Отец Симеоний имел привычку смутно пугаться при всяком известии о новых людях, особенно петербургских; впрочем, немедленно же и успокаивался. И если чего не понимал, то любил об этом вовсе не думать. По правде говоря, он не совсем понимал, ни что это за "курсы" в Пчелином, ни что такое Роман Иванович. Но давно привык и наслаждался покоем, а Сменцева почитал за его знакомства. Оклад, исправно получаемый за "чтения" на "курсах", весьма к ним располагал. Чтения же не обременяли: дьякон Хрисанф с такой охотой заменял отца Симео-ния чуть не всякий раз, что жаловаться на утруждение было нельзя.
Поговорили еще кое о чем. Видя, что отец Симеоний слегка позевывает (привык отдыхать в это время), гость стал откланиваться.
– Вы домой? – спросил вдруг Геннадий. – Я бы с вами пошел. С Флорентием на минуточку повидаться.
Роман Иванович пристально поглядел на него, что-то вспоминая, потом сказал:
– Пойдемте.
Дорогой они молчали. Только уже за рекой, поднимаясь к хутору, Геннадий вдруг обернулся и сказал несколько угрюмо:
– Вы меня извините. Я вас совсем не знаю. С Флорентием дружу. Так вы, собственно, его взглядов держитесь?
В Геннадии-студенте еще сидел недавний семинарист. Это было видно.
– Не понимаю вашего вопроса, – с мягкостью сказал Роман Иванович. – О каких вы взглядах?
– Ну… мало ли? Трудно определить. Мне в духовном училище сильно всякую веру отбили. Но я понимаю, что высшая культурность, даже высшая наука… ну, словом, они чистым материализмом не удовлетворятся. Я не могу быть положительно верующим, как Флорентий, но я с ним согласен.
– Так что же вы от меня хотите?
– Да насчет некоторых деталей. Меня и во Флорентин детали смущают. А вы, например, к папаше под благословение подходите. Флорентий – нет.
– Что же вас тут смущает? Считаю нужным – и подхожу. Разве я не свободен?
– Но Флорентий же ваш друг. И курсы эти… беседы, ваши же? Флорентий так о вас говорит… Впрочем, он ничего не говорит, он только отзывается о вас… Ну, словом, неужели вы в церковь веруете?
Роман Иванович пожал плечами и ускорил шаги.
– А это длинный разговор, и лучше его не начинать. С Флорентием как-нибудь потолкуйте. Удивляюсь: дружите с ним, а между тем ничего толком он вам не объясняет…
Геннадию почудилась легкая насмешка в последних словах. Он думал обидеться, но как-то не посмел. Невольная почтительность и даже робость перед Сменцевым связывали его; он злился и раздражался на себя, но ничего не мог поделать. Относительно того, что "папашку-то Сменцев за нос водит", Геннадий не сомневался и этому сочувствовал. "Однако же слишком хитер, и что за иеромонах приедет и зачем, не разберешь".
Когда уже подошли к самой калитке, Геннадий сделал новое усилие победить робость и проговорил, ни к селу, впрочем, ни к городу:
– Всякая общественная пропаганда должна иметь ясную общественную идею. Самую ясную и определенную. И вот, собственно, идея-то ваша… То есть я хочу сказать, что она не совершенно ясна…
– Вам, может быть, рано? – тихо и осторожно сказал Роман Иванович, пропуская Геннадия вперед и запирая калитку.
– Что это – рано?
– Да вот… насчет ясности общественных идей. Вы на втором курсе… Надо заботиться о том, чтобы к окончанию университета у вас были ясные общественные идеи; не превратились бы в ясные идеи… обывательские.
– Как вы можете?.. – вскипел Геннадий, но осекся: они были уже во дворе, в двух шагах от флигеля. А на крыльце флигеля, на ступеньках, сидел Флорентий и 242 что-то с жаром, но не громко, говорил стоявшим подле него людям.
Погода начинала разгуливаться. Бледное, точно заплаканное солнце то и дело вылезало в прорывы туч, бледно золотя короткую, обшмыганную, еще мокрую травку, которой зарос двор.
– Геннадий, здравствуй! – весело сказал Флорентий. – Пройди, коли хочешь, в комнату, подожди. А ты, Роман, узнаешь? Это все наши, пчелиные. Дедушка Акимыч, он с богомолья только вернулся.
– Ты Мишин дедушка? – ласково спросил Сменцев.
– Его, его, а это, вон, тоже внучка моя, сестра Михалкина. А это, вот, зять мой. Флорентий Власыч наказывал, как, мол, с богомолья вернется, так пусть побывает.
Старик был крепкий, бодрый, даже не вовсе белый, а только с сединой в курчавой бороде.
– Ему бы работать, а он, ишь, в такое время на богомолье поплелся, – сказал Тимофей, зять, тоже крепкий мужик, веселый, молодой.
– Много, много в дому работников без меня, – подхватил дед. – А что ж, коли так назначили? По сроку народ и двинулся.
Круглолицая девушка, статная, с бойкими карими глазами, засмеялась и тотчас же прикрыла рот кончиком платка.
– И чего ходил? Ноги только стер. Ведь сказывал тебе, небось, Флорентий Власыч, вперед сказывал… Да и Митька с Заречного…
– Мало што. А ты, шустрая, гляди! Я-те не погляжу, что ученая. С дедом спорится. Спрашивали ее.
– Нет, Ленуся у нас умница, – заступился Флорентий. – А что, Ленуся, свадьба-то как? Не иначе, что ль? Митя нынче хотел…
– Не ко время, – отрезала девушка. – Нехай еще погуляет. Крутиться-то не ко время.
Дед покачал головой. Внучку любил, даже баловником считался, однако "шустрость" ее сильно не одобрял. Семья, впрочем, была дружная; большая и с достатком. У Лены был жених в Заречном, – Дмитро из малороссов. Невесту он звал Олеся, но она этого не любила и сама кликала его Митькой. В дом Дмитрия взять было нельзя, и со свадьбой все тянули: "очень уж неохота мне в Заречное", говорила капризная Ленка.
– Ладно, выдадим, не посмотрим, – сказал добродушно Тимофей.
Третий мужик, стоявший справа, поодаль от Жуковых, имел вид немножко особенный; не то он чище, аккуратнее был одет, не то в лице его меньше простоты было, чем у Тимофея, например, и больше достоинства. Лицо еще молодое, светлая, недлинная борода.
– Иван Мосеич, ты бы тоже в горницу, что ли, зашел, обратился к нему Флорентий. – Или садитесь все на крылечке, чего стоять-то?
Иван Мосеич поглядел на Сменцева.
– Да я и в другое время, – произнес он негромко. – Павел-то Акимыч не станут при нас про богомолье рассказывать, – прибавил он, усмехнувшись.
– Чего не стану? Чего мне? Я Флорентию Власьичу рассказываю. А ты хоть слушай, хоть не слушай. Это у вас тайности, ну ваше и дело.
– Напрасно ты, Павел Акимыч, – кротко возразил мужик. – Сам знаешь, несправедливо. Какие у нас тайности? Не за горами живем.
– Ну ладно, ладно, – вступился Флорентий. – Сидеть, так садитесь, а ты, Ленушка, пойди к Мише, самоварчик наладьте, сюда пусть на крыльцо и притащит; тесновато, да в комнате еще тесней. Погода вон совсем разгулялась.
Жуковы уселись на левом широком выступе крыльца. Тут же примостился и Геннадий. Отдельно, направо, сел Иван Мосеич.
Пройдя по ступенькам наверх, мимо Флорентия, Сменцев направился в комнаты. Скоро вышел опять, но остался у самых дверей, под крылечным навесом.
Старик, обращаясь к Флорентию, тотчас же завел обстоятельный рассказ о своем богомолье. Он ходил за полтораста верст, в "нижнюю губернию", где было недели две тому назад торжественное "перенесение святыни".
Рассказывал со вкусом и не стесняясь.
– Вот это я им, дома, значит, объясняю, как оно вышло, – говорил старик, размахивая руками и указывая на Тимофея, – они ко мне, поди да поди к Флорентию Власычу, ты, говорят, нам все наперекор, а теперь сам убедился. А чего я убедился? Только одно, что к святыне действительно не попал.
– Куда ж попал-то? – не без тонкой усмешки спросил Иван Мосеич.
Флорентий перебил его.
– Постой, Иван Мосеич. Ты мне, дед, скажи, с чего ж не попал?
– Куды! Народу это нашего, богомольцев-то то есть, – сила Ну, а жандармов, прямо сказать, вдвое. Сряду же оцеп-ка, и не то в церкву или там к ходу крестному, а до города, и до того не допустили. Дожж это, грязь, темнота, народ так в лужах, вповалку, больные, кто куда Мы просимся, а нам говорят, – чего народ серый, попов сколько было, со своими пришли, так и батюшек не пропущают. Плакали даже, хорошие батюшки. За цепой так и провалялись.
– Ну, а потом как же? Утром-то пустили же?
– Утром-то самое оно-то и началось, – где ж пустить? Помаленьку мы к городу это двигаемся, да куды! Войско, и ходу нет. Кто с больными, из простых, воют, сколько, мол, верст шли, а им начальство объясняет: погодите, мол, нельзя, потому должны сначала все генералы на просторе отмолиться, с барынями и с прочими высокопоставленными лицами, и когда высокопоставленное духовенство и другие особы отбудут по окончании религиозных торжеств, то после и вас, под присмотром войск, допустят.
– Под штыком, значит, молись, коли сер… – опять усмехнувшись, заметил Иван Мосеич.
Старик сжал губы.
– Зачем?.. Для порядку они думали, понятное дело. Они, может, и старались по-хорошему, им тоже от всякого начальства строгости. Ну, не вышло. Кой народ остался, конешно, потому экое место тащились, где уж разбирать? И на зуботычины не посмотришь, доберешься хоть когда, лишь бы поклониться. Ну, а я, грешный, что-то закипело сердце – закипело, пойду, мол, прочь, не стану, мол, дожидаться, пока они там народу место ослобонят, не надо, молитесь, коли уж такое вам счастье. Поклонился главам соборным издаля, через цепу, да пошел. Многие тоже так-то. И паренек этот, что ко мне пристал, и он со мной. Занятный паренек.
– Где же он?
– Э, он теперь, небось, за Киевом. Он туды, к Киеву, махнул. Такой, право, милый паренек. Матвеем звать. Мы с ним как сошлись под Лебедянском, так всю дорогу вместе. Молчальник он, глядит да вздыхает, а тут, признаться, первый ко мне: пойдем, дедушка, прочь, неправильно это они народ к святыне, как стадо ровно скотское, не допуща-ют. Надо, говорит, свое достоинство иметь. Ну и пошли.
Студент Геннадий с удовольствием усмехнулся.
– Умный человек. Насчет мощей, я там не знаю, может, совсем и не нужно было туда непременно стремиться. А что народу необходимо помнить свое достоинство, – это верно.
Дед неожиданно, со злобой накинулся на студента. Повернулся к нему, замахал руками, все даже удивились. Дед кричал что-то насчет мощей, и что пусть студенты о них не рассуждают, особливо те, которые "от рождения своего отказываются".
– Ты есть духовного рождения, а я тебя знаю, рассуждаешь в виде самого ученого студента. Довольно стыдно.
Флорентий хотел вступиться, но дед так и наскакивал на Геннадия. Миша принес на крыльцо самоварчик и стоял, слушая, пока Лена перетирала стаканы.
– Что духовное звание? – ввязался вдруг Иван Мосеич. – Вы про звание духовное, а выражаетесь "духовное рождение". Разве духовное рождение то означает? Сказано: кто не родится духовно… А вы про звание. Звание что? Ну что? Может оно, например, от пьянства воздержать? Может?
– Не может! – грянул дед, нисколько не смущаясь таким оборотом дела. – От пьянства не может. Но коли ты, Иван Мосеич, хочешь знать мои окончательные мысли…
– Погоди, Акимыч, – ласково и твердо сказал Сменцев, выступая вперед. – Погоди. Мы еще о твоих мыслях успеем особо потолковать. И о студентах. Всякого звания и рождения человек святыню должен уважать.
Голос Романа Ивановича внезапно успокоил старика. Притих, головой закивал:
– Вот, вот…
– Лучше иди-ка сюда, выпей стаканчик, да ладком скажи еще, чего припомнишь. Про Матвея этого, что ли, расскажи…
Акимыч послушно полез на ступеньки.
– Ишь, слушай хозяина-то, – кивнул он Геннадию. – Сказал, как отрезал: уважай святыню.
– Да я… – начал Геннадий, но смолк, пожал плечами и покраснел.
За чаепитием повели разговор о пьянстве.
– Ой, есть озорство на селе, есть. Пчелиное далеко ль, а народ не сравнить, справнее, тише. Правда, тесноты этой нет, ну и поправились…
– Не от тесноты, от души все идет, – наставительно произнес Иван Мосеич. – О душе не понимаете, оттого у вас и безобразие.
С Иван Мосеичем тихо заговорил Флорентий, боясь, что старик опять рассердится. Но Акимыч глядел на Сменцева. Очень уж его уважал. Путем не говорили никогда, но Акимычу нравился Сменцев. Хозяин, – сейчас видать. Понятие в нем, глаз соколиный.
– В эту, в школу-то в твою, к Флорентию Власычу, я стар ходить, а наши сказывают… – толковал он Сменцеву. – Много чего сказывают. И дьякон этот Заречный, заведет у нас, заведет… Ничего, многое правильно. Я пареньку-то, что со мной ходил, Матюше, и то говорю: вот бы тебе с дьяконом нашим про божественное достоинство. Не с попом, поп что – сыр, да больше по дому, у огородов, а дьякон, что в хозяйской у нас, в Роман Иванычевой школе, – этот весьма доточен. Ну, он слушает. Да неграмотный. Письма совсем не знает.
– Молодой? Чего ж он по богомольям?
– Да как сказать? Обещался. Я ему письмо писал к сродственнице, так с того и знаю, что обещался. Может, грех какой на душе. А парень богобоязненный, смирен, милый парень. Новгородский он.
– Новгородский. А зачем же ты письмо ему писал?
– Да вот, поди ж ты. Христом Богом просит, напиши да напиши. А я какой писатель? Писывал, да ведь ныне годы мои… Ты, мол, баю, другого кого… Нет, вот, некого. Уж это мы когда прочь повернули. Ну, в селе, у дворника бумажку выкупили, написал я ему. Улите какой-то, – в людях, видно, живет; может, и невеста, Бог его знает.
У Романа Ивановича вздрогнули веки. Странная, дикая мысль мелькнула в голове. Вспомнились самые последние разговоры с Литтой. Ее полуоткровенность. Сдержанная она, даже когда начинает верить. Но проскользнули слова… именно о богомолье, о странствии… Да, это вероятно, если сопоставить… А мир так мал: все и все – встречаются.
– Новгородский он, значит, – спокойно продолжал Роман Иванович, наливая еще стакан старику. – Туда, значит, и письмо писал, Улите этой.
– Туда. Жив, мол, и здоров, обещанье исполняю по силам, чего и вам желаю.
– Досада, что ты, дед, сюда его с собой не привел.
– Да я звал. А он, – нет. Пиши, говорит, что теперь опять к святыням иду, а потом уж сряду и домой.
Роман Иванович еще острее взглянул на старика. Помолчал минуту.
– Акимыч, а ведь я, пожалуй, твоего паренька знаю. Знаю такого одного, тихий, разумный и к Улите сватается. Слышишь, Флорентий, к Улите сватается.
Флорентий давно глядел на него удивленными глазами.
– Что, не помнишь? Верно, тот. Коли в Питере бывал – тот.
Старик покачал головой.
– Обознался. Мой-то Матвей в Москве бывал, да и ту обегал. А Питирбурха и не нюхивал. Это верно знаю. Он смирный. И сюда-то не шел. Кабы знакомый, – пошел бы. Домой ему спешка.
– Да… Может, обознался…
Роман Иванович равнодушно пожал плечами. Он нарочно сказал о Петербурге и нарочно больше не расспрашивал. Не сомневался, что этот Матвей – Михаил. Понятнее стало многое. Нравилось это в Михаиле, и нравилось, что мир так мал и что столкнулись они со здешним Аки-мычем, который сидит и ему про Михаила с Литтой рассказывает. А теперь он – "дома"… Уж, конечно, сумел благополучно переправиться.
Чай между тем отпили. Говорили еще о том о сем. Сменцев мало вслушивался.
Стали прощаться. Зять старика, Тимофей, мирно и скромно разговаривал с Геннадием.
– Роман, – сказал Флорентий, отзывая его в сторону. – Вот Иван Мосеич просит меня в Кучевой послезавтра к вечеру. Старики желают беседу. Может, и ты пойдешь?
Иван Мосеич прибавил:
– Сделайте милость, пожалуйста. Поговорить.
– Не знаю, Иван Мосеич. К вам?
– Ко мне. А старики… Я сам хорошо понимаю, но им желательно.
Поселок Кучевой был едва в полуверсте от Пчелиного. Кучевых зовут разно: кто баптистами, кто духовными, кто молоканами.
– Коли можно будет, он придет, – заверил Флорентий. – А то я. Ладно, с Богом, вы скажите, кому надо.
Разошлись. Оставался Геннадий, сумрачный и сконфуженный. Флорентию стало его жалко. Увидев, что Роман Иванович взял ключ и пошел через двор к дому, вероятно, в библиотеку, Флорентий решил приласкать Геннадия. Пригласил его во флигель, – "так, посидеть".
Глава шестнадцатая
Разные бумажки
На следующее утро спозаранку уехал Роман Иванович. Он часто уезжал так: возьмет узелок или чемоданчик и отправится в тележке куда-то.
Флорентий рассчитывал, что он скоро вернется, отложил беседу в Кучевом, но и два дня прошло, и три, а Романа Ивановича все не было.
Иван Мосеич опять явился.
– Будьте столь добры, Флорентий Власыч, пожалуйте хоть завтрашний день со стариками побеседовать. Хозяин-то в отлучке, да мы желаем с вами поговорить, как давно с вами знакомы.
Флорентий понял, что Иван Мосеич даже опасался немного Сменцева, – для "стариков". Не знал ведь его вовсе. А он, Флорентий, свой, здешний, и как говорит, – известно.
– Ладно, приду завтра, – сказал Флорентий и пожалел, что откладывал: Роман Иванович сам держится вдали, верно, так надо. Надо, чтоб он с Кучевыми пока не разговаривал.
В эту минуту к хуторским воротам, где стоял Флорентий с Иваном Мосеичем, подкатила бодрая пара. Тарантас дребезжал, знакомый мужик со станции махал руками и подпрыгивал на козлах.
Из тарантаса выглянула черная голова.
– Здесь, что ли?
– А как же не здесь? Вон и сам управитель. Флорентию Власычу наше. Гостей привез, Флорентий Власыч. Батюшку привез.
Из тарантаса выскочил длинный отец Варсис. Монах одет был скромно, в старенькой рясе, на голове, даже не по-монашески, просто черная шляпа.
– Здравствуйте, – сказал он, живо протягивая руку Флорентию. – А я бы вас узнал, право, узнал. Кому бы чемоданишки мои велеть вынуть, тяжеленьки, Бог с ними.
– А сейчас все сделаем. Да можно в ворота въехать. Отвори, Василий, да въезжай.
И, обернувшись к Ивану Мосеичу, Флорентий прибавил:
– Так до завтра, значит, друг. Прощай, покуда.
Иван Мосеич тихо произнес: "прощения просим", и пошел. Отцу Варсису он не поклонился, глядел на него все время пристально, и лицо осумрачнело.
Пошли между тем во флигель, и чемоданы вынесли (тяжелые действительно), и мужика отпустили, и самовар в горницу Миша успел подать.
Монах говорил много, вкусно, добродушно. И ни словом не обмолвился о Сменцеве, точно его на свете не было, так что Флорентий сам уж сказал, что Роман Иванович в отлучке, – на днях, верно, приедет.
Никогда еще Флорентий не видал Варсиса. От Романа Ивановича имел о нем все нужные, точные, хотя и скуповатые, сведения. Теперь вглядывался пристально в розовое лицо монаха, в его выпуклые красивые губы и глаза, быстрые, умные, маслянисто-черные, похожие на две спелые владимирские вишни. Не то, что не нравился монах, а как-то не понимал еще его Флорентий, не ожидал, кажется, встретить его таким ярким, красивым, шумным.
– Погляжу я на вас, Флорентий Власыч, совсем вы детенок, – говорил между тем Варсис– Или это лицо у вас уж такое нежное… Я как, – здесь помещусь? Чемоданчики бы вместе разобрали.
– Нет, отец Варсис, Роман Иванович хотел вас в доме поместить, у нас за библиотекой есть комната. А чемоданы… это, смотря, можно кое-что и здесь разобрать.