Последняя сильная пурга надолго задержала их в небольшом леске. Здесь Ульвургын с помощью Нины Георгиевны успел из ветвей и тонких стволов соорудить что-то наподобие шалаша, и это доставило всем большую радость. Они лежали в меховых мешках, тесно прижавшись друг к другу, прислушивались к вою пурги, к Тому, как она скреблась об их непрочное прикрытие, осыпала их мелкой снежной пылью.
Когда пурга стихла, Ульвургын, как обычно, отправился на охоту. Он не терял надежды, что ему повезет. Женщины, разбуженные его уходом, снова задремали. Вскоре Нина Георгиевна проснулась от пугающе-острого ощущения одиночества и какой-то беды. Она открыла глаза. В шалаше стояла серая мгла. Нина Георгиевна сразу же поняла, что она одна. Женщина схватилась за спальный мешок, в котором спала Наташа. Он был пуст.
- Наташа! - испуганно закричала Нина Георгиевна: - Наташа! Где ты? Наташа?
Ответом была тишина. Нина Георгиевна, не помня себя, выскочила из шалаша и закричала:
- Наташ-а-а-а!
Темный голый лесок ответил слабым эхом, с ветвей прозрачно-белыми струйками посыпался снег. Нина Георгиевна заметалась, не зная, куда же бежать, где искать Наташу, и тут увидела ее. Она стояла у дерева, обхватив его и опустив голову. Нина Георгиевна бросилась к ней, увязая в рыхлом, еще не успевшем слежаться снегу:
- Наташа, Наташенька!
Она обняла ее и от радости, от смущения за свой испуг заплакала. Наташа подняла голову. Лицо ее было растерянно-виноватым, а в глазах появилось новое, совершенно незнакомое и настораживающее Нину Георгиевну выражение.
- Не плачь, Нина, - попросила Наташа. - Я виновата, что ушла, не предупредив тебя. Мне послышалось, нет, я услышала очень отчетливо голос Антона. Он что-то мне говорил, но я не могла разобрать. Вот я и пошла поближе к нему.
Она опять опустила голову. Нина Георгиевна погладила ее по плечу:
- Ты устала, очень устала, Наташа. Я знаю…
Наташа еще теснее прижалась к Нине Георгиевне и едва слышно проговорила:
- Я очень боюсь, Нина, боюсь за себя. Ночью, когда я сплю, мне слышится голос Антона. Я знаю, что это мне только слышится, а я встаю и иду. И верю, что вот-вот сейчас, быть может через несколько шагов, может, вот за тем деревом или за сугробом я увижу Антона. Я помогу ему, потому что он болен. Он не может идти и зовет меня, зовет… Он знает, что только я смогу ему помочь.
Наташа снова заплакала. Нина Георгиевна была в смятении. Она поняла, что Наташа заболела и заболела тяжело, быть может безнадежно, а она ничем не могла помочь ей. Едва они дошли до шалаша, как появился Ульвургын с двумя белыми куропатками. Обычно бесстрастное лицо каюра сейчас светилось радостью и гордостью.
- Смотри! Ульвургын хорошо стрелял.
Нина Георгиевна погладила белое оперение птиц.
Запылал костер, и скоро измученные голодом путники, обжигаясь, ели вареное мясо.
После еды Наташа сразу же крепко заснула. Ульвургын постоял у шалаша, прислушиваясь к ровному дыханию Моховой, покачал головой. Нина Георгиевна следила за каюром, и ей становилось не по себе. Неужели и он заметил странное поведение Наташи? Нина Георгиевна не сводила глаз с низенького коренастого человека в потертой меховой одежде. Он повернулся к ней, сделал знак отойти чуть от шалаша. Она последовала за Ульвургыном с бьющимся сердцем. Он присел на нарты, вытащил большую выточенную из корня трубку и неторопливо набил ее табаком. Нина Георгиевна стояла, прижав к груди руки. Ульвургын сделал несколько затяжек, потом поднял на женщину грустные глаза:
- Плохо Наташа… Кале сидит, - он постучал себя по голове и повторил: - Плохо Наташа.
Он снова занялся трубкой, а Нина Георгиевна вся замерла. Слова, которые очень ровно, почти без всякого выражения произнес Ульвургын, подтвердили ее опасение. Наташа тяжело заболела. Нина Георгиевна знала, что, хотя никто и не поручал ей судьбу Наташи, она, только она ответственна за нее и если с Наташей что случится по ее вине, то она себе этого никогда не простит.
- Поедем! - требовательно сказала она Ульвургыну.
- Однако, поедем, - охотно откликнулся он и поднялся с нарты.
Еще четверо суток продолжался их мучительный путь. Нина Георгиевна не спускала глаз с Наташи. Мохова то впадала в глубокую задумчивость, из которой ее было трудно вывести, то становилась шумно оживленной и говорила, говорила об Антоне. Глаза ее все больше и больше теряли свое обычное выражение, и в них появлялось что-то детское, трогательно-наивное.
Нине Георгиевне хотелось крикнуть Ульвургыну, чтобы он быстрее гнал упряжки, но каюр и так не жалел собак.
Они ехали то гладкими снеговыми полянами, то их нарты качались на застругах, как лодки на мелких волнах, то мимо мелькали рощи и рощицы, а потом упряжки мягко съезжали на заснеженные речки, и Ульвургын, взмахивая остолом, без устали покрикивал:
- Хак! Хак! Хак!
Марково показалось в синеватых сумерках наступающего вечера. Над домиками, которые уже сливались с быстро густеющей темнотой и печально смотрели в нее тусклыми, слабыми огоньками, возвышалась чем-то похожая на надгробный памятник церковь.
- Марково! - обернулся Ульвургын, и в этом возгласе можно было услышать и радость, и облегчение, и надежду.
- Приехали! Приехали! Где же Антон? - кричала возбужденно Наташа. - Почему я его не вижу?
Она неожиданно соскочила с нарт, но не смогла устоять на ногах и упала лицом в снег. Нарты пронеслись мимо нее. Нина Георгиевна закричала каюру:
- Стой, Наташа осталась!
Упряжки же, чувствуя приближение отдыха, бежали быстрее обычного, и Ульвургыну стоило большого труда их остановить. Нина Георгиевна уже бежала к Наташе. Та не могла подняться и, ползая по снегу, хрипло звала Антона. Нина Георгиевна подхватила ее:
- Наташа! Наташенька! Ну зачем так? Пойдем. Ну, поднимайся.
Вместе с подоспевшим Ульвургыным она помогла Наташе дойти до нарт, усадила ее и крепко обняла:
- Сейчас, сейчас мы приедем и всех друзей увидим, все узнаем, - Нина Георгиевна боялась назвать имя Антона, чтобы не вызвать у Наташи нового приступа возбуждения. Мохова затихла и только шептала:
- Сейчас увижу, увижу…
Она дрожала, словно ее била лихорадка. Они миновали первый окраинный домишко, зарывшийся в снег, въехали в Марково. В тот же момент им наперерез бросились с обеих сторон люди, скрывавшиеся за постройками. Щелкнули затворы, раздались строгие голоса:
- Стой! Кто такие?!
Ульвургын хотел повернуть упряжку, чтобы унестись назад, в темноту, которая прикроет их, спасет, но его уже стащили сильные руки с нарты:
- Откуда, сволочь?!
- Не трогайте его! - закричала Нина Георгиевна. - Он ни в чем не виноват. Он вез нас!
- А ты что за куропатка? - к лицу Нины Георгиевны нагнулся человек, обдав ее табачным запахом. - Кто такие?
Наташа прижалась к Нине Георгиевне, как перепуганный зверек. Силы оставили ее.
- Мы из Ново-Мариинска, - устало сказала Нина Георгиевна, заметив на груди человека красный бант.
- Понятное дело, - кивнул допрашивавший и крикнул, не оборачиваясь:
- Анисим и Гаврила, проводите до Совета граждан. Да отпустите каюра. Это не черепахинцы.
Нина Георгиевна с облегчением вздохнула.
Ульвургын подвел упряжки прямо к двери Совета. Окна дома были освещены. Каюр удовлетворенно сказал:
- Тута… все есть, - и занялся собаками. Один из сопровождавших их людей сказал:
- Заходите в тепло.
Нина Георгиевна помогла Наташе встать с нарт и повела ее к двери. Наташа шла словно во сне - медленно, вытянув вперед руки; потом, с неожиданной силой оттолкнув от себя Нину Георгиевну, она бросилась вперед, рванула дверь и в клубах морозного пара вбежала в помещение с криком:
- Антон! Антон!
Нина Георгиевна рванулась за ней.
- Наташа! Наташа! Успокойся!
- Антон! Антон! - Наташа оказалась посередине комнаты.
- Что? Кто вы такие?! - раздались навстречу встревоженные изумленные голоса.
Куркутский и Дьячков, со дня на день ожидая возвращения Чекмарева с Антоном Моховым, почти все вечера проводили в Совете. Дел в Марково было много, и главное из них - охрана села от возможного нападения Черепахина. Правда, они сомневались, что после полученного отпора в Усть-Белой он решится напасть на Марково, но кто мог поручиться? Может быть, озлобление, вызванное неудачей, жажда мести и толкнут его на этот шаг? А может быть, американцы, прослышав о том, что Мартинсон под арестом, заставят Черепахина попытаться его освободить?
В этот вечер Куркутский и Дьячков обсуждали, как лучше и быстрее установить местонахождение Черепахина, чтобы следить за ним, предупреждать его нападения, а затем и уничтожить его. Дьячков убежденно говорил:
- Мы это сможем сделать только при помощи оленеводов и охотников. Может, попросить Рэнто?
Свет керосиновой лампы падал на их темные и озабоченные лица. Они сидели перед кружками чаю, над которыми вился ароматный парок. Большой, красной меди чайник уютно пел о чем-то тихую песенку. Куркутский, который после новостей, привезенных Оттыргиным, еще больше замкнулся в себе, отрицательно покачал головой;
- Нет. Он все-таки может быть заодно с Черепахиным. Богатый.
Они замолчали, отхлебнули горячего чая. Куркутский о чем-то напряженно думал, потом сказал:
- Надо разведчика послать.
- Кого?
Куркутский пожал плечами. О человеке, которому можно было доверить такое ответственное поручение, он еще не думал. Дьячков хотел что-то сказать, но в этот момент они услышали скрип снега под полозьями подъехавших к Совету нарт, голоса людей.
- Василий Михайлович! - воскликнул Дьячков, вскакивая из-за стола.
- Рано, - возразил Куркутский и на всякий случай потянулся за маузером, который лежал на столе. Дьячков в свою очередь выхватил из кармана браунинг. Они переглянулись. Хотя выстрелов заставы они не слышали, но черепахинцы могли въехать в Марково и мимо часовых.
В этот момент распахнулась дверь и в помещение вбежала с криком Наташа. Она не обратила внимания на оружие в руках мужчин. Его она просто не заметила. Наташа была вся во власти одного желания - скорее увидеть Антона. Она же все время слышит, как он ее зовет. Увидев Наташу, но не узнав ее и следом быстро вошедшую женщину в сопровождении двух марковцев из заставы, Куркутский положил маузер на стол, спросил, обращаясь сразу ко всем:
- Кто такие? Откуда?
- Где Антон?! - снова крикнула Наташа и, обводя горячим, уже почти безумным взглядом комнату, заметила дверь в соседнюю комнату и бросилась к ней. За дверью была темнота. Наташа крикнула в нее:
- Антон! Антон! Ну что ты прячешься от меня?
Она как-то сразу обессилела, опустилась на лавку и, прижавшись лицом к стене, заплакала.
- Кто вы такие? - повторил свой вопрос изумленный поведением Наташи Куркутский.
- Вы разве не узнаете нас, Михаил Петрович? - с обидой спросила Нина Георгиевна.
В комнате стало тихо. Только по-прежнему пел чайник да всхлипывала Наташа. С улицы доносился приглушенный голос Ульвургына, который покрикивал на собак.
- Вас? - Куркутский явно не узнавал женщин, но голоса их были как будто знакомы. Он заслонил от себя ладонью лампу и вскрикнул с изумлением:
- Нина Георгиевна? Вы?!
Он подбежал к Нине Георгиевне и остановился перед ней в растерянности. Он не знал, что сказать, что делать. Таким неожиданным было их появление.
- Неужели мы так изменились, что нас нельзя сразу узнать? - с горечью проговорила Нина Георгиевна и сбросила с головы малахай.
- Это от неожиданности, - Куркутский был в замешательстве. Молодых женщин действительно было трудно узнать. Обмороженные, почерневшие лица, щеки ввалились, глаза запали. - Мы никак вас здесь не ожидали.
- А где же? - горько спросила Нина Георгиевна и устало села к столу, на табуретку. - Может быть, в Ново-Мариинске?
- Вы оттуда? - Дьячков, молчавший до сих пор, был еще больше поражен. Две женщины, одна из которых беременна, другая явно не северянка и не отличается особым здоровьем, две эти хрупкие женщины совершили такой путь!
Нина Георгиевна только кивнула. Куркутский и Дьячков переглянулись. Вот сейчас они все точно узнают, что там, на посту, произошло. Куркутский не удержался:
- Что там случилось? Нет, нет, не говорите ничего. Сейчас вам отдыхать, отдыхать. Сейчас вам баню истопят.
- Где Антон? Антон? - напомнила о себе Наташа, и Куркутский успокоил ее.
- Он будет скоро, через три, может, пять дней. Он сейчас в отъезде.
Наташа уцепилась за Куркутского, широко раскрытыми глазами уставилась в его лицо. От ее взгляда учителю стало не по себе. Он торопливо успокоил ее:
- Да, да, Антон скоро будет. Он приедет вместе с Чекмаревым.
- Антон! - по лицу Наташи скользнула счастливая улыбка. Она отпустила Куркутского, прислонилась к стене и провела рукой по лицу. - Он скоро будет… Я его подожду… Ох, как спать хочется.
Куркутский сказал Дьячкову:
- Товарищей устроим в доме Микаэлы. Джоу переселим к Мартинсону.
Дьячков молча кивнул.
Чумаков возвращался в Ново-Мариинск в отличном расположении духа, прислушиваясь к бесконечной песне Череле.
Каюр, которого Чумаков всю дорогу поил спиртом, вдруг обернулся и крикнул весело и бесшабашно:
- Пост!.. Скоро пост! Приехали! Ты давай еще!
Череле засмеялся, намекая на выпивку. Он видел, что Чумаков доволен поездкой, да и собаки бежали хорошо. Череле снова запел. Он пел о том, что встретил в тундре друга Оттыргина и русского Антона, которые развернули над постом флаг краснее солнца. Череле рад, что эти люди живы, и он об этом расскажет на посту.
Череле с нетерпением ждал, когда они въедут в Ново-Мариинск. Он сразу же всех оповестит, что они с Чумаковым, с этим белобородым человеком, который так щедро угощает всю обратную дорогу спиртом, нашли Антона. Вот обрадуются в Ново-Мариинске. И Череле еще громче запел.
Беспокойство, которое пришло к Чумакову с возгласом каюра о приближении к посту, нарастало. Он воровато оглянулся. По-прежнему вокруг лежали голубые снега. Тишина и мороз. Ясное небо и еще более ясный горизонт. Чумаков откашлялся, нащупал под кухлянкой револьвер и крикнул:
- Эй, Череле!
Каюр пел и не слышал Чумакова.
- Череле!
Каюр оборвал песню, оглянулся, Чумаков махнул рукой:
- Сто-о-о-й!
Череле согласно кивнул, остановил свою упряжку, воткнул остол в снег и побежал навстречу второй упряжке. Череле широко и благодушно улыбался.
Чумаков, конечно, хочет его еще угостить спиртом. Чумаков остановил свою упряжку, и собаки легли на снег. Он встал около нарт и ждал, когда к нему подойдет каюр. Тот спешил, проваливаясь в глубокий снег.
- Нарты плохо идут, - объяснил Чумаков каюру, с трудом подбирая чукотские слова. - Что-то сломалось. Ремни ослабли.
- Це-це-це, - покачал головой Череле и, присев на корточки, стал внимательно осматривать места связок. Чумаков поднял револьвер и почти в упор выстрелил в затылок каюру. Череле качнулся, словно стараясь сохранить равновесие, и упал на спину.
Собаки при выстреле вскочили, залаяли, забеспокоились. Чумаков с револьвером подошел к передней упряжке. Он намеревался перестрелять собак каюра, а в Ново-Мариинске сказать, что Череле от него просто удрал. Собаки точно почувствовали намерение Чумакова. Они заметались, сбились в кучу, испуганно поджав хвосты, и несмело ворчали. Чумаков неожиданно улыбнулся, сказал им ласково:
- Ну, чего переполошились, серые? Не трону я вас. Мои будете. Вы же не станете болтать, что я был у большевика, а ваш хозяин это мог сделать. Теперь он всегда будет молчать.
Ровный, ласковый голос человека успокоил собак. Чумаков вернулся к упряжке, на которой он ехал, взглянул на труп Череле, сокрушенно покачал головой, вздохнул:
- Не огорчайся, бедняга. Я иначе не мог. Надеюсь, что у верхних людей тебе больше повезет.
Чумаков разгладил усы и бороду и удовлетворенно закончил:
- Да, тебя загубили большевики, которые бродят где-то совсем рядом с Ново-Мариинском. Меня они тоже чуть было не ухлопали.
Чумаков вновь достал револьвер и поискал на кухлянке место, где бы ее прострелить, чтобы это выглядело эффектнее и убедительнее. Оттянув кухлянку на груди, он приставил револьвер и нажал спусковой крючок. Выстрел прокатился над снегами, вновь всполошив собак. Едкий запах порохового дыма ударил в лицо Чумакову. Он с улыбкой осмотрел в кухлянке след пули и остался доволен:
- Убедительное свидетельство…
Чумаков привязал упряжку Череле к своей и, бросив взгляд на труп каюра, вокруг головы которого на белом снегу, расплылось кровавое пятно, погнал собак. Но Чумаков не особенно спешил. Он хотел въехать в Ново-Мариинск в сумерках. Тогда ему будет легче разыграть взволнованного человека, который чудом избежал гибели от пуль большевиков.
С возвращением Свенсона в Ново-Мариинск выяснилось, что положение Совета и офицеров из Американского легиона было гораздо более сложным, чем они думали. Олаф внимательно выслушал отчет Бирича. В доме Тренева, кроме американцев, находились Пчелинцев, Струков и хозяин квартиры. Бирич извинился перед Олафом, что не приглашает его к себе, так как очень сильно болен сын. Трифон все еще не мог оправиться от побоев шахтеров.
- Все ваши товары, к счастью, остались в сохранности, - говорил Бирич, поймав себя на том, что тон у него такой, словно он извиняется перед Свенсоном, словно он в чем-то перед ним виноват. Павел Георгиевич рассердился на себя за это, но ничего поделать не мог и виновато добавил: - За исключением мелочей…
- У меня есть точный список изъятых или по дешевке проданных большевиками товаров, - уточнил Лампе.
- Я не намерен терять ни одного цента! - сердито проворчал Свенсон.
- Цены на товары установлены временно такие, - поспешил сообщить Бирич, - чтобы в кратчайший срок были возмещены все убытки, которые нам нанесли ревкомовцы.
- Но как возместить те убытки, которые мы понесли в Марково и Усть-Белой? - раздраженно спросил Свенсон, поняв, что здесь, в Ново-Мариинске, плохо знают, что происходит за пределами поста. Он угрюмо стал рассказывать о том, что произошло в Марково и Усть-Белой, показал письмо Мартинсона, которое ему передал Черепахин.
Рули строго посмотрел на Стайна, и тот невольно съежился, а Свенсон продолжал:
- Весь уезд фактически в руках большевиков. Туземцы не желают платить налогов, и по тундре идет весть, что большевики торгуют щедрее, чем мы. Конечно, они торгуют нашими товарами. И мы ничего не можем поделать.
- Но законная власть! Отряд в Усть-Белой! - воскликнул Стайн. - Господин Малков…
- Он расстрелян большевиками. Отряд, который вы создали, разбежался, - безжалостно бросил Свенсон. - Везде верх берут большевики. Я пробирался сюда обходными путями.