- Я обращал внимание наших северных товарищей на главное стремление нынешнего века, которое заключается в борьбе между народными массами и аристокрациями всякого рода основанными как на богатстве, так и на правах наследственных. Аристокрации эти становятся иногда сильнее самого монарха, примером чему может служить нынешняя Англия. Титулованные и нетитулованные, они служат препоною к народному благоденствию и могут быть устранены только республиканскою властью.
- Но сможет ли наш народ управляться такою властью? - с сомнением спросил Барятинский.
- Опыты всех веков и всех государств доказали, что народы везде бывают таковыми, каковыми их соделывают правление и законы, под которыми они живут, - хмуря брови, ответил Пестель.
Открыв папку, он учтиво попросил больше его не перебивать и, дождавшись полнейшей тишины, начал:
- Эта рукопись является частью моего напряженного, почти десятилетнего труда над планом всеобъемлющих реформ политического и социального уклада жизни русского государства. Из десяти намеченных мною глав первые три большинству из вас уже известны. Они трактуют о границах нашего государства и разделении его на области, округи, уезды и волости; о разделении жителей на коренной народ русский и на многочисленные присоединенные к нему племена, а также о средствах, коими все эти различные народности можно слить в единый русский народ; о различных сословиях, обретающихся в нашем отечестве, об их преимуществах и лишениях и о мерах, которые надлежит принять для того, чтобы слить в единое сословие всех вольных российских граждан. Полагаю, что все, что в свое время по этим трем статьям было мною доложено, в повторении не нуждается.
Пестель обвел всех вопрошающим взглядом. Ответом ему было напряженное внимание.
- Главы четвертая и пятая написаны мною еще вчерне, и о них я покуда говорить не буду, - сделав минутную паузу, продолжал он. - В шестой главе я наиболее подробно изложил мои мысли в отношении к будущему устройству и образованию верховной власти. В седьмой - о правительстве в отношении к устройству и образованию государственного правления, в осьмой - об устройстве безопасности в государстве, девятая рассуждает о правительстве в отношении к устройству благосостояния в государстве, и, наконец, десятая содержит наказ для составления государственного уложения, долженствующего быть сводом законов и постановлений. Последние главы в целом еще не окончательно мною продуманы, и я попрошу вашего внимания к важнейшему разделу моей работы - о временном правительстве и его обязанностях
Чем-то необычайно законченным веяло от всего облика Пестеля, от зоркого взгляда его умных глаз, от ровного голоса, от уверенных, словно что-то отсекающих жестов правой руки
Он высказывал свои мысли с таким несокрушимым убеждением, с такою неопровержимой логикой, что слушателям казалось, будто они видят, как строится здание, в котором все высчитано и продумано от фундамента до мельчайших деталей отделки, все неоспоримо, как математическая истина.
- Непреложный закон гражданских обществ, - говорил Пестель, - заключается в том, что каждое государство состоит из народа и правительства и как тот, так и другое имеет свои права и обязанности. Однако же правительство существует для блага народа и не имеет другого основания своему бытию, как возможное благоденствие всех и каждого в отдельности членов государства. При этом благоденствие общественное должно считаться важнее благоденствия частного, и ежели оные находятся в противоборстве, то первое должно получить перевес. Государственное благоденствие состоит из двух главных предметов: безопасности и благосостояния. Безопасность должна быть первою целью государственного правления, ибо она служит основанием стойкости государственного здания. И если отдельный гражданин собственным усиленным трудом или положенным ему природою талантом может составить свое благосостояние, то утвердить его в безопасности может только крепкая государственная власть. Как вы сами знаете, существующий ныне порядок вещей в нашем отечестве отнюдь не согласуется с высказанными мною и, надеюсь, убедительно доказанными положениями. Нынешнее правительство есть зловластие и, как таковое, подлежит, следовательно, ниспровержению. Временное правительство должно будет немедля уничтожить рабство, в котором многие миллионы граждан до сих пор обретаются. Дворянство должно безотлагательно отречься навеки от гнусного преимущества владения крепостными душами. Народ российский отныне не должен быть собственностью какого-либо лица или фамилии…
- Пора, судари мои, давно пора! - выдохнул Горбачевский.
- Будем надеяться, что истинные сыны отечества с радостью примут это постановление, - сказал Пестель.
- Оптимизм вовсе неосновательный, - шепнул Якушкин Басаргину.
Не то услышав эту фразу, не то догадавшись о ее содержании, Пестель продолжал с угрозой:
- Но ежели, паче чаяния, найдутся дворяне, закосневшие в своих враждебных противу народной массы предрассудках и мыслящие, что вся Россия существует для них одних, ежели б нашелся изверг, который словом или делом вздумал бы этому главнейшему действию временного правительства противиться или даже осуждать оное, то такого злодея должно немедленно взять под арест и подвергнуть наказанию, как врага отечества и изменника против основных его законов…
Пестель говорил уже около двух часов. Заметив усталость слушателей, он решил, что пора кончать.
- Я рассматриваю свою работу, с которою вы теперь еще более ознакомились, как заповедную государственную грамоту, написанную мною для великого русского народа. Грамота эта служит заветом для усовершенствования государственного устройства России и содержит верный наказ как для самого народа, так и для временного верховного правления. Краткое наименование для нее я заимствовал у Ярослава Мудрого.
- "Русская правда"? - вырвалось у Бестужева.
- Именно, - подтвердил Пестель. - Она должна предупредить все смуты и неустройства, какие обычно сопутствуют революциям. Недостаток в подобной грамоте ввергнул многие государства в междоусобия и ужаснейшие бедствия.
- Вновь образованные правительства, волнуемые разными страстями и страхами, естественно, допускали беззакония, не имея пред собою ясного и всестороннего наставления и руководства, - сказал Волконский.
- Кроме того, моя "Русская правда" объясняет народу, от чего он будет освобожден и чего может ожидать впредь…
- Когда сам он сделается вершителем собственной судьбы, - как бы думая вслух, докончил Сергей Муравьев-Апостол, весь вечер молча просидевший в затененном углу кабинета. - Вспомните радищевское прорицание о русских людях, когда они сбросят с себя рабские оковы: "Скоро бы из их среды исторгнулись великие мужи… Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую: я зрю сквозь целое столетие…"
Аккуратно выровняв листы рукописи, Пестель завязывал черные шнурки папки.
В воцарившейся тишине вдруг явственнее донеслись снизу плавные звуки музыки.
- Полонез! - шепнул Барятинский соседу.
Пестель чуть-чуть улыбнулся.
- Я буду очень благодарен каждому, кто укажет мне на возможные несообразности или неточности "Русской правды" при нашем дальнейшем ее обсуждении, а сейчас… - он приложил руку к уху, как бы для того чтобы лучше слышать бальную музыку.
- Nunc bibendi… - пошутил Якушкин.
Задвигались стулья, кресла. Вошел Степан сменить свечи.
С косогора стали долетать пушечные выстрелы.
Бывший семеновец солдат Михайло подносил к пушке зажженный фитиль и каждый раз вслед выстрелу посылал сложное ругательство.
Пушка скользила с обледенелого склона, и мужики, напрягаясь из последних сил, снова и снова вкатывали ее на верхушку холма.
- Мишка, а Мишка, - вдруг обратился к Михайле один из мужиков, - а что ежели бы пушку повернуть хайлом к господскому дому с той же начинкой, какою француза потчевали, да и пальнуть?
Михайло поднес зажженный фитиль к лицу этого мужика. Из-под вихрастого чуба на него глядели горящие глаза. Глядели пронизывающе и без улыбки. Незастегнутый ворот зипуна оставлял обнаженной худую шею с острым кадыком.
Михайло обернулся в сторону господского дома.
Окна обоих этажей были ярко освещены. Сквозь сетку безлистых ветвей его зоркие глаза видели плавно и мерно движущиеся пары.
Внезапный порыв ветра донес звуки струнного оркестра и едва не загасил тлеющего в руках Михаилы фитиля.
- Пущай их попляшут покуда што, - громко проговорил он. И снова крепко ругнул не то ахнувшую пушку, не то танцующих господ.
6. Бал в зале с колоннами
Знаменитый партизан Отечественной войны, родственник хозяев Денис Давыдов запоздал к торжеству и, приехав в Каменку уже за полночь, ввалился прямо в кабинет к Василию Львовичу в огромной медвежьей шубе - шумный, неуклюжий и веселый.
- Вели подать скорее водки… - заговорил он, как только в клубах табачного дыма рассмотрел хозяина.
Пушкин, забежавший сюда в перерыве между танцами, радостно бросился обнимать Дениса.
- Постой, Алексаша, не висни. Дай размотаюсь.
Василий Львович помогал кузену снять шубу, размотать шарф.
- Денис, голубушка моя, - с улыбкой воскликнул Пушкин. - Ты что же в усах? Я слышал, тебя в конноегерскую бригаду перевести полагали, а ты почему-то отказался.
- Не желаю расставаться с красой природы чернобурой, - покосившись на кончик своего уса, сказал Денис.
- Так ты, значит, совсем обосновался в деревне? - спросил его Василий Львович.
Денис утвердительно кивнул головой:
- Не могу больше возиться с драгунами: пресмыкающееся войско. А сидеть в штабе да надписывать на дурацких бумажках: "к сведению", "к исполнению" и тому подобное - может каждый прапорщик, в сто раз меня глупее.
- Значит, Денисушка, теперь ты вольная птица? - ласково спросил Пушкин.
- Абсолютно! - подтвердил Денис - Учебный шаг, ружейные приемы, размер солдатских пуговиц - все это долой, долой из моей головы! Шварцы-немцы всех видов оружия, торжествуйте! Я больше не срамлю вашего сословия. Едва не задохся, а теперь на чистом воздухе.
- Ур-ра! - крикнул Пушкин.
- А вы все замышляете? - оглядывая гостей веселыми глазами, заговорил Денис. - Русский "Тугендбунд" прожектируете? Ничего не выйдет, наперед вам говорю.
- А как твой роман с панной Злотницкой? - уклоняясь от ответа, лукаво спросил Василий Львович.
Денис взъерошил свои густые темные волосы с седой прядкой спереди. Прядка упала ему на лоб.
- Седины почтенные, - погладил ее Пушкин.
- La flamme du genie , - насмешливо проговорил Денис, - а вернее - плод невинных и винных проказ
- Нет, в самом деле, как со Злотницкой? - раздались голоса.
- Ах, Злотницкая! - шумно вздохнул Денис. - Вы знаете, как хороши и привлекательны полячки. Но клянусь вам честью, что нет ни одной, достойной стать с нею наряду. Умираю от любви к ней …
- А толстеешь всякой день, - улыбнулся Василий Львович.
- У каждого свой манер умирать, - вздохнул Денис. - И хотя я ныне не всегда весел, зато часто бываю навеселе.
- Правда ли, что царь принял участие в твоем романе? - спросил Пушкин - И будто бы.
Но Денис перебил его:
- Напрасно царь беспокоился. Вы, наверно, слышали, что в видах моей женитьбы он сложил с меня долг казне. Но так как панна предпочла другого, то я от царской милости отказался.
- Браво, браво! - крикнул Пушкин, любовно глядя на Дениса, пока тот торопливо пил водку и закусывал. - Но ты не горюй, Денисушка: любая из наших красавиц за честь почтет за тебя замуж пойти.
- И то меня в Петербурге усиленно принялись женить. Думал, что и ног не унесу от свах. Особливо старалась в этом отношении Катерина Сергеевна Лунина.
- Та, что за черным Уваровым? - с живостью спросил Пушкин.
- Угy, - обгладывая лапку копченого гуся, ответил Денис. - Очень, между прочим, милая пара. Она отличнейшая музыкантша и, кроме того, привлекает миловидностью и остротой речей, не позволяющих забыть о том, что она приходится родной сестрицей острослову Лунину. Муж ее знаменит своеобразными приемами гостеприимства: "Покорнейше прошу ко мне отобедать, а не то - извольте драться со мной на шести шагах расстояния…"
Пушкин расхохотался так заразительно, что никто не мог удержаться от смеха.
- Мы ведь были с ним в одном полку, - вспомнил Волконский, - он и тогда отличался склонностью к бретерству и большими претензиями на ум и красоту.
- Уваров не без первого, но вовсе без последней, - добавил Денис. - Так эти самые супруги задумали повести на меня лобовую атаку во главе с одной весьма соблазнительной вдовой. Как старый партизан, я покуда неуловим, но…
- А брат Катерины Сергеевны все еще в Варшаве? - перебил Волконский
- Да, представьте, с царем не ладил, а Константин Павлович сделал его адъютантом и души в нем не чает.
- Я считаю Лунина не только другом Марса, Венеры и Вакха, - сказал Пушкин, и веселое выражение его лица сменилось задумчивым, - но все, что мне о нем известно, заставляет меня почитать его умнейшим человеком нашего времени. Многое в этом гусаре напоминает мне другого гусара - моего Чаадаева. Но, находясь ныне в чужих краях, Чаадаев погрузился в изучение философических наук. Лунин же с давних пор занят мыслью о переустройстве политического строя нашего отечества.
- И даже всего человечества, - попыхивая трубкой, прибавил Василий Львович.
- Сегодня, Денисушка, ты увидишь еще одного из плеяды замечательных людей, - серьезно продолжал Пушкин. - Сюда приехал Пестель. Что за революционная голова!
Денис, отбросив салфетку, положил свою большую руку Пушкину на плечо
- Не унимаешься, Алексаша?
- Неуимчив от природы, - усмехнулся Пушкин, - в этом недостатке меня еще нянька упрекала.
Денис все так же пристально всматривался в лицо Пушкина. Потом притянул его за плечи и крепко прижал к груди:
- А хорошо, что мы с тобой здесь встретились! А то я собрался было писать к тебе с жалобами на Сенковского: послал я ему в "Библиотеку для чтения" свои вирши, а он их так "исправил", что, ей-богу, я сам себя не узнал… С литерой "ять" у меня, конечно, давние нелады. Но уж, что касается…
- Сенковскому учить тебя русскому языку, - снова повеселев, перебил Пушкин, - все равно как бы евнух взялся учить Потемкина…
- Васенька, прикажи, милый, "Vin de graves" бутылочку, - попросил Денис Василия Львовича.
Тот вышел.
В коридорах и по всей анфиладе парадных комнат горели люстры, и слуги, осторожно ступая по натертому паркету, разносили подносы с прохладительными напитками, мороженым и фруктами.
Спускаясь по витой лесенке, Василий Львович столкнулся с Машей Раевской.
- Пушкин у вас? - спросила она.
Василий Львович оглядел ее от прически с высоко подобранными локонами до белых бальных башмачков.
- Очень мила, - похвалил он. - И платьице и эти бутоны в прическе. А поэта я сейчас позову.
Он вернулся в кабинет, и через минуту Пушкин быстрой и легкой поступью шел Маше навстречу, натягивая на ходу белые перчатки.
- Я опасалась, что вы забудете о том, что нам с вами идти в первой паре, - с улыбкой сказала Маша. - И тогда мне опять влетело бы от maman.
- Опять? - наклоняя к ней лицо, спросил Пушкин. - За что же в первый раз?
- Зачем я Олизару отказала в мазурке.
- А как Софья Алексеевна узнала об этом?
Маша бегло взглянула на Пушкина.
- Аглая слышала, как я вам обещала мазурку… Ну, и сказала маменьке.
- Ах, так вот она как… - начал Пушкин, и что-то недоброе промелькнуло в его лице.
Маша поспешила переменить разговор.
- Элен нынче необычайно оживлена, - сказала она о сестре, - вы, верно, заметили еще давеча за обедом?
От Пушкина тоже не ускользнуло, что третья дочь генерала Раевского, так не похожая на остальных членов семьи ни своим мечтательно-мягким характером, ни белокурыми волосами и голубыми глазами, во время обеда была действительно очень оживлена. Соседом ее слева был Пестель. Когда он обращался к ней, что-то светлое и горячее, как солнечные блики, скользило по энергичным чертам его лица.
- Элен, конечно, была увлечена соседом слева, - сказал Пушкин. - Оно и немудрено: Пестель интересен до чрезвычайности. Это один из самых оригинальных умов, которые я знаю. Зато ее сосед справа был целиком захвачен моей прекрасной собеседницей.
Пушкин выразительно поглядел на Машу. Она слегка покраснела:
- Волконский, точно, занимателен. Он рассказывал о своих путешествиях забавные истории. Но мое внимание было отвлечено поведением моего несносного vis-a-vis…
- А что я? - задорно повел плечами Пушкин.
- Будто вы не знаете! - укоризненно ответила Маша. - Все заметили, что вы ссорились с Аглаей. Вы оба так горячились…
Когда они проходили через гостиную, гувернантка, мисс Матен, отозвав Машу в сторону, заговорила быстро и взволнованно. При этом кончик ее крючковатого носа шевелился так, словно она клевала им что-то.
Поджидая Машу, Пушкин остановился у одной из колонн, отделяющих гостиную от танцевального зала.
Рядом, за карточным столом, слышался зычный голос князя Федора Ухтомского:
- Нет, в самом деле, далась им эта Россия! Брали бы пример с меня. Весь мир для меня - усадебный дом со всяческими удобствами. К примеру, Англия - фехтовальный и для иных гимнастических упражнений зал. - Князь бросил карты на сукно и загнул палец. - Затем Германия - кабинет для занятий филозофических. Франция - салон политический, - загнул он еще два пальца.
- И позвольте, ваше сиятельство, добавить, - с улыбкой сказал один из партнеров князя, старик Лопухин, - что в салоне том за плотными драпри скрыт уютный дамский будуар с канапе и прочими привлекательностями.
- Уж ты мастер за занавески заглядывать, павловского двора выученик, - шутливо погрозил ему князь Федор и загнул четвертый палец. - Италия - зимний сад…
- И Россия? - прозвучал сзади резкий вопрос.
Князь Федор с трудом повернул тяжелую, на короткой красной шее голову и встретился с возмущенным взглядом Пушкина.
- А, наш пострел везде поспел! - оглядывая поэта с головы до ног, недовольно проговорил он. - Изволь, и об России скажу. Россия для меня, милый мой, - скотный двор, псарня, пасека, амбары…
- И главным образом девичья, - опять вмешался в разговор старик Лопухин.
За столом засмеялись.
Пушкин, скрестив на груди руки и прислонившись затылком к белой колонне, неотрывно, в упор смотрел на князя Федора.
- И еще? - снова резко спросил он.
- И еще, - хмурясь, отвечал князь Федор, - не перевелись в ней углы, где собираются либералисты, чтобы совместно побредить о разного рода "высоких материях". Вот и твои сынки, - повернулся он к Муравьеву-Апостолу, - кажется, чего им не хватает? Чины, знатность, блистательная карьера. А намедни послушал я их разговоры с другими молодыми людьми, тоже достойнейших фамилий. Все какие-то "билли о правах" да палаты представителей от народа прожектируют: "Нашим бы мужикам да этакие билли".