в холодную погоду. На повороте аллеи Ив столкнулся лицом к лицу с матерью, читавшей молитву. Она набросила на свое праздничное платье старую фиолетовую шаль. Верх платья украшали "просто прелестные", как она имела обыкновение говорить, кружева. Длинная золотая с жемчугом цепь была скреплена брошью: огромными переплетенными буквами Б и Ф.
- Откуда это ты? Тебя тут искали... Это не слишком вежливо.
Он взял руку матери, прижался к ней.
- Я боюсь людей, - сказал он.
- Боишься Дюссоля? Боишься Казавьей? Ты с ума сошел, мой бедный дуралей.
- Мама, это людоеды.
- Как бы то ни было, - задумчиво сказала она, - объедков они после себя не оставляют.
- Ты думаешь, через десять лет от Жана-Луи что-нибудь еще останется? Дюссоль постепенно сожрет его.
- Что за глупости ты говоришь!
Но тон Бланш Фронтенак выражал нежность:
- Пойми меня, милый... Я спешу увидеть Жана-Луи определившимся. Его очаг будет вашим очагом; когда он образуется, я смогу уйти со спокойной душой.
- Нет, мама!
- Ну посмотри сам. Я вынуждена то и дело отдыхать.
Она тяжело опустилась на скамейку возле старого дуба. Ив увидел, что она ощупывает грудь под кофтой.
- Ты же знаешь, что это не злокачественная опухоль, Арнозан тебе сто раз говорил...
- Вроде бы так... А еще этот ревматизм в сердце... Вы даже не знаете, что я испытываю. Смирись с этой мыслью, мой мальчик; тебе нужно к ней привыкнуть... Чуть раньше, чуть позже...
Он снова прижался к матери и обхватил ладонями ее крупное измученное лицо.
- Ты здесь, - сказал он, - ты всегда здесь.
Бланш почувствовала, что он дрожит, и спросила, не замерз ли он. Она накинула на него свою фиолетовую шаль. Они теперь сидели, оба укрытые этой старой шерстяной шалью.
- Мама, эта шаль... Она была у тебя уже во время моего первого причастия, у нее все тот же запах.
- Твоя бабушка привезла ее из Сали.
Возможно, в последний раз Ив прижался к своей живой матери, которая могла исчезнуть в любой момент. А Юр так и будет из века в век нести свои воды. До скончания века облачко с этого луга будет подниматься к этой вот первой звезде.
- Я хотела бы знать, мой милый Ив, ты знаешь столько разных вещей... на небе продолжают думать о тех, кого оставили на земле? О! Я верю в это! Верю! - с силой повторила она. - Я не допускаю ни единой мысли против веры... но как представить мир, где вы не будете для меня всем, мои дорогие?
И Ив подтвердил ей, что всякая любовь осуществляется в единой любви, что всякая нежность очистится от всего, что ее отягощает... И он удивился этим словам, которые сам же произносил. Мать вполголоса вздохнула:
- Хорошо бы, чтобы никто из вас не погиб!
Они встали, и Ив чувствовал, как его охватывает волнение при прикосновении этой старой, опиравшейся на его руку женщины.
- Я всегда говорю: вы не знаете моего маленького Ива; он изображает из себя вольнодумца, но из всех моих детей он стоит ближе всех к Богу...
- Нет, мама, не говори так, нет, нет!
Внезапно он отпрянул от нее.
- Что с тобой? Ну что это с ним происходит?
Он шел впереди, руки в карманах, плечи приподняты; она, задыхаясь, едва поспевала за ним.
После ужина госпожа Фронтенак, утомленная, поднялась к себе в комнату. Поскольку ночь была светлая, другие члены семьи пошли прогуляться в парк, но уже не вместе: сама жизнь начала разбрасывать ребят в разные стороны. Жан-Луи встретился с Ивом на повороте аллеи, и они не остановились. Старший предпочел одиночество, чтобы думать о своем счастье; у него уже не было ощущения, что он потерпел какой-то ущерб, что он упал; некоторые слова Дюссоля, касавшиеся рабочих, пробудили в юноше еще совсем, смутные надежды: он будет, несмотря на своего компаньона, творить добро, будет стараться помогать установлению христианского общественного порядка. Вместо того чтобы играть в слова, он займется конкретными делами. Что бы там Ив ни думал, это окажется важнее всяких умствований. Даже самое малое милосердное деяние является намного более достойным... Жан-Луи не был бы счастлив, если бы ему приходилось заставлять работать несчастных... "Помочь им создать очаг по образцу и подобию моего очага..." Он увидел огонек сигары дяди Ксавье. Они прошлись немного вместе.
- Ну, ты доволен, малыш? Доволен? А что я тебе говорил!
Жан-Луи не пытался рассказать дяде обо всех проектах, наполнявших его душу энтузиазмом; а дядя не мог поведать ему, какую он испытывает радость от возвращения в Ангулем. Он компенсирует Жозефе, без чрезмерных трат... Может быть, удвоит ежемесячную выплату... Он скажет ей: "Вот видишь, а если бы мы съездили в это путешествие, оно бы не закончилось..."
"Прежде всего, - размышлял Жан-Луи, - прежде бескорыстного служения, основные реформы: участие в прибылях". Теперь он будет побольше читать об этом.
В лунном свете они увидели Жозе, пересекавшего аллею между двумя группами деревьев. Они услышали, как у него под ногами хрустнула ветка. Куда мчался он, этот ребенок Фронтенак, этот юный лис, рыскающий по лесным тропам? Обладающий наиболее развитым из всех Фронтенаков инстинктом, неприкаянный самец, бродивший в поздний час по зарослям в полной уверенности, что так и не найдет ту, которую ищет. И тем не менее он все ходил и ходил, шурша сухими листьями, раня руки о жоги, пока не добрался до примыкавшего к парку хутора Буриде. Зарычала собака под беседкой из виноградных лоз, окно кухни было открыто. Семья сидела за столом, освещенном лампой Пижон. Жозе видел профиль молодой замужней женщины, у которой над мощной шеей возвышалась маленькая головка. Он не спускал с нее глаз, стоял и покусывал лист мяты
А тем временем Ив завершал свой третий круг по парку. Он не чувствовал усталости, от которой чуть позже заснет, едва коснувшись головой подушки. За ужином он допил все вино, еще остававшееся от праздника на дне бутылок, и теперь его необыкновенно трезвый ум подводил итоги дня и выстраивал доктрину, знакомства с которой Жан-Луи отныне был недостоин. Его полуопьянение давало ему ощущение собственной гениальности: он не будет выбирать, ничто не заставит его выбирать, и он совершенно напрасно ответил "нет" этому требовательному голосу, который, возможно, был голосом Бога. Он не будет никому возражать. И это будет его драма, из которой вырастет его творчество: оно будет выражением душевной боли. Ни в чем не отказывать и ни от чего не отказываться. Любая боль, любая страсть насыщает творчество, наполняет стихотворение содержимым. А поскольку поэт испытывает душевную боль, он также прощен: "Я знаю, что бережете Вы место поэта - в рядах благословенных легионов святых..." Его монотонный голос заставил бы Ксавье вздрогнуть - настолько он был похож на голос Мишеля Фронтенака.
Бланш думала, что, едва задув свечку, она тут же и уснет - так велика была ее усталость. Но она слышала шаги своих детей по гравию. Нужно бы послать денег предпринимателю из Распида. Нужно бы попросить баланс ее счета в банке "Креди Лионне". Октябрь уже скоро кончается. Еще хорошо, что есть недвижимость. Но, боже мой! Какое все это имеет значение? И она дотрагивалась до своей опухоли, прислушивалась к биению сердца.
И никто из Фронтенаков не предполагал этой ночью, что вместе с этими длинными каникулами для них заканчивается целая эпоха, что они уже переплелись с прошлым и что, уходя, они навсегда уносят с собой простые и чистые утехи и то невинное счастье, которое не оскверняет сердце.
Только один Ив чувствовал, что происходит какая-то перемена, но лишь потому, что он больше, чем другие, был склонен строить иллюзии. Он видел себя стоящим на пороге жизни, наполненной жгучим вдохновением и опасными опытами. На самом же деле он, сам того не зная, вступал в скучную эпоху: на протяжении четырех лет его основной заботой станут экзамены; ему предстояло водить дружбу с очень посредственными людьми, а возрастные треволнения и незатейливая любознательность должны были уравнять его с приятелями и сделать его их сообщником. Приближалось время, когда важными жизненными проблемами могли стать и ключ от входной двери, который нужно выпросить у матери, и право задержаться где-то вне дома после полуночи. Он не будет больше несчастным. Иногда, с большими интервалами, из глубин его души, словно из-под земли, начнет вырываться на поверхность нечто похожее на стон; распростившись с друзьями, сидя в одиночестве за столом в "Бордоском кафе" посреди выложенных мозаикой чертополохов и толстомордых женщин, он станет что-то набрасывать в едином порыве на бланках, торопясь, оставляя недописанными буквы, - из страха потерять хотя бы одно из тех слов, которые нам подсказывают лишь раз в жизни. Тогда ему нужно будет поддерживать жизнь другого его "я", которое немногочисленные посвященные в Париже уже превозносили до небес. Правда, их было настолько мало, что Иву придется потратить много лет на то, чтобы осознать собственную значимость, осознать свою победу. Провинциал, привыкший уважать сложившиеся ценности, он долго не узнает, что существует еще другая слава: та, что рождается в тени, прокладывает свой путь, словно крот, выходит к свету лишь после долгих подземных блужданий.
Однако не обойдут его стороной и переживания, об ужасе которых в ту теплую, влажную сентябрьскую ночь, когда он сидел в своей комнате у распахнутого окна, он не имел ни малейшего представления. Чем больше его поэзия будет объединять людей, тем сильнее он станет ощущать собственное оскудение: люди начнут утолять жажду из его источника, но только он один будет знать, что он постепенно иссякает. Именно это и станет причиной недоверия к себе и нежелания внимать раздавшемуся из Парижа призыву, причиной его долгого сопротивления редактору самого значительного авангардистского журнала и, наконец, причиной того, что он не торопился издавать свои стихотворения отдельной книгой.
Ив стоял и, глядя на смутно вырисовывавшиеся в темноте вершины Буриде и на странницу-луну, читал вечернюю молитву. Он ждал всего, призывая все, и был согласен даже на страдания, но страшился долгой жизни с утраченным вдохновением, которое подменяется хитростями достигнутой славы. И он не предполагал, что будет изо дня в день рассказывать об этой драме в одной из газет, которая появится после войны; он согласится на это после многолетнего молчания. Благодаря этим ужасным страницам он спасет лицо; они послужат его славе в большей степени, чем стихотворения: они будут очаровывать и приятно волновать поколение людей, утративших надежду. Может быть, глядя этой сентябрьской ночью на задумчиво стоявшего перед уснувшими соснами невысокого подростка, Бог уже видел, как странно соединятся друг с другом последствия; а подросток, считавший себя гордецом, был далек от осознания собственных возможностей и не подозревал, что судьба многих людей оказалась бы иной и на земле, и на небе, если бы Ив Фронтенак никогда не родился.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Как же далеко отсюда и птицы, и родники! За ними только конец света.
Рембо
XIII
- Пять тысяч долга за три месяца! Дюссоль, видели ли мы в старое время что-нибудь подобное?
- Нет, Коссад. У нас было уважение к деньгам; мы знали, сколько усилий стоило нашим дорогим родителям заработать их. Нам с детских лет прививали культ Бережливости. "Порядок, труд, экономия" - таков был девиз моего глубокоуважаемого отца.
Бланш Фронтенак прервала его:
- Речь идет не о вас, а о Жозе.
Теперь она уже жалела о том, что доверилась Дюссолю и своему шурину. Когда Жан-Луи раскрыл эту тайну, пришлось поставить в известность Дюссоля, потому что Жозе воспользовался доверием фирмы. Дюссоль потребовал созвать семейный совет. Госпожа Фронтенак и Жан-Луи воспротивились тому, чтобы извещать о случившемся дядю Ксавье: у него было больное сердце, а такой удар мог лишь усилить болезнь. Но Бланш никак не могла понять, зачем вмешивать в это дело Коссада. Ее мнение разделял и Жан-Луи.
Молодой человек сидел напротив матери. Сидячая работа сделала его несколько грузным, и волосы его, несмотря на его двадцать три года, успели спереди немного поредеть.
- Ну и глупо же он себя повел, наш Жозе, - произнес Альфред Коссад. - Похоже, всем другим эта девица доставалась задаром... Вы видели ее, Дюссоль?
- Да, однажды вечером... О! Не ради своего удовольствия. Как-то раз госпожа Дюссоль пожелала хоть раз в жизни побывать в "Аполло", чтобы иметь представление, что это такое. Я не счел возможным отказать ей. Как вы сами понимаете, мы взяли ложу бенуара! Так что нас там никто не видел. Эта Стефана Парос танцевала... вы понимаете, с голыми ногами...
У дяди Альфреда заблестели глаза, и он наклонился к нему:
- Вроде бы бывают вечера, когда она...
Фраза осталась незаконченной. Дюссоль снял пенсне, запрокинул голову.
- Вот чего не было, того не было, - сказал он. - На ней был купальничек, очень маленький, но все же был. И я выяснял: без него она все-таки не показывается. Неужели вы думаете, что я бы подверг госпожу Дюссоль... Ну что вы! Как можно! Но уже и так, с голыми ногами...
- И босиком... - добавил Альфред Коссад.
- О! Босиком... - и на лице Дюссоля появилось снисходительное выражение.
- Да, а вот мне, - заявил Альфред с какой-то непонятной горячностью, - именно это кажется наиболее отвратительным...
Бланш раздраженно прервала его:
- Это вы, Альфред, отвратительный человек.
Тот стал возражать, подергивая и поглаживая свою бороду:
- О! Ну вы, Бланш...
- Ладно! Довольно об этом. Ваше мнение, Дюссоль?
- Удалить его, моя дорогая подруга. Пусть уезжает как можно быстрее и как можно дальше. Я хотел бы вам предложить Виннипег... но вы, пожалуй, не согласитесь... Нам нужен представитель в Норвегии... У него было бы там жалованье, скромное, если честно, но немного победствовать - это как раз то, что ему нужно, чтобы он понял истинную ценность денег... Вы согласны, Жан-Луи?
Молодой человек, не глядя на своего компаньона, признал, что Жозе и в самом деле нужно удалить из Бордо. Бланш пристально взглянула на старшего сына.
- Не забывай, что и Ив уже уехал...
- О! Вот его-то, - воскликнул Дюссоль, - его-то вам как раз следовало удержать при себе! Мне жаль, что вы не посоветовались со мной. Ничто не заставляло его ехать в Париж. Ну сами посудите, не станете же вы мне говорить про его работу? Я знаю ваше мнение, материнская любовь вас не ослепляет, у вас слишком много здравого смысла. Вряд ли я рассеиваю ваши иллюзии, говоря вам, что его литературное будущее... И я знаю, о чем говорю; я постарался ознакомиться лично... Я даже несколько раз читал вслух госпоже Дюссоль, которая, должен признаться, запросила пощады. Вы скажете, что он получил какие-то положительные отзывы... но откуда они берутся, я вас спрашиваю? Кто такой этот господин Жид, письмо которого показывал мне Жан-Луи? Есть экономист с такой фамилией, острейшего ума человек, но речь ведь идет не о нем, к сожалению...
Хотя Жан-Луи уже довольно давно знал, что мать не боится противоречить сама себе и не затрудняет себя чрезмерной заботой о логике, он был тем не менее удивлен, услышав, как она использует против Дюссоля те же самые аргументы, которые еще вчера вечером он сам использовал против нее:
- Вы бы лучше не говорили о том, что вы не в состоянии понять, о том, что написано не для вас. Вы одобряете только то, о чем вы уже знаете, о чем вы читали где-то еще. Новое вызывает у вас шок и всегда вызывало у людей вроде вас. Разве я не права, Жан-Луи? Мне говорили, что даже Расин в свое время вызывал недоумение у своих современников...
- Вспоминать о Расине в связи с разглагольствованиями этого желторотого птенца!
- Э! Бедный мой друг! Занимайтесь вашими лесами и оставьте поэзию в покое! Это не ваше дело, да и не мое, - добавила она, чтобы успокоить его, ибо он уже начал надуваться, как индюк, и его затылок побагровел.
- Мы с госпожой Дюссоль следим за всеми новинками... Я с давних пор подписан на "Панбиблион". Я даже специально выписываю журналы. Так что и с этой стороны мы идем в ногу со временем. "Что придает особую приятность беседе госпожи Дюссоль, - говорил мне совсем недавно один из моих коллег по Коммерческому суду, - так это ее начитанность, а ее удивительная память позволяет ей рассказывать вам сюжеты романов или пьес, которые удостоились ее внимания много лет назад, словно она прочитала их только что". Он даже выразился так: "Это прямо живая библиотека, ваша жена..."