Феномен ГЛ, возникший в 1990-е, по всем признакам нисколько не выдохся с приходом нового тысячелетия. Малик Соланка вынужден был признать страшную правду. Он ненавидел Глупышку.
Между тем ничто из того, к чему он прилагал руку, не приносило особых плодов. Он предлагал процветающим британским компаниям, занятым пластилиновой анимацией, идеи персонажей и сценарии, но ему неизменно отвечали, мягко или не очень, что его концепции не соответствуют духу времени. Для бизнеса, где молодые работают на потребу молодым, он оказался даже хуже, чем просто старым, - он был старомоден. Как-то во время обсуждения его идеи полнометражного анимационного фильма о жизни Никколо Макиавелли Соланка попытался заговорить на новом для себя языке коммерции. Естественно, в фильме будут действовать антропоморфные животные, представляющие героев-людей.
- Вообразите, там есть буквально все! - распинался он. - Золотой век Флоренции! Медичи во всем их блеске, настоящие аристократы из пластилина! Симонетта Веспусси, самая прекрасная кошечка в мире, которой подарил бессмертие этот молодой пес Гавтичелли! Рождение Венеры Кошачьей! Весна священная по-кошачьи! И как раз в это время ее дядя Америго Веспусси, старый морской лев, отправляется в плавание и открывает Америку! Савона-Роланд, он же Савонарола, монашествующая Крыса, повсюду разжигает Костры Тщеславия! Ну, и в самом центре происходящего - Мышь! Не какой-нибудь ваш Микки-Маус, а Мышь, придумавшая реальную политику, блестящий мышиный драматург, самый искусный среди грызунов оратор, мышь-республиканец, сохранившая верность своим взглядам под пытками жестокого кошачьего герцога и мечтающая в изгнании о том, как наступит день ее триумфального возвращения…
Его бесцеремонно прервал пухлый юнец, никак не старше двадцати трех, представлявший финансовый департамент компании.
- Флоренция - это здорово, - заявил он, - никаких сомнений. Я сам ее просто обожаю. И этот ваш Никколо, как там его? Маусиавелли? Тоже… э-э… ничего. Однако позвольте мне высказать одно возражение: форма, которую вы предлагаете, очень любопытна, но при чем тут Флоренция? Сейчас, пожалуй, не лучшее - да-да, не лучшее! - время для пластилинового Ренессанса.
Тогда Соланка решил вернуться к писанию книг, однако вскоре обнаружил, что больше душа у него к этому не лежит. Неумолимая случайность, трагическая цепь событий, сбившая его с пути, испортила Соланку и сделала ни на что не годным. Прежняя жизнь покинула его безвозвратно, а новая, сотворенная им реальность утекла сквозь пальцы. Он стал похож на актера Джеймса Мейсона, скатившуюся с небосклона звезду, по-черному пьющую, погрязшую в поражениях и разочарованиях, в то время как треклятая кукла парила высоко в небесах, изображая из себя Джуди Гарланд. Злоключения Джепетто, выстругавшего из полена Пиноккио, закончились, когда кукла ожила, для Соланки же с его Глупышкой - как и для творца Галатеи - с этого самого момента неприятности только начались. Как часто в пьяном угаре профессор Соланка извергал проклятия в адрес своего неблагодарного Голема, своей Франкенкуклы: "Убирайся с глаз моих долой! Прочь, искусственное дитя! Уж я-то знаю. Ты не должна носить мое имя! Никогда не посылай за мной и никогда не проси моего благословения! И больше никогда не называй меня своим отцом!"
И она покинула его дом. Убралась вон во всех своих версиях - в виде набросков, макетов, "мертвых картин", бесконечных "дочерних клеток", отпочковавшихся от нее подобий из бумаги, ткани, дерева, пластика, анимационных аппликаций, видеозаписей. Вместе со всем этим она неизбежно прихватила и некогда ценную версию его самого. У него не хватило духу совершить акт изгнания самостоятельно. И Элеанор согласилась взять это на себя. Элеанор, чувствовавшая приближение кризиса, день за днем наблюдавшая, как глаза любимого наливаются краснотой от выпитого, как он шатается, не в силах совладать с собственным телом, однажды мягко, но деловито сказала: "Просто уйди на весь день и предоставь это мне". Ее собственная карьера в издательском бизнесе на время затормозилась, Асман был сейчас единственным, чем ей хотелось заниматься, хотя она достигла определенных высот в своем деле и даже сейчас оставалась востребованной. Этот факт она старалась скрывать от Соланки, но тот не был круглым дураком и отлично понимал, чтó означают постоянные звонки от Моргена Франца и других, каждый как минимум на полчаса. Она была востребована, Соланке это представлялось очевидным, все вокруг были востребованы. Все, кроме него. Но, по крайней мере, ему в утешение осталась ничтожная, жалкая месть: он тоже ни в ком не нуждался. Даже в этой двуличной особе, этой предательнице, этой, этой… кукле.
Итак, в условленный день он вышел из дома и кинулся куда глаза глядят по Хампстед-Хит, Хампстедской пустоши - они жили в просторном особняке с фасадом, симметричным относительно центрального входа, на Уиллоу-роуд, и оба чрезвычайно радовались тому, что Пустошь, это сокровище северного Лондона, его легкие, лежит прямо за порогом, - и в отсутствие мужа Элеанор, должным образом все упаковав, отправила коробки на долгосрочное хранение. Возможно, Соланка предпочел бы, чтобы все барахло отправилось прямиком на свалку в Хайбери, однако и тут пошел на компромисс. Элеанор настояла на своем. У нее до предела был развит инстинкт архивиста, и Соланка, который сам не справился бы с задачей, просто махнул рукой в ответ на ее аргументы, словно хотел отогнать надоедливого комара, и не стал дальше спорить. Он бродил несколько часов кряду, позволяя невозмутимой музыке Пустоши охладить его разгоряченную грудь, а размеренному ритму дорожек и деревьев - успокоить сердцебиение, чему немало способствовали звуки струнных, доносившиеся с открытой концертной площадки у дворца-музея Кенвуд, подаренного городу лордом Айви. Когда он вернулся в дом, Глупышка уже покинула его навсегда. Вернее, почти покинула. Поскольку - о чем Элеанор знать не могла - одна кукла была спрятана в шкафу в рабочем кабинете Соланки. Там она и осталась.
Дом, в который Соланка вернулся, показался ему опустевшим, нежилым, как после смерти ребенка. У него возникло ощущение, будто он вмиг постарел на двадцать или даже тридцать лет. Словно, будучи разлучен с лучшим детищем своего юношеского вдохновения, тут же оказался лицом к лицу с беспощадным Временем. Много лет назад Уотерфорд-Вайда говорил ему об этом в Адденбрукской больнице: "Жизнь сразу становится очень - не знаю, как лучше сказать, - конечной, что ли? Ты вдруг понимаешь, что у тебя ничего нет, что ты не принадлежишь ни одному месту на земле, а просто временно пользуешься теми или иными вещами. Весь неодушевленный мир потешается над тобой: тебя скоро не станет, а мы останемся. Не так чтобы уж очень глубокая мысль, Солли, философия медвежонка Пуха, я знаю, но иногда это просто разносит тебя на кусочки". Нет, это не смерть ребенка, подумал профессор, а, скорее, убийство. Кронос, пожирающий свою дочь. И он, Соланка, убийца. Он убил свое собственное, пускай придуманное, дитя - не плоть от плоти, но мысль от мысли. При этом его настоящий, вполне живой ребенок еще не спал, возбужденный сверх меры событиями уходящего дня: приездом грузовика с командой грузчиков, переноской множества коробок.
- Папочка, я тоже помогал! - завопил при виде отца Асман. - Я помогал Гупыш-ш-ке собаться в дорогу! - Асману нелегко давались слоги с несколькими согласными, и вместо "Глупышки" у него получилась "Гупыш-ш-ка", а вместо "собраться" - "собаться".
Так ей и надо, подумал Соланка. Пыш-ш… Пшик - вот во что она превратила мою жизнь.
- Да, - рассеянно произнес он вслух. - Ты молодчина.
Но интерес Асмана к происшедшему не иссяк:
- А почему ей нужно было уезжать, папочка? Мамочка говорит, это ты захотел, чтобы она уехала.
Ах так! Значит, мамочка говорит. Большое спасибо мамочке. Соланка выразительно посмотрел на Элеанор, но та в ответ лишь пожала плечами:
- Я не знала, что еще ему ответить, честное слово. Оставила этот вопрос для тебя.
Через детские передачи, комиксы и аудиозаписи своих бессмертных мемуаров бесконечно изменчивая и многоликая госпожа Глупышка умудрилась найти путь к сердцам самых маленьких ребятишек, меньше Асмана Соланки, и прочно там обосноваться. Три года - вполне подходящий возраст для того, чтобы влюбиться в самый обаятельный и привлекательный из всех идолов современности. Вездесущую ГЛ можно было изгнать из дома на Уиллоу-роуд, но как выкурить ее из фантазий малыша, сына ее создателя?
- Я хочу, чтобы она пишла обатно (пришла обратно), - запальчиво выкрикнул Асман. - Хочу Гупышку!
Пасторальная симфония Хампстед-Хита уступила место резким диссонансам семейной жизни. Соланка почувствовал, что вокруг снова собираются тучи.
- Ей было пора уезжать, - сказал он и подхватил на руки сына, который вырывался, извиваясь всем телом, бессознательно - как это умеют дети - реагируя на плохое настроение отца:
- Нет! Не хочу! Пуси (пусти) меня! Отуси (отпусти) на пол! - За день мальчик устал и издергался не меньше отца. - Хочу смотеть видуо (смотреть видео)! Хочу смотеть Гупышку по видуо!
Отсутствие в доме архива Глупышки, ее ссылка на кукольную Эльбу, в некий город на берегу Черного моря, пустынный, как Томис Овидия, место, куда попадают наскучившие, ненужные игрушки, окончательно вывели Соланку из равновесия. Неожиданно он погрузился в глубочайшую скорбь и оттого счел вечерние капризы сына непростительными.
- Уже поздно. Веди себя хорошо, - резко сказал он.
В ответ мальчик тут же скрючился на ковре в гостиной и пустил в ход недавно освоенный трюк - мгновенно выплеснул целое море вполне убедительных крокодиловых слез. Соланка - столь же ребячливый, как Асман, но не извиняемый возрастом - повернулся к Элеанор.
- Видимо, ты решила наказать меня таким способом, - заявил он жене. - Если не хотела расставаться с этим барахлом, почему сразу не сказала? Зачем использовать ребенка? Я мог бы догадаться, что непременно застану что-нибудь в этом роде. Манипуляции или другое подобное дерьмо.
- Пожалуйста, не говори со мной при ребенке в подобном тоне, - попросила Элеанор и взяла на руки Асмана. - Он же все понимает.
Соланка отметил, что мальчик без хныканья и возражений смирился с тем, что мать собирается уложить его в постель; он даже не пытался вырваться, напротив, уткнулся носом в длинную шею Элеанор.
- Честно говоря, - продолжала она тем же ровным голосом, - занимаясь этим весь день ради тебя, я надеялась - и, как выясняется, совершенно напрасно, - что мы начнем сначала. Я достала из морозильника баранью ногу и натерла ее тмином, я даже позвонила - идиотка! - в цветочный магазин и заказала настурции. На кухонном столе ты увидишь три бутылки "тиньянелло". Одну - для почина, вторую - для пущего удовольствия, а третью - для постели. Может, ты помнишь? Это твои слова. Но ты не волнуйся, больше я не побеспокою тебя предложением поужинать при свечах с наскучившей, уже не молодой женой.
Они давно отдалялись. Ее целиком поглотил отнимающий все время без остатка первый опыт материнства, в котором она нашла себя и который страстно мечтала повторить. Его - туман поражений и отвращения к себе, который сгущался все больше и больше из-за выпивки. Однако их брак до сих пор не распался - по большей части благодаря великодушному сердцу Элеанор и, конечно, Асману. Асману, любившему книжки и способному часами слушать, как ему читают. Асману, взбирающемуся на качели в саду и уговаривающему Малика закрутить его несколько раз так, чтобы он смог раскрутиться в полете, быстро и весело. Асману, разъезжающему на отцовских плечах и всякий раз аккуратно нагибающему голову в дверных проемах ("Не волнуйся, папочка, я очень осторожен!"). Асману, гоняющемуся за родителями и улепетывающему от них. Асману, старательно прячущемуся под покрывалом и кучей подушек. Асману, пытающемуся петь и смешно коверкающему слова. Но, наверное, больше всего благодаря Асману скачущему. Он обожал скакать на родительской кровати, воображая, будто мягкие игрушки подзадоривают его одобрительными возгласами. "Посотите (посмотрите) на меня, - кричал он, - я пыгаю (прыгаю) очень хорошо. Я могу пыгать еще выше!"
Он был живым воплощением их некогда подпрыгнувшей к небесам любви. Когда сын наводнял их жизнь радостью, Элеанор и Малик обретали убежище в иллюзии ничем не омраченного семейного счастья. В другое время, однако, им было все легче разглядеть трещины. Она находила зацикленность мужа на собственных страданиях, непрекращающиеся жалобы на ее воображаемое равнодушие гораздо более нудными и утомительными, чем ей хватало жестокости показать. Он же, захваченный в плен витками нисходящей спирали, обвинял ее в безразличии к нему и его заботам. По ночам, в постели - шепотом, чтобы не разбудить спящего на установленном рядом с их кроватью матраце Асмана, - она жаловалась, что Малик больше ее не хочет. Он возражал на это, что она сама потеряла всякий интерес к сексу и стремится к нему лишь в благоприятные для зачатия дни. В такие ночи они, как правило, спорили: "Да". - "Нет". - "Прошу тебя". - "Не могу". - "Но почему?" - "Потому что не хочу". - "Но мне это сейчас так нужно". - "А мне не нужно вообще". - "Но я не хочу, чтобы этот славный маленький мальчик был единственным ребенком в семье". - "А я не хочу в своем возрасте еще раз становиться отцом. Мне исполнится семьдесят, когда Асману не будет даже двадцати". А после - слезы, обиды и, в большинстве случаев, еще одна ночь, проведенная Соланкой в гостевой спальне. Отличный совет для мужей, с горечью думал он. Позаботься, чтобы гостевая комната была достаточно удобной, ибо неизбежно придет такое время, парень, когда эта комната окажется твоей.
Элеанор стояла на лестнице и напряженно ждала, что он ответит на ее предложение провести вечер в мире и любви. Время двигалось медленно, отдавалось внутри тяжелыми ударами, и решающий момент все приближался. Если бы у него хватило ума и желания, он мог бы принять приглашение, и тогда их ждал бы приятный вечер: изысканный ужин и - если, в теперешнем немолодом возрасте, три бутылки "тиньянелло" не уложат его на месте, - без сомнения, ночь любви, проведенная в соответствии с высочайшими стандартами прошлой жизни. Но в их рай уже заполз мерзкий червяк, и Соланка не выдержал испытания.
- Полагаю, у тебя сегодня овуляция, - сказал он.
Элеанор дернулась, как от пощечины.
- Нет, - солгала было она, но затем, видимо, смирилась с неизбежным: - Впрочем, да. Именно так. Но почему мы не можем просто… о!.. я просто надеялась, что ты увидишь, как сильно я… ах, черт, все бессмысленно. - И она, не в силах удержаться от слез, понесла Асмана в спальню. - Я уложу его и тоже лягу, хорошо? - произнесла она сквозь обиженные всхлипы. - Делай что хочешь. Только не оставляй баранину в этой чертовой духовке. Достань ее и выброси в чертово ведро.
Пока Элеанор с Асманом на руках поднималась по лестнице, Соланка слышал усталый встревоженный шепот малыша:
- Папочка добый (добрый). - Асман хотел убедить себя, хотел, чтобы его убедили. - Он же не выгонит меня, как Гупышку?
Оставшись в одиночестве, профессор Соланка отправился в кухню и откупорил бутылку. Вино, как и раньше, было вкусным и крепким, но сегодня он пил не ради удовольствия. По мере того как Соланка с упорством опустошал одну бутылку за другой, из всех пор его тела начали выползать демоны, они сочились из носа и лезли из ушей, капали и выпрыгивали из малейшего отверстия. К тому моменту, когда показалось дно первой бутылки, они уже танцевали на его ногтях и глазных яблоках, их липкие шершавые языки обвивали его горло, когти вцепились в гениталии, и единственным, что слышал Соланка, была их полная раскаленной докрасна, жгучей ненависти визгливая песнь. Жалость к себе осталась позади, теперь его обуяла жуткая, испепеляющая ярость. К концу второй бутылки голова стала болтаться из стороны в сторону, демоны целовали его, засовывая ему в рот раздвоенные языки-жала, терли и потягивали пенис крючковатыми хвостами. Прислушиваясь к их подлому лопотанию, Соланка вдруг понял, что непростительная вина за то, чем он стал, лежит на женщине, спящей там, наверху. У него не было никого ближе нее, а она предала его, отказавшись уничтожить врага, его Немезиду, эту куклу. Она же позволила яду Глупышки просочиться в мозг их собственного ребенка, она настраивала мальчика против родного отца, она разрушила прежде царивший в доме мир тем, что из-за своего наваждения предпочла нерожденного ребенка живому мужу. Она, его жена-изменница, - главный враг. Третья наполовину пустая бутылка опрокинулась и покатилась по столу, который Элеанор старательно накрывала для ужина на двоих, a deux, застелив его доставшейся от матери кружевной скатертью, выложив самые лучшие приборы и выставив два винных бокала рубинового богемского стекла на длинных тонких ножках. При виде красной жидкости, разливающейся по старинным кружевам, Соланка вдруг вспомнил про чертову баранью ногу. Едва он открыл дверцу духовки, как вырвавшийся оттуда едкий дым заполнил всю кухню, включив датчик на потолке. Вой пожарной сигнализации отозвался в ушах профессора демоническим хохотом. Чтобы прекратить, прекратить, прекратить это, Соланке пришлось придвинуть табуретку и встать на нее отяжелевшими от вина ногами. Но даже когда он вытащил батарейку из проклятой штуковины - о'кей, о'кей, все нормально, - умудрившись не сломать при этом свою чертову шею, демоны все равно смеялись, смеялись даже громче, чем прежде, и вся кухня по-прежнему была в дыму. Да будь она проклята! Не удосужилась сделать такую элементарную вещь! И как теперь остановить этот визг в голове? Этот визг, он как нож, нож у него в мозгу… в глазах… в животе… в сердце… в душе!.. Что помешало этой дряни просто взять и вытащить мясо из духовки?! Она могла положить его вот сюда, на разделочное блюдо, рядом с приготовленной длинной вилкой и ножом, большим ножом для мяса, ножом, ножом…