- Откроем быструю стрельбу в спину нападающим!
- Хорошо бы уложить Черепахина, - Кабан выругался.
- Я, кажется, его царапнул, - Чекмарев проверил запас патронов в кармане. Патронов было мало. - Ну, за мной!
Он толчком распахнул дверь, и они выбежали на снег. Стояла холодная ночь, и звезды блестели так ярко, точно их старательно начистили. Чекмарев и Кабан, прижавшись к стене дома, добрались до угла. Чекмарев осторожно выглянул на улицу и увидел мечущиеся темные фигуры людей, спутавшиеся упряжки. В двух или трех домах светились окна. Темноту прорезал тонкий протяжный женский, крик:
- Уби-и-ли-и-и!..
Чекмарев приказал Кабану:
- Бей в кучу и чаще меняй место, чтобы не зацепили.
- Добро! - откликнулся Кабан и отбежал к полузанесенной снегом поленнице.
Черепахинцы оправились от первого замешательства. Из дома больше не было ответных выстрелов. Раненный в плечо Черепахин, сидя на нарте, приказывал своим:
- Вытащить на снег советчиков. Они, наверное, уже готовы. Пусть их собаки грызут… Открывай склады! Эй, Маклярен, где лучшие товары лежат?.. Забрать у всех жителей упряжки. Повезем на них товары.
Несмотря на сильную боль в плече, Черепахин не терял присутствия духа. Около него суетилась Микаэла. Мартинсон был где-то в конце отряда, держался подальше от перестрелки.
Испуганные жители не решались выходить из своих домов, сидели в темноте, сжимая в руках ружья.
Черепахин крикнул:
- Тащите сюда Чекмарева. Я хочу посмотреть на этого дохлого советчика!
Василий Михайлович выстрелил на голос Черепахина, и к нему присоединился Кабан. В ответ послышались испуганные возгласы и стоны раненых. Нападение Чекмарева и Кабана оказалось неожиданным. Перебежав на новые места, они снова сделали по нескольку выстрелов.
- Мы окружены! - закричал кто-то из черепахинцев.
Они отстреливались неуверенно, вразнобой.
Выстрелы Чекмарева и Кабана с различных мест создавали впечатление, что огонь ведут много людей, и это вызвало у черепахинцев панику. Между выстрелами Кабан и Чекмарев слышали крики растерянных людей.
- Уходить надо!
- Пусыкин убит!
- Сейчас нас всех перестреляют!
Чекмарев на последние слова послал очень удачно пулю. Сразу вслед за выстрелом раздался крик боли.
Кто-то, не выдержав, погнал упряжку в сторону тундры, и это послужило сигналом к всеобщему отступлению. Черепахина уже никто не слушал. Выкрики мешались с лаем и рычанием собак.
Чекмарев и Кабан продолжали стрелять вслед убегающим. Две упряжки налетели друг на друга, и собаки сцепились в драке. Каюры пытались их разнять, но выстрелы Чекмарева и Кабана, свист пуль заставил их бросить упряжки и бежать в темноту, спадаясь от смерти…
Чекмарев и Кабан некоторое время не выходили из своих укрытий, выжидали, опасаясь, что кто-нибудь из черепахинцев притаился, ждет, когда они обнаружат себя. По-прежнему еще лаяли встревоженные собаки, и время от времени доносился уже совсем ослабевший женский голос, который тянул одно и то же:
- Уби-и-ли-и-и…
Чекмарев, держа винчестер на взводе, первым поднялся из-за вмерзших в снег железных бочек, в которых Малков привозил керосин.
- Афанасий! - окликнул он.
- Я! - отозвался Кабан.
Готовые в любое мгновение открыть огонь, они подошли к распахнутой двери Совета. Недалеко от нее лежало два человека. Один пошевелился, простонал:
- Помогите…
Чекмарев подошел к нему, нагнулся и вскрикнул:
- Падерин?! Что с тобой?
- Василий… помоги-и-и…
- Сейчас, сейчас, - заторопился Чекмарев.
Вместе с Кабаном они подняли Падерина, внесли в Совет и осторожно положили на постель. Чекмарев разыскал вторую лампу, зажег ее. У стола, облитого керосином опрокинутой лампы и усыпанного осколками разбитого стекла, лежал, подвернув под себя руки, Наливай. Чекмарев опустился около него на колени, осторожно перевернул на спину. Наливай был мертв.
- Микола… - выдохнул Чекмарев.
- Помоги-ка, - позвал Кабан.
Они перевязали Падерина, который был ранен в грудь. Он лежал на спине с бледным, осунувшимся лицом и хриплым голосом рассказывал:
- Я спал…
…Падерин проснулся от стука. Жил он у Никифора Дьячкова, в комнатушке, которую когда-то занимали Кабан и Наливай. Стук в дверь повторился. Услышали его и хозяева. Никифор поднялся с постели, проворчал, позевывая:
- Кой черт спозаранку шумит?
- Может, из Совета, за постояльцем? - высказала предположение жена.
- Не ко мне же, - Дьячков снова зевнул и направился к двери.
Падерин, глядя в темноту, соображал, зачем он так рано мог понадобиться в Совете. Может, марковцы решили пораньше, выехать из Усть-Белой? Его мысли прервал шум в сенях. Падерин быстро чиркнул спичкой, зажег маленькую лампу, сел на постели. Он был спокоен, никаких подозрений у него не было. Какие-то люди с топотом ввалились в дом. Грубые, требовательные голоса заполнили хибарку.
Тряпку, заменявшую дверь в закуток Падерина, отодвинула чья-то рука, и на пороге появился Пусыкин в сверкающей от снежной пыли одежде, с заиндевевшими бровями и ресницами. Глаза его торжествующе сверкнули. Он крикнул в дверь:
- Господин Черепахин! Здесь главный советчик тутошный…
Из-за спины Пусыкина выглянул Черепахин:
- Кто такой? Фамилия?
- Не ваше дело! - отрезал Падерин. - Почему врываетесь ночью?
- Молчать! - крикнул Черепахин.
Падерин был в смятении. Черепахин, о котором они говорили в Совете вечером, сейчас стоял перед ним с вооруженными людьми. Падерин выхватил из-под подушки револьвер, но Пусыкин ловким ударом вышиб револьвер из руки Падерина и, подняв оружие с пола, замахнулся, намереваясь ударить Падерина рукояткой. Его остановил Черепахин:
- Успеешь… А сейчас он нам понадобится. Одевайтесь!
Последнее относилось к Падерину. Ему ничего не оставалось делать, как подчиниться. За перегородкой испуганно голосили жена и дети Дьячкова. Никифору тоже приказали одеться.
- Сейчас пойдем к Совету! - приказал Черепахин Падерину, самодовольно прищурив глаза. - Когда будем у двери вашего собачьего Совета, крикнешь своим приятелям, чтобы открыли, есть, мол, срочное дело. Понятно?
- Понятно, - сцепив зубы, отозвался Падерин.
Их вывели из жилья. Бросившуюся следом за Никифором жену грубым ударом отшвырнули назад, пригрозили:
- Вылезешь - прирежем вместе с ребятишками!
Женщина испуганно отступила.
Падерина и Дьячкова вели по улице, подталкивая стволами карабинов. Возле помещения Совета сгрудилось десятка два упряжек. В толпе черепахинцев Падерин заметил Маклярена и понял, кто привел бандитов.
"Как же мы так опростоволосились? - с горечью думал он. - Охрану не выставили. Вчера устьбельцы сами поставили сторожей, а сегодня…" Они были уже возле помещения Совета, когда Дьячков неожиданно рванулся и, сбив с ног одного из конвоиров, бросился бежать, но почему-то не к Совету, а к своему дому.
Пусыкин настиг его почти сразу же и с размаху всадил нож в спину. Дьячков коротко вскрикнул и упал на снег.
Пусыкин пнул тело Дьячкова и вернулся к Падерину:
- Видел? В случае чего, то же получишь…
Падерина подвели к Совету. Черепахин сказал:
- Сейчас разбудим твоих дружков. Скажешь им, чтобы открыли.
Пусыкин постучал в дверь. Когда в Совете зажглась лампа, Черепахин толкнул Падерина в спину:
- Ну?
Падерин молчал. Черепахин задышал ему самогоном в лицо:
- Ну?!
- Не открывай!.. Бандиты!.. Черепа… - крикнул Падерин. Удар ножом в грудь прервал его крик.
…Падерин рассказывал очень тихо, едва шевеля сухими побелевшими губами. На лбу его выступил пот.
Едва он закончил свой рассказ, как за дверью послышались чьи-то шаги, и Кабан с Чекмаревым схватились за оружие. Дверь приоткрылась, и порог переступил Кекуай. Лицо его было залито кровью. Чекмарев усадил его за стол. Широкая рана зияла на лбу юноши - след от ножа Пусыкина, который ударил Кекуая, едва тот распахнул дверь. От удара Кекуай отлетел в сторону и, упав за дверью, потерял сознание.
Чекмарев промыл рану чукче и сказал успокаивающе:
- Не опасная. Скоро заживет, - и затем обратился к Кабану: - Надо осмотреть тех, кто остался на снегу.
Они вышли из помещения и увидели, что почти во всех домах освещены окна, а к Совету осторожно приближаются люди. Чекмарев придержал Кабана, отступил с ним к двери.
- Кто идет?! - неожиданно громко закричал Кабан.
В ответ раздались настороженно-испуганные голоса:
- Свои! Не стреляйте!
Только после наступления тишины осмелевшие устьбельцы вышли из своих домов. Но не все. Однако их было достаточно, чтобы собрать и внести в Совет лежавших на снегу людей. Среди них оказался раненный в ногу Мартинсон.
Раненым оказали помощь и уложили в другой комнате, подальше от Падерина.
Чуть позднее в Совет принесли тело Никифора Дьячкова.
Его жена с распущенными волосами продолжала сидеть на снегу и, покачиваясь из стороны в сторону, едва слышным шепотом тянула:
- Уби-и-и-ли-и-и…
Женщины пытались ее успокоить, но она никого не узнавала. С большим трудом ее увели домой.
К рассвету в Совете собрались почти все жители Усть-Белой. Они, еще не освободившись от страха, с надеждой смотрели на Чекмарева, следили за каждым его движением, ловили каждый его взгляд.
Чекмарев, когда Мартинсону перевязали ногу, сел около него и спросил:
- Как вы сами оцениваете свои действия?
- Я все расскажу, - глаза Мартинсона заметались, словно пойманные мыши. - Это все… все Микаэла… Она меня уговорила…
Чекмареву почти не пришлось задавать вопросов. Мартинсон рассказал все сам. Наиболее интересным и важным было то, что относилось к Черепахину и его лагерю в стойбище Аренкау.
Утром устьбельцы единодушно решили перевезти из складов товары и продукты в Марково.
После похорон погибших Наливая и Дьячкова Чекмарев выехал из Усть-Белой. Он вел в Марково первый караван с большим грузом товаров. На одной из нарт с понурым видом сидел Мартинсон. Иногда он поднимал голову, тоскливыми глазами осматривал заснеженные просторы, но не видел их. Мысль о том, что его везут на казнь, не покидала американца, и он, прокляв и Свенсона, и Микаэлу, и всю свою жизнь, которая привела его на эту землю, сидел обессиленный, опустошенный - живой мертвец.
Глава четвертая
1
Чекмарев вернулся с караваном из Усть-Белой в полночь. Сейчас уже наступило утро, но он еще не ложился, не отдыхал. Встретившие его товарищи так были потрясены нападением Черепахина на Усть-Белую, что остаток ночи прошел в обсуждении случившегося.
- Расстрелять Мартинсона мы всегда успеем, - сказал Дьячков, возражая Каморному, - только правильно ли это будет? Надо бы запросить мнение Ново-Мариинского ревкома.
- Пусть враги знают, что их ждет, если они против народа руку поднимут! - Каморный не отступал от своего, а все больше распалялся. - Зачем ждать, что вам посоветует ревком? До ревкома отсюда далеко. Надо поспешить в стойбище Аренкау и всех там переловить! А Мартинсона поставить к стенке сейчас же.
- Без ревкома нельзя, - покачал головой Дьячков.
- Мартинсона будем судить! - Чекмарев был благодарен Дьячкову за поддержку. - Судить как положено. Только нельзя забывать, что он не наш, а американский подданный.
- Ищешь лазейку, чтобы Мартинсона от кары справедливой уберечь? - упрямо стоял на своем Каморный. - Ты же не считался, что он американец, когда перебил ему ногу?
- Может, и я перебил ногу, - кивнул Чекмарев. - Это было в бою. Теперь иное положение. И хватит попусту толочь воду! Я предлагаю проголосовать за мое предложение: судить Мартинсона и начать операцию по поимке Черепахина только после получения указаний от ревкома из Ново-Мариинска. Кто "за"?
Каморный остался в одиночестве.
- Давид, а может быть, ты и сбегаешь на пост? Все в ревкоме доложишь.
Каморный подозрительно посмотрел на Чекмарева, не смеется ли он над ним. Ведь окажись Каморный в Ново-Мариинске, он бы попытался в ревкоме настоять на своем. Дьячков был озадачен словами Чекмарева. И Василий Михайлович понял его, сказал:
- Может, мы ошибаемся, а Давид прав. Ревком разберется.
Чекмарев понимал, что разбойничанье бывшего фельдшера при участии американцев приобрело иное, более серьезное значение, чем обыкновенное грабительство. Черепахин хитер. Связал себя с американцами, и тут надо смотреть в оба, а то того и гляди нарвешься на международное осложнение. Было решено отправить Каморного в Ново-Мариинск за получением указаний от ревкома.
Потом Дьячков рассказал, как прошла их с Куркутским поездка в Ерополь.
…Едва нарты Дьячкова и Куркутского въехали в Ерополь, как сразу же из-за угла первой избушки раздался строгий окрик:
- Стой! Стрелять буду!
Дьячков и Куркутский увидели направленные на них из-за ближних строений стволы ружей и послушно остановили упряжки. Их успокоило то, что над избушкой Шарыпова развевался красный флаг. Он был особенно ярок на фоне бледно-голубого вымерзшего неба.
Не опуская ружей, к нартам подошли четверо еропольцев. Один из них признал Дьячкова, но на всякий случай спросил:
- Ты, кажись, из Марково?
- Эге, - кивнул Дьячков. Ему понравилась осторожность еропольцев. - Мы к Шарыпову.
- Ружьишки-то дайте пока, - сказал мужчина с редкой, уже начинавшей седеть бородкой и светло-серыми глазами на худом, тронутом морщинами лице. Видно, он был за старшего, потоку что приказал еропольцу помоложе:
- Возьми-ка ихние ружья, покеда они с Варфоломеем потолкуют.
Варфоломей Шарыпов отсыпался после ночного дежурства. Поднялся он взлохмаченный, с припухшим лицом. На вопрос Дьячкова, не появлялся ли Черепахин, гневно сказал:
- Пусть только сунется сюда! Мы его встретим. За все с ним посчитаться надо. И за брательника.
Ефим по-прежнему лежал в постели. Был он угрюмым, вяло отвечал на вопросы. Лицо его обросло щетиной, глубоко запавшие глаза лихорадочно поблескивали. Дьячкову пришла в голову мысль, что Ефим безнадежен. Он не знал, что Ефим Шарыпов день и ночь думал лишь об одном: как только он поднимется, как только сможет стать на лыжи, а в руках держать ружье, он уйдет в тундру и найдет Черепахина. И по-своему рассчитается с ним.
Узнав о цели поездки Дьячкова и Куркутского, Варфоломей Шарыпов вздохнул:
- У чуванцев есть олешки. Могли бы поделиться. Только больно они запуганы купцами, обложены долгами, как табун волками… Бегал я к ним, хотел купить оленей. Они вот что мне показали, - Шарыпов сложил три пальца в выразительную комбинацию.
Чем дольше слушали марковцы Шарыпова, тем труднее им казалась задача, которую они должны были решить.
Куркутский осторожно спросил:
- Что им за оленей предлагали?
- А что я мог предложить? - грустно усмехнулся Шарыпов. - В долг просил… Накормили меня до обалдения, и уехал я только со своим раздутым брюхом.
Дьячков покачал головой:
- Напугал ты нас, Варфоломей. И все-таки мы побалакаем с чуванцами. Авось нам повезет. Ведь мы можем им кое-что предложить.
Переночевав у Шарыпова, Дьячков и Куркутский продолжали путь. Сначала ехали по белой целине, потом спустились на реку и к вечеру впереди заметили черные точки на льду, которые оказались прорубями для подледного лова. Они были затянуты молодым ледком. От прорубей тянулись хорошо протоптанные тропинки на берег. Они и привели Дьячкова и Куркутского к стойбищу. Яранги прятались от ветра под защитой черного леска. Наступал вечер. Над ярангами вились столбики дыма.
Появление Дьячкова и Куркутского было встречено с любопытством и настороженностью. На охотников и каюров они не походили: не так были снаряжены их нарты. Купцами быть не могли. Одеты не по-купечески, да и держатся иначе, чем купцы. И в то же время они не просто проезжие, потому что дальше ехать не собираются.
Чтобы никого не обидеть и не нарушать правил гостеприимства, путники остановили упряжки у первой же яранги, вошли в нее через треугольное отверстие, заменявшее дверь, поздоровались.
При свете жирников Дьячков и Куркутский рассмотрели обитателей яранги. Их было семеро. Старуха, которая неподвижными глазами уставилась в огонь, муж, жена и четверо детей. Ярангу наполнял аппетитный аромат варящегося в котле над очагом мяса.
Хозяин яранги жестом пригласил гостей садиться.
Путники опустились на шкуру около него, а Он, достав из котла большой кусок жирной оленины, быстро разорвал его на три части и по куску протянул приехавшим. Ели долго и много. Все вспотели и испытывали Приятную истому. Теперь можно было покурить и попить чайку. Пока еще хозяева и гости обменивались незначительными фразами, но наступало время, когда приехавшие должны рассказать о себе. Таков обычай. О приезде незнакомых людей уже знало все стойбище, и сейчас все чаще и чаще открывался занавешенный шкурой вход, показывая кусок черного неба, усыпанного звездами, и входили один за другим оленеводы. Скоро в яранге стало тесно и жарко. Дьячков встал, вышел из яранги, отвязал от своей нарты один из мешков и внес его. Все внимательно следили за ним. Дьячков неторопливо развязал мешок, высыпал на шкуру у очага горку плиточного чая и пачек табаку, пригласил:
- Будем чай пить и курить полные трубки.
Пачки с табаком пошли по рукам. Оленеводы, довольные щедростью гостей, одобрительно кивали, переговаривались и следили, как в большой котел хозяйка яранги крошила плитку за плиткой. Чай обещал быть густым, крепким и очень вкусным. Уже предвкушая удовольствие от него, оленеводы выжидательно уставились на приехавших, и тогда Куркутский заговорил неторопливо и громко, словно он в большом классе объяснял ученикам очень важный урок. Оленеводы внимательно слушали его, потягивая дым из мундштуков своих больших трубок.
В стойбище Средней Реки уже дошли слухи о больших переменах в Ново-Мариинске, в Усть-Белой и Марково, но толком никто ничего не знал. Слухи доходили разные: то они пугали оленеводов, и они ждали большой беды, то обнадеживали, но подолгу над ними не задумывались. Нужно было охотиться, следить за оленями, оберегать их от волков. И готовиться к приезду скупщиков, выплачивать им долги И брать снова в долг товары и охотничьи припасы. И, наконец, надо было готовиться к ярмарке. Стойбище лежало в стороне от путей, и сюда редко заглядывали люди со свежими новостями. Да и почти все новости доходили уже измененными, шло правдоподобными. Но слух о великом вожде Ленине, который прислал своих родичей-большевиков, чтобы помочь оленным и береговым людям, добежал от поста до стойбища, не потеряв своей правды и притягательности, как и новость о теш, что в Марково побывали посыльные великого вождя Ленина и там наступила иная жизнь, а американские коммерсанты лишились своих богатств, и все век товары перешли в общее пользование. Последнее было как-то непонятно, и этому не очень-то верилось. И оленеводы ждали, когда они поедут на ярмарку в Марково. Бот тогда-то все и узнают, а пока жизнь шла у них по-прежнему.