- Эх, молодость! Вам бы все победы с оркестрами. А не видите, что мы уже победили. Французам сейчас будет не до нас, вот посмотрите.
И правда, наутро французы победно конвоировали своих же по Военному спуску: там было арестное помещение для восставших. А еще через неделю по Одессе поползли слухи, что французы вот-вот уйдут с рейда. Говорили еще, что городу подходит красный атаман Григорьев.
- Уходят! Французы уходят, точно!
Максим, принесший известие, старался держаться спокойно, но видно было, как он возбужден.
- Мама и папа, послушайте меня. Это безумие - оставаться тут под красными. Собираемся быстро - самое необходимое. На французские суда нужны пропуски, но я уже договорился. Добровольческой армии и их семьям места будут.
- А кто ж у нас, Максимка, в Добровольческой армии? - спросила мать, качая головой.
- Я, мама. Извини, я раньше не говорил, но я давно решил. И меня взяли. Немногие присоединяются к армии в трудную минуту. Я пробился лично к генералу Тумановскому, я говорил… И… и тут нечего обсуждать. Сегодня вечером надо быть на месте.
- Ты, Максим, давно уже решил, а нам даже подумать не даешь? - рассердился Иван Александрович. - Может быть, ты и прав, но позволь тебе напомнить, что старший Петров - пока все-таки я. Марина будет через час. Изволь сбегать к Тесленкам, если не хочешь терять времени, и пусть они придут. Мы - одна семья, вместе и решать.
Это был необычный семейный совет. Все понимали, что как решится их судьба сейчас - так уж и будет: не изменить, не передумать. Восемь человек - шутка ли? Нет, девять: не бросать же Дашу. Мутно-розовый закат бросал пыльные лучи в гостиную Петровых. Чай в стаканах казался от этого совсем красным. Олег катал под столом пустые катушки. Взрослые смотрели друг на друга. Молчали, и хотелось всем продлить это молчание, не крушить все сейчас, так внезапно. Но решать надо было, и хрупкая иллюзия защищенности - продлись она - могла бы стать опасной.
Вот, дорогие мои, Максим высказался. Прошу теперь каждого сказать, что он думает, - проговорил Иван Александрович, сидя очень прямо, с деревянной спиной. Марина с мольбой взглянула на отца: хоть бы взглядом, хоть бы намеком обозначил свое мнение! Но, она понимала, он будет говорить последним. А Марине, значит - рисковать сказать не то, что папа хотел бы услышать. Она обернулась к матери, но и та смотрела на мужа точь-в-точь, как сама Марина: со страхом сделать непоправимое не то.
Зато у Анны этого страха не было. И сомнений тоже. Она - мать и жена. Она знает, как поступить, и никто ей не указ.
- Спасибо, Максим, милый, и вы, Иван Александрович, что подумали о нас. Это самое лучшее - уехать сейчас, пока есть возможность. Но у меня с мальчиком такой возможности нет. Я эти переезды с ребенком уже пробовала, и сына губить не хочу. Один раз Бог миловал - и это уже чудо. И, кроме того, я обещала Павлу ждать его в Одессе. И знаю, сколько семей растеряли друг друга навсегда. Я верю, что муж жив, и он найдет меня здесь, когда бы ни приехал. И должен же кто-то оставаться на месте, чтобы потом всем найти друг друга.
Она смутилась: последняя фраза звучала как-то высокопарно, и вообще - почему вдруг она выскочила вперед?
- Извините… добавила она, совсем покраснев.
- Ну что ж, - погладил усы старый Тесленко. Ты, доченька, правильно рассудила, а только что мы будем делать, если большевики и вправду утвердятся? Ты же у нас офицерская жена, прими во внимание. Мы-то с мамой все равно будем тут: а вдруг Антось найдется? Так что и Павла сможем к тебе направить, когда появится.
Марина, полуоткрыв рот, слушала, как возникают новые осложнения вопроса, казавшегося таким простым. Она-то понимала, что Максим прав. Красные - они же просто сумасшедшие, никого в живых не оставят. Но какое она имеет право спорить с Анной? Это же она мать Олежеку, и войну она прошла, и через всю революцию из Питера добиралась. А у нее, Марины - какой опыт? Никакого вовсе, она и не жила еще!
Миленькие мои, дорогие, - вдруг заплакала она, - уедем! Уедем все, пока не поздно! Ведь не на край же света, и не во Францию даже, а в Новороссийск только! Там наши, там не дадут пропасть. И это же не поездом: две ночи - и там!
- А "Португаль" ты, Маринушка, не забыла? - мягко сказала мать, гладя ее вздрагивающие плечи.
"Португаль" был французский госпитальный пароход, торпедированный немцами во время войны, при царе еще. Об этом тогда шумела вся Одесса: ни один человек не спасся, ни раненые, ни команда.
- Мама, ведь у большевиков сил на море нет, совсем ведь другая ситуация! - заторопился Максим, но был, как в детстве, остановлен взглядом отца.
- Вот что, дорогие, - не спеша заговорил Иван Александрович. - Маша, голубка, ты позволишь мне сократить обсуждение?
Мария Васильевна только молча кивнула.
- Максим и Марина должны ехать безусловно, - продолжил старший Петров. Анну я не смею убеждать, хотя и ей бы то же рекомендовал. А мы с матерью останемся. Я допускаю, что эти бандиты возьмут город, но не верю, что они долго продержатся. И им будет не до нас, стариков. Продержались же мы под ними те два месяца, Бог даст, и еще проживем. А зато, когда все уладится, всем вам будет куда вернуться. Максим, пройдем в кабинет, я кой-какие деньги приберег. Вам в дороге понадобятся. Марина, пойди умойся и не реви, не маленькая. Ты, в конце концов, сестра милосердия, ты там будешь нужна. И - все. Хватит трагедий, давайте чай пить. Даша, ты там за девочкой присмотришь, я надеюсь.
Даша ехать наотрез отказалась: она будет здесь, при барыне, Павлика ждать. И сыночка Василия. А молодые уж пускай сами: не разорваться же ей. А самоварчик она сейчас мигом: остыл совсем, и никто не досмотрел.
Все тут было решено, но оставалось какое-то чувство неловкости. В глубине души каждый был доволен решением, но считал, что выбрал себе самый легкий путь. И, чтобы сгладить эту неловкость, чуть веселее улыбались, чем хотели, чуть бодрее звучали голоса, чем было на душе.
Собираться молодым Петровым было недолго, и оставалось еще время, чтобы посидеть всем вместе за столом, как бывало. Они понимали, что как только встанут - придется прощаться, и оттягивали момент. Мария Васильевна смотрела на детей, стараясь отогнать мысль, что, может быть - в последний раз. Плечистый, голубоглазый, с точеными петровскими руками, ее мальчик был так красив, когда взял гитару. Они с Мариной любили петь на два голоса, и что-то они пели сейчас - Мария Васильевна не слышала, что. Только смотрела. Только смотрела. Ее хрупкая, любящая девочка - как она там будет без мамы? В этом - одно спасение, она понимала, и иначе нельзя, Иван прав. Но как больно! И за что, за что? Какая свирепая сила раскидывает ее детей из гнезда - одного за другим? Божья воля? Не может быть на такое Божьей воли! А дети, она видела, хоть и огорчены разлукой - но не так, как можно бы ожидать. Вон, глаза блестят, и Марина смеется заливисто, будто и не плакала только что. Оглянулась на мать и смех пригасила. И еще виднее от этого, что уже возбуждена предстоящей дорогой. А матери совестно: пусть бы еще посмеялась. Только она и умеет - так, что на душе у всех светлеет. Может, все и обойдется. Может, все хорошо будет.
- Утро туманное, утро седое,
Нивы печальные, снегом покрытые.
Нехотя вспомнишь и время былое,
Вспомнишь и лица, давно позабытые - пели молодые, уже втроем, тот самый романс, любимый Павлом. Их голоса, давно притершиеся друг к другу, звучали мягко и согласно. Электричество в городе горело теперь вполнакала, и желтый свет от лампы лежал на скатерти, на их руках и лицах. Даша пригорюнилась в углу: что за дом без детей? Маленькая рука потянула ее за подол. Малыш, обиженный невниманием, уже давно пыхтел под столом. И она с некоторым облегчением потащила его менять штанишки.
Уезжали бы уже скорей, не рвали бы душу!
Уехали.
ГЛАВА 22
Рейд опустел, только вдали, за маяком, остался один французский миноносец. Это называлось: блокада с моря. А на суше начались три дня безвластия. Знаменитый Беня Крик, король Молдаванки, только того и ждал. Если у кого из бандитов до сих пор не было бриллиантовых перстней, то теперь обзавелись ими самые последние недотепы из наводчиков и прочей мелочи. Правда, некоторые предпочитали опалы или изумруды. Но особый ужас на горожан нагонял не Беня, как-никак уже знакомый, а новые жуткие банды, объявившиеся в катакомбах. О них почти ничего не было известно, и поэтому было еще страшнее.
В начале марта в Одессу вошла красная конница Григорьева. Веселые всадники, с огромными красными бантами и лентами на косматых папахах, не спеша процокали к центру города. Улицы были почти пусты: все привычно попрятались по домам. Впрочем, у кафедрального собора трубил наскоро собранный местными большевиками духовой оркестр. Солнце выглядывало из-за скульптурных облаков, тоже приглашало порадоваться. Давно не метенные улицы играли на весеннем ветерке всякой мелочью: то взлетала, как змей, украинская газета, то волокло и набрасывало на фонарный столб кружевную тряпку. Даже стреляные гильзы перекатывались, сияя желтыми боками. И каждый осколок битого стекла норовил отразить и усилить любой завалящий лучик. Мальчишки, которых матерям не удалось удержать дома, ликовали: можно было бежать за конницей и кричать "ура", можно было маршировать под оркестр, или шастать по разбитым лавкам и магазинам, подбирая бесценные сокровища. От ломаных пряников до железных кроватных шаров, которые так хорошо начинять порохом и взрывать, как настоящие бомбы.
Поначалу красные вели себя тихо: заработала снова газета "Известия"- уже на большевистский лад, ну и митинги, конечно, загалдели по площадям. Но в остальном - ничего особенного. Всего их было - тысяча человек на весь город, но город этого не знал. Не понимали обыватели, как трудно с таким силами создать иллюзию уверенной власти. А Яков вспоминал куплетиста Хенкина: вот кто умел, один на сцене, показать целую ораву - из ничего! Из одного себя. А нам еще учиться и учиться, усмехался он. Ничего, научимся!
- Та нехай йиде до нас, в нас тыхо, - предложил Мыкола. Он привез на продажу рыбу, и как обычно, часть ее продавал по знакомым покупателям на квартирах. Остальное за бесценок приходилось оставлять базарным перекупщикам: ужас, как они драли теперь и с рыбаков, и с публики. За риск. Шутка ли - стоять на базаре в такое время. Мыкола был давний знакомый Петровых, и его братан у них работал. Бестолковые люди, но добрые. Теперь у них шло обсуждение: как быть Анне с малышом. Анну же, петровскую невестку, Мыкола знал: она и не кацапка вовсе, украинские песни как поет - аж плакать хочется. И по хозяйству была бы помощь. Хивре по весне все "ноги крутыть", постарела жинка. А едят городские мало.
- Давай, дочка, збирайся без разговору. Там в нас и коза, молочко дытыни буде.
- А ну как красные сунутся, станут спрашивать, кто да что? Декрет был: никому без разрешения из города не уезжать, - засомневался Иван Тимофеевич. Больше для порядку засомневался: украинец все же Мыкола, свой человек. Кто ему Анна? А пожалел. Спрячет.
- Та до вас воны скорише прыйдуть. А в нас тыхо. Никого немае. Хата да море, та степ. Хто до нас сунеться? Ну, скажемо, шо дочка, в крайнему рази. Вона ж по-нашому розмовляе.
Быстренько увязали Анне узлы с вещами, и добротная Мыколина байда под смоленым парусом унесла ее с малышом аж за оба Фонтана - подальше от Одессы и всего, что может в ней случиться.
Товарищи, да послушайте же! Нельзя так круто. Я в целом поддерживаю идею, но если мы действительно только и оставим каждому по три пары рубашек да кальсон, да один костюм, да одну пару обуви - стрелять же начнут! - горячился Яков.
- Кто начнет? Обыватели? Плохо же вы знаете психологию толпы, товарищ Гейбер, усмехнулся Ачканов. - Да они припрячут еще по паре кальсон - и счастливы будут, если удастся утаить.
- Да весь порт взбунтуется! Все рабочие! Вы думаете, у них сейчас всего добра - по смене одежды? Я вас уверяю, большинство успело подхватить, что плохо лежало, и считает это законной добычей! Ну давайте поставим на голосование!
Это было ошибкой, которую Яков не мог себе простить. Положим, он был прав по существу, но тягаться голосованием с товарищем Ачкановым - был верный проигрыш. А если он полез нарываться - то так ему и надо. Сиди теперь писарем в ЧК на Маразлиевской улице и радуйся, что вообще из партии не исключили. А разрабатывают операции пускай другие. Кто умеет придержать свой длинный язык.
Рахиль все чаще видела один и тот же сон. Как Исаак, молодой совсем, веселый и сильный, лихо осаживает лошадь. А она, Рахиль, тоже молодая, с легкими ногами, бежит к его телеге - как когда-то давно, когда было их еще трое.
- Поехали. Поехали за Шимеком, - говорит Исаак, а рубаха его расстегнута у ворота, шея загорелая, крепкая, а сам он весь смеется. И Рахиль охватывает его за шею, а потом - каждый раз! - вспоминает: на кого же Римму оставить с Яковом?
И как только она вспоминает, не успев еще сказать - смех уходит из глаз Исаака.
- Ну, в другой раз, - равнодушно говорит он и трогает лошадь. И, визгнув колесами, телега тихо трогается по белой пыли, по дрожащей от жары дороге в тополях - туда, в степь. К Шимеку. А она, внезапно отяжелевшая, остается, и уже не крикнуть. Не позвать. До следующего раза.
День "Мирного восстания" - тот самый, на когда была назначена конфискация всего имущества жителей, за исключением кальсон, в пользу революции, - наступил 13 мая. Об этом было объявлено накануне в газете, но выпуск газеты мудро придержали до середины дня. Электричество в городе было, но включать его жителям было запрещено - так что вечером газеты не почитаешь. Керосина и свечей давно не достать, и на коптилки тоже масло нужно. Нечего было давать прижимистым горожанам время на подготовку: врасплох лучше. А кто не успел ознакомиться с приказом - его вина.
Рахиль газет вообще не читала, и свежим майским утром, ничего не подозревая, привычно заняла очередь у крана. По счастью, в их дворе вода была, но на квартиры напора уже не хватало, да и из дворового крана она текла тоненькой струйкой. Там уже стояли соседи, и пришлые из других дворов. Обменивались новостями. Зачем человеку газеты, когда есть двор?
- Ой, Рахиля, я вижу, ваши дети теперь большие люди, что мама сама бегает за водой! - запела мадам Вайнсбейн, когда Рахиль пристроилась за ней со своим ведром.
- Мадам Вайнсбейн, я их таки редко вижу, но чтоб у вас было столько добра, какие у меня дети! - с достоинством ответила Рахиль.
- Что у женщины дети вышли в люди, и даже в комиссары - так ей уже и завидно! - подключился сапожник Боря-хромой из подвала.
Рахиль всегда "держала фасон" на людях, но ей таки было обидно: у детей все работа да работа, но хоть ночевать дома могли бы? И почему, если человек что-то значит у советской власти, он должен работать чуть не круглые сутки? И какая может быть работа по ночам? Забегут в неделю раз, пайки принесут - тут внимательные, ничего не скажешь! - чмокнут, и даже времени нет с родной матерью посидеть. Уж не говоря об что-нибудь рассказать. А что у нее сердце за них болит - нет, не понимают.
У крана болтали еще всякую чушь: что сегодня красные будут все отнимать, и спрашивали совета у Рахили, имеет ли смысл уходить к знакомым в пригороды, но она только отмахнулась. Выдумают же люди! И направилась к мадам Кегулихес. Ей давно уже не платили за визиты, да она, слава Богу, теперь и не нуждалась. Но привязалась к старухе, и бывала у нее, как и раньше. Дорога была знакомая. Вот плакат "Все к спорту!" на бывшем доме вдовы Воскресенской. У ворот стул стоит, на нем красноармеец развалился. Народное добро охраняет. Теперь много их, из России пригнали. А атаман Григорьев враг оказался: ушел со своей конницей к батьке Махно. Потому что антисемит, Яков говорил: ему подавай Советы без евреев. Вот трибуны в красных полотнищах, от первомайской демонстрации остались. Календарь теперь поменяли: сегодня бы быть первому маю, а было чуть не две недели назад. И время поменяли: на три часа раньше теперь, чем по-старому. Торопятся. Молодая власть, горячая. Грузовик проехал, на нем студент в красном шарфе, девки какие-то и матросы с винтовками. На митинг, что ли? И еще, и еще грузовики.
Еще издали Рахиль услышала крики и выстрелы, и поспешила на шум.
- Что вы делаете? Что же вы, собаки, делаете?
Растерзанная, в ночной рубашке, мадам Кегулихес билась во дворе над старшим сыном, лежащим неподвижно на булыжнике. По рыжей бороде его текло красное. Их дверь была настежь распахнута, оттуда что-то выносили те самые матросы и девки, что обогнали ее по дороге. И летал пух из перин, как тогда в Николаеве, и голосили из соседних квартир. Весь двор кричал, и это было страшно.
- Караул, люди, красные грабують!
- Кипятком ее, паскуду! Не хватай!
Щелкнули опять выстрелы: очень тихими они показались, такой стоял гвалт. Погром. Это был погром, и Рахиль, обезумев, побежала, сама не зная куда. Кого-то она искала. Мальчик, где мальчик? А кричала уже вся улица, и город кричал, и море.
Вечером усталый Яков возвращался домой. У него хватило ума не напоминать товарищам, что он таки оказался прав. Конечно, заводы прекратили работу: все кинулись по домам защищать свое добро, даже и коммунисты. По городу шла паника, и начался уже бунт. Несмотря на угрозу расстрелом за сопротивление, чуть не из каждого дома стреляли: у кого сейчас в Одессе не было оружия? И пришлось, конечно, прекратить реквизиции. Полдня не прошло, как "мирное восстание" с болью в сердце свернули, опасаясь утратить контроль. Пожалуй, и хорошо, что Яков оказался отстраненным от дел. В горьком молчании он провел целый день над безграмотно написанными бумагами, приводя их в порядок. Расхлебывайте сами, товарищи. Не говорил ли я, что надо было освободить от обысков хотя бы рабочих и советских служащих? Да и вся операция была подготовлена бездарно: все на самотек. Конечно, уже с утра председателю ЧК, товарищу Северному сообщили: грабят жителей какие-то бандиты, по поддельным большевистским мандатам. Самодеятельность масс, так сказать. А надо же было предусмотреть.
Он шел мимо памятника Екатерине, закутанного с головой красными тряпками и окрученного веревками. Кроме обиды, было еще неприятное: память сверлило, как бывает, когда не можешь вспомнить. Домбач. Где ему попадалась фамилия Домбач? Вот привязалось. Это из списков расстрелянных, из того, где 26 черносотенцев. Сегодня Яков сводил эти списки в одну ведомость, для отчета в Москву. В классе их Домбача не было, во дворе тоже. Это ложная память: бывает, говорят, от усталости. В вечереющем воздухе неподвижно стояли розоватые свечи каштанов. Ветра совсем не было, дышалось по-весеннему, и Яков распахнул пиджак. Он посидит с мамой, попьет чаю. Совсем он ее забросил. Дался ему этот Домбач, да еще и покойник к тому же!
Дверь была открыта, так что не надо было доставать и ключ. Под ногой хрустнуло. Стоп, где же все? Стол перевернут, и пуст пыльный угол, где было пианино… А мама где?
Он нашел Рахиль на полу, на кухне. Страшно было видеть в сумерках, как она сидит спиной к окну и качает головой.
- Мама, мамочка, что с тобой?
- Яков, детка. Нашелся. А Риммочка - жива?
- Мама, что ты? Тут кто-то был?