Около полуночи Улинька уселась на низенькой скамеечке в ногах у барышни, чтобы, по заведенному Еленой Николаевной обычаю, почитать ей перед сном.
Елене Николаевне очень нравилось, как мягко звучал при чтении Ульяшин голос. В особенности, когда она читала стихи.
Их она читала не совсем так, как учила Елена Николаевна, а по-своему.
В этот вечер читали записанные в альбом стихи Пушкина, и в голосе Ульяши было много грустной нежности.
- Ты понимаешь ли, как это хорошо? - вдруг перебила ее Елена.
- Чудесно описывает любовь господин Пушкин, - вздохнула Уля.
- Ведь это из будущего романа, - сказала Елена. - Прочти-ка еще раз.
Улинька опустила альбом на колени и повторила наизусть:
Но гибель от него любезна
Я не ропщу, зачем роптать?
Не может он мне счастья дать.
- Улинька! - воскликнула Елена. - Да у тебя замечательная память!
Улинька молчала.
- Ну, что же ты?
В ответ раздались всхлипывания.
- О чем ты плачешь? - Елена спустила с кровати босые ножки.
Ульяша быстро подала ей вышитые бисером туфли и попросила:
- Дозвольте мне уйти, барышня.
- Да отчего же слезы? - допытывалась Елена.
Уля сжимала губы, но они непослушно вздрагивали.
- Так не скажешь?
- Увольте, барышня…
- Ну ступай.
2. Базиль - гусарский полковник
В канун двойных именин - бабушки Екатерины Николаевны Давыдовой и внучки Екатерины Николаевны Орловой - в Каменском доме шли последние приготовления к этому семейному торжеству.
Старший сын Екатерины Николаевны от второго брака, Александр Львович Давыдов, как распорядитель предстоящего празднества, принимал доклады поваров и, пробуя кушанья и вина, бранил, хвалил и отдавал разные приказания огромному штату прислуги.
Жена Александра Львовича, хорошенькая Аглая, до полудня бегала в коротенькой, до колен юбочке, примеряя то одно, то другое платье из тех, которые ей прислал из Парижа ее отец, герцог де Граммон. Все платья были ей к лицу, но надо было решить, какое именно надеть на завтрашний бал.
В девичьей, как привидения, колыхались на вешалках длинные белые чехлы, накрахмаленные юбки и легкие шарфы.
В нижней гостиной барышни рассматривали привезенные из Варшавы князем Барятинским рисунки модных причесок.
Выдав ключнице Арине Власьевне ключи от сундуков с парадным столовым бельем, серебром и посудой, старуха Давыдова приказала, чтобы ее больше не беспокоили. Усевшись в глубокое кресло, она задумчиво смотрела в окно.
У въезда в усадьбу, на косогоре, мужики устанавливали старую пушку для пальбы в честь именинниц.
По дороге, вдоль еще не замерзшего Тясмина, время от времени показывались экипажи прибывающих в Каменку гостей. Екатерина Николаевна по возкам узнавала хозяев. Вот кишиневская колымага, в которой и прежде приезжал Пушкин. Вот чей-то щегольской дормез, огромный рыдван Лопухиных, высокая, как будка, карета князя Федора Ухтомского… Мужичьих телег и саней она и не считала. А они везли ей из многочисленных ее деревень битую птицу, дичь, мед, варенье, тонкие полотна, вышивки и кружева.
Из заглавных букв названий деревень, принадлежащих старой Екатерине Николаевне, составлялась фраза: "Лев любит Екатерину".
Лев Давыдов женился на Екатерине Николаевне вскоре после смерти ее первого мужа - Раевского.
Второй муж в самом деле крепко любил Екатерину Николаевну.
Все это богатство, почет, гости - для нее ничто по сравнению с его любовью. Но сердце, которое так нежно и пламенно билось, давно истлело.
И Екатерина Николаевна глубоко вздыхала, думая о прошлом.
Ей надо было отгрустить сегодня, чтобы завтра с гостями быть, как всегда, радушной и веселой хозяйкой.
Уже совсем стемнело, когда Клаша нарушила ее покой: пришла за ключом от заветного шкафа с саксонскими и севрскими вазами - особенно дорогими для старухи подарками покойного мужа.
Екатерина Николаевна, прищурив немного выпуклые, все еще красивые глаза, молча посмотрела на Клашу и так же молча подала ей вычурный ключ.
Клаша опрометью понеслась в болшой зал.
Там уже вытянулся во всю длину сверкающий парадный стол. Граненые подвески канделябров бросали на снежно-белые скатерти подвижные радуги. Хрустальные бокалы таили в себе множество пучков сине-зелено-малиновых искр. Сдержанным блеском отливало серебро. Синий с выпуклыми золотыми цветами фарфоровый сервиз чудесным узором тарелок и блюд раскинулся по всему столу.
В буфетной девушки перетирали вазы, украшенные пасторальными пастушками и пастушками, золотыми виньетками, фарфоровым кружевом.
В вазы наливали воду для живых цветов. За ними послали в оранжерею Улиньку и Клашу.
Старик садовник, выходец из Голландии, посмотрел на девушек поверх очков и ткнул пальцем в зеленый низкий ящик с резедой.
- Это для гирлянд, - строго сказал он, - а вот там для стола…
Улинька приподняла ветошь и ахнула:
- Ах вы, мои красавицы! Ну и розы! Ты, Клаша, только погляди хоть на эту! - и она отделила от целого снопа только что срезанных еще влажных роз одну черно-пунцовую. - Ведь что же это за прелесть! - любовалась она цветком.
- Это "французская королева", - с гордостью, как отец о красавице дочери, сказал садовник.
Острое личико Клаши ткнулось в корзинки с пармскими фиалками:
- Вот дух-то райский! Инда сердце заколотилось! Нюхни-ка, Улинька.
Взяв цветы, девушки заторопились.
- Ты, Улья, приди еще, - сказал садовник. - Я буду приготовить корзинка только белые розы.
- Ладно, Франц Карлович, я мигом, - ответила Улинька.
Василий Львович дочитал последнюю страницу французского романа. Встал. Потянулся. Потом подошел к зеркалу и внимательно поглядел на свое отражение.
"Полнеть начинаю. Для тридцати двух лет рановато".
Оправил гусарский полковничий мундир и закрутил тонкие, в стрелку, усы. Постоял неподвижно несколько мгновений.
"Пойти в биллиардную, что ли? Пушкин с нашими, наверно, там".
- Куда это? - окликнул он встретившуюся в полутемной гостиной Улиньку.
Она молча посторонилась, пропуская Василия Львовича. Но он взял ее за руку:
- Ты в мой нынешний приезд все избегаешь меня, Улинька. Отчего бы это?
- Сами знаете, барин…
- Как? Барин? Ты за что же меня из Василия Львовича в барина разжаловала? Почему глаза прячешь? - Василий Львович привлек ее к себе и крепко поцеловал.
Улинька коротко вздохнула.
- Как от тебя цветами пахнет! - прошептал Василий Львович.
Глаза Улиньки блеснули в полумраке.
- А это вот от чего, - она взяла его руку и приподняла. Пальцы Базиля коснулись сначала ее теплой, упругой щеки, потом чего-то прохладно-нежного. Улинька слегка наклонила к нему голову и тихо проговорила: - Понюхайте-ка…
Базиль почувствовал сильный запах розы. Он потянул вколотый в ее косу цветок. Улинька придержала розу. Завязалась легкая борьба.
- Приди сегодня ко мне, Улинька.
Девушка отрицательно покачала головой.
- Почему же? Неужели ты боишься, что я посягну тебя обидеть? Ведь прежде ты не раз заходила ко мне, и, помнишь, как славно мы с тобой беседовали…
- А нынче не приду, - строго повторила Улинька.
Базиль взял ее за обе руки:
- Да почему же? Почему?
- Сами понимать должны, - с порывистым вздохом ответила она.
- Ах ты, своенравная моя! Упрямица эдакая! - и Базиль снова несколько раз поцеловал ее в губы.
Чьи-то шаги послышались на лестнице. Улинька рванулась из его рук и побежала в оранжерею.
Стоя перед садовником, она все еще испытывала сладостную тревогу, охватившую ее от поцелуев Базиля и от его горячего дыхания.
"Сами знаете", - сказала она Базилю: она была уверена, что и он чувствует то, иное, чего не было между ними в прежние его наезды в Каменку.
Поздно вечером Улиньку послали к ключнице Арине Власьевне за липовым цветом: заболела Елена Николаевна. Прикрывая ладонью свечу, Улинька уже подошла к двери, ведущей в пристройку, где жила Арина Власьевна.
- Так не придешь? - неожиданно послышался голос Василия Львовича.
Улинька вздрогнула.
- Нет, Василий Львович, не приду, - твердо проговорила она и хотела идти.
Но Базиль взял у нее из рук свечу и поставил на подоконник.
- Видно, я больше тебе не мил, - сказал он. - Ну-ка, погляди мне в глаза, - и он приподнял ее лицо за подбородок. При слабом пламени свечи все же было видно, как это молодое красивое лицо залилось густым румянцем.
- Пуще прежнего милы. Чай, сами видите, - с глубокой нежностью произнесла Улинька. - А прийти никак невозможно…
Базиль вдруг крепко взял ее за плечи.
- А если я прикажу тебе нынче же в ночь прийти ко мне, - изменившимся, требовательным голосом спросил он, отделяя каждое слово, - ты, что же, и тогда не придешь?!
Улинька мгновенно побледнела так, что темная родинка над губой сделалась вдруг угольно-черной. Гибким движением освободив свои плечи от пальцев Базиля, она проговорила с горькой усмешкой:
- Помилуйте, батюшка барин, осмелюсь ли я, холопка, ослушаться воли господской… - и застыла в обычном для крепостных покорном поклоне. Пальцы ее опущенных рук коснулись пола, а длинная золотистая коса, свесившись через плечо, скользнула по лакированному ботфорту Базиля…
Он резко повернулся и, звеня шпорами, быстро взбежал по лестнице, ведущей в мезонин.
Всю ночь Улинька просидела у постели Элен. Та несколько раз отправляла ее спать, но Улинька делала вид, что не слышит этих приказаний, и не поднимала головы, склоненной на спинку кровати.
"Ну, и пусть спит", - поправляя подушки, подумала Елена. И уж не слышала, как, осторожно ступая, подошла сестра Маша и прикоснулась пальцами к ее лбу.
При свете свечи пальцы Маши влажно блеснули; она радостно вздохнула.
- Вспотели-с? - чуть слышно спросила Улинька.
- Да, да. Я так рада. Хорошо, что маменьке с папенькой не сказывали, а то бы они взволновались.
Маша заботливо поправила одеяло и попробовала приготовленное для сестры питье.
- А ты не заснешь? - заправляя под кружевной чепчик свои черные локоны, спросила она.
- Что вы, барышня, мне нынче и вовсе не до сна.
- Ну, сиди.
С утра двадцать четвертого ноября старуха Давыдова принимала поздравления. Вторая именинница - Катиш Орлова - сидела рядом.
По обычаю каменского дома, после молебна в гостиной у Екатерины Николаевны собирались на короткое время только свои. К гостям же выходили все вместе под звуки торжественного марша.
Екатерина Николаевна в пышном атласном платье и кружевах, с крупными жемчугами на шее - подарком "светлейшего" дядюшки Потемкина - шла впереди с сыном от первого брака, генералом Раевским. За ними по старшинству двигались остальные. Мужчины в парадных мундирах и фраках, дамы и барышни в шумящих шелковых платьях и драгоценностях, а за ними напомаженные, нарядные дети с гувернантками и гувернерами. Все гости, от генерал-аншефов до кучеров и дворовых девушек, своих и чужих, в этот день должны были одеваться во все лучшее, непременно праздничное.
Поздравив мать и племянницу, Василий Львович, сославшись на головную боль, вышел с заднего крыльца и приказал казачку Гриньке подать верховую лошадь.
Увидев хозяина, пегая грациозная Астра звучно заржала.
Базиль ласково потрепал ее по загривку и, поправляя уздечку, на миг увидел в темном лошадином глазу маленькое отражение собственного лица.
- Вот что, Гриня… - начал было он и запнулся в окне нижнего этажа, там, где помещалась девичья, мелькнуло Улинькино лицо.
Базиль нахмурился, вскочил в седло и, пришпорив Астру, галопом поскакал по дороге к Тясмину.
Впереди расстилались холмистые поля, покрытые ледяной корой. Направо от новой кирпичной с белыми колоннами мельницы виднелись простые ветряки. Как фантастические существа, они взмахивали крыльями, словно пытались подняться над землей. Вокруг ветряков, отыскивая хлебные зерна, кружились стаи ворон. Их картавый крик неумолчно стоял в воздухе.
И во всем этом - и в тускло отсвечивающих ледяной корой полях, и в высоких безлистных тополях, стоящих, как вехи, вдоль дороги, и в ветряках, беспомощно взмахивающих крыльями, - Василий Львович видел ту же грусть, какую чувствовал в собственней душе с момента вчерашней сцены с Улинькой у дверей пристройки.
"Нехорошо, ах, как нехорошо получилось! - болезненно морщился он. - И с какою укоризной она сказала: "Смею ли я холопка, ослушаться воли господской…" Очень кстати вышло, что Элен занемогла, а то Улинька, пожалуй, пришла бы. И уж тогда…"
Базиль всей грудью вдохнул холодный воздух. Астра, как будто понимая настроение седока, замедлила бег. Базиль опустил поводья, снял фуражку и подставил голову порывам холодного ветра.
Возвратившись домой, он увидел на крыльце Улиньку. Она была в розовом ситцевом платье и накинутом на плечи полушалке.
Базиль бросил поводья подбежавшему Гриньке и быстро подошел к девушке.
- Улинька, не сердись на меня, - виновато заглядывая ей в глаза, просительно проговорил он.
Улинька опустила ресницы, и густая тень упала от них на ее свежие щеки.
- Хорошо, что вы подоспели, а то уж за стол сейчас пошли, - сдержанно проговорила она.
- А что же ты в одном платье? Ведь холодно. Долго ли простудиться. - Базиль просунул руку под Улинькин платок и ласково взял ее за теплый локоть.
Девушка не могла сдержать счастливой улыбки.
- Где же холодно, - возразила она таким же глубоким, грудным голосом, каким читала пушкинские стихи. - Мне сдается, что сейчас май месяц стоит. - И, широко запахнувшись полушалком, как будто взмахнула крыльями, она побежала на ледник передать приказание Александра Львовича - нести к столу серебряные кадушечки с замороженным шампанским.
3. Атмосфера - семейная
В конце веселого дня в доме выпал тихий час.
Старуха Екатерина Николаевна удалилась в свои комнаты. За нею прошли стройный и моложавый генерал Николай Николаевич Раевский с женою Софьей Алексеевной и маленькой племянницей Аделью.
- Хороша нынче твоя Катенька, - проговорила Екатерина Николаевна, обращаясь к сыну, - и умна и величава.
Раевский самодовольно улыбнулся:
- А разве Елена или Машенька хуже?
- Нисколько, но только те в другом жанре. А эту Пушкин метко Марфой Посадницей окрестил.
- Ох, уж этот мне Пушкин! - передернула плечами Софья Алексеевна.
- В чем дело, Софи? - строго посмотрел на жену Раевский.
- Вечно всех вышучивает, всем клички дает… Вот и Мишеля, будто жука на булавку наколол: "Обритый рекрут Гименея".
- Обритый рекрут! - всплеснула руками Екатерина Николаевна и залилась добродушным старческим смехом. - И ведь придумает же - "рекрут Гименея"… - повторяла она, вытирая выступившие от смеха слезы.
Раевский тоже улыбался, одна Софья Алексеевна сидела со строго сжатыми губами.
- Будь моя воля, - сказала она, когда свекровь перестала, наконец, смеяться, - я бы Пушкина с осторожностью допускала в общество молодых девиц. Иной раз он такое при них скажет… Мне кажется, что ты, Nicolas, слишком любишь поэта.
Маленькая Адель, положив хорошенькую головку на бабушкино плечо, веселыми глазами посматривала на взрослых.
- Люблю я Пушкина, - сказал Раевский, - и за талант и за ум люблю. Что же касается некоторых его вольностей в обращении и разговоре… - он вдруг взял за руку племянницу: - А ты, Аделинька, что скажешь об Александре Сергеиче?
Девочка оттопырила пухлые губки:
- У какой! Уставится глазами и не моргнет… А то дразнить начнет!
Раевский улыбнулся:
- Что и говорить, озорник.
- Ребенка - и то в покое не оставляет! - с возмущением произнесла Софья Алексеевна и вдруг строго обратилась к девочке: - А ты, вместо того чтобы среди старших вертеться, пошла бы к Сонечке в куклы играть.
Адель вопросительно подняла на бабушку длинные, как у Аглаи, ресницы.
- Ступай, ступай к кузиночке, - ласково подтолкнула ее Екатерина Николаевна, - да вели позвать ко мне отца.
Адель поправила на голове белый бант и убежала.
- Нынче, милые мои, все не так, как в мое время бывало. Вот хоть бы Аделинькины родители, - задумчиво проговорила Давыдова.
- Да уж, - многозначительно вздохнула Софья Алексеевна.
- А теперь каждый хочет жить своим умом. И молодежь тоже, - продолжала Екатерина Николаевна. - У нас нынче меж гостей Миша Бестужев-Рюмин. Мальчик, молоко на губах не высохло, а слышали, как он за обедом князя Федора отделал? Тот ему слово, а Миша ему два…
- Мишель Бестужев преотличнейший юноша, - сказал Раевский. - Да и другие, которые у Базиля, тоже орлята. Один Волконский чего стоит. Вот только горячи они все, пожалуй, не в меру. И эдакая ажитация в умах…
- Но при уме сколь мало в них рассудка, - холодно промолвила Софья Алексеевна.
- Молодость, Софи, молодость, - дотрагиваясь до тонкой руки жены, сказал Раевский. - А помните, maman, что написала деду Потемкину о беспокойных умах императрица Екатерина? - спросил он.
- Это из Вольтера что-то? - прищурилась Екатерина Николаевна. - Письмо это хранится у меня в секретере. Коли хочешь, - возьми.
- Я и так помню, мне не однажды приходилось ссылаться на эти слова в спорах с нынешней молодежью. Страсти, коими они все обуреваемы, безусловно, благородны. Но справедливо писал Вольтер, что нельзя снимать узду с человеческих страстей. Вожжи у этих скакунов надо держать твердо. "Поток должен приносить полям помощь, не затопляя их, а орошая. Пусть ветры очищают воздух, но не превращаются в бурю. Пусть солнце проходит над нашими головами, давая нам свет, но не сжигая нас".
Адель не нашла отца ни в комнатах матери, ни в диванной, где Александр Львович обычно отдыхал после обеда, а ходить на половину к Василию Львовичу ей было запрещено. И она попросила попавшуюся ей навстречу Улиньку:
- Поищи папеньку, он, наверно, у дяди Базиля.
- Сейчас, Аделинька, сбегаю. Вот только прическу барышням закончу.
4. Демагогические споры
Степан, камердинер Василия Львовича, выслушав Улиньку, нерешительно остановился у дверей кабинета.
Александр Львович был там. Его хрипловатый голос выделялся среди других. Степан тихонько приоткрыл дверь.
- Ты что? - обернулся к нему стоящий неподалеку Василий Львович.
Степан шепотом передал приказание старой барыни. Василий Львович повторил его брату. Но старший Давыдов, догадываясь, зачем его зовет мать, велел сказать ей, что все распоряжения относительно ужина им уже сделаны.
Затем он снова обратился к своим гостям:
- Так, друзья мои, вы никогда ни до чего не договоритесь. Если вы намереваетесь установить порядок в нашем отечестве, то не следует ли прежде всего установить его здесь, в кабинете?
- Ну-ка, Саша, попробуй прибрать их к рукам, - шутливо предложил Пушкину Василий Львович.
- Увольте, лучше толстого Аристиппа будем просить, - указал Пушкин глазами на Александра Давыдова.
Тот сердито погрозил ему и глубже уселся в кресле.
- Пусть председательствует Волконский, - предложил кто-то. - Он старше нас всех!
- Якушкина! Орлова! Алексашу Раевского! Раевского! - повторило несколько голосов последнее имя.