Три раза две армии брали Залещики с боем, жгли и грабили его, бомбардировали по пятнадцати дней подряд. Большая часть населения бежала из города, так как оказывала помощь и предоставляла удобства неприятелю. Уже смеркалось, когда мы въехали на базарную площадь, окруженную отвратительными развалинами высоких домов. Под жалкими навесами шла вялая торговля, – крестьянки с подавленным видом разложили там свои скудные запасы овощей и буханки хлеба перед шумным сборищем солдат. Несколько евреев прятались за углами. Иван спросил о гостинице, но прохожий с усмешкой показал на высокую рассыпавшуюся кирпичную стену с иронически звучавшей надписью "Гранд Отель" – все, что осталось от гостиницы. Где можно достать чего-нибудь поесть?
– Чего-нибудь поесть? В этом городе не хватит пищи, чтобы накормить мою жену и детей.
Ужас навис над этим городом. Мы чувствовали его в воздухе, в притаившихся фигурах евреев, притаившихся украдкой вдоль шатких стен, в крестьянах, когда они, снимая шапки, уступали дорогу нашей повозке, в лицах детей, пугавшихся, когда мимо них проходили солдаты. Уже темнело, а мы все еще сидели в таратайке, обсуждая свое положение.
На углу виднелась аптека, сравнительно неповрежденная; внутри горел свет. Я разыскал аптекаря-еврея, говорившего по-немецки.
– Кто вы? – спросил он, подозрительно уставившись на меня.
– Американец.
– Здесь нет отеля, – неожиданно разразился он, – нет места, где бы можно было остановиться, здесь нечего есть. С месяц назад пришли сюда русские, устроили еврейский погром, погнали женщин и детей туда, – он указал на запад. – Здесь нет места…
– В таком случае, – прервал я его, – о нас должен позаботиться военный комендант. Где мне его найти?
– Я пошлю с вами моего помощника, – ответил он с перекосившимся от страха лицом. – Но ведь вы им не скажете, что я вам рассказывал, благородный господин? Вы не скажете…
Его перебил приход двух русских солдат. Он поднялся и, чтобы снискать их милость, нагло обратился ко мне.
– Я не могу выгнать вас из магазина. Это публичное место. Но помните, я не беру на себя никакой ответственности за вас. Я не звал вас к себе. Я вас вовсе не знаю.
Ибо в конце концов мы ведь могли оказаться подозрительными людьми.
Мы дали Ивану на чай два рубля. Он попробовал их на зуб и с хриплыми звуками, означавшими благодарность, засунул в карман. Когда мы уходили, он сидел на повозке посреди площади, уставившись в одну точку. Когда мы вышли из аптеки, он все еще сидел, сгорбившись, в том же положении и на том же месте. И даже час спустя, когда мы шли от штабного полковника, он все еще не двинулся, хотя было уже совсем темно. Какие туманные мысли проносились в его голове? Может быть, он старался вспомнить название своей родины, Новоселица, а может быть, ломал себе голову над тем, как попасть туда обратно…
Мы долго сидели за общим штабным обедом у жизнерадостного полковника, болтая о политических новостях. Офицеры говорили на немецком языке, с трудом подбирая выражения. Среди них был молодой лейтенант-финн и старый казачий хорунжий с морщинистым монгольским лицом, похожий на Ли-Хунг-Чанга, которые глубоко возмущались потоплением "Лузитании" и выражали уверенность, что Америка вмешается в войну.
– Чем я могу быть вам полезен? – спросил нас полковник.
Мы сказали, что хотели бы побывать на этом участке фронта, если на нем идут сейчас бои.
– К сожалению, здесь это невозможно устроить, – промолвил он. – Но если вы поедете в Тарнополь, то главное командование наверняка даст вам разрешение. Тогда вы вернетесь сюда, и я рад буду составить вам компанию. Поезд в Тарнополь отходит в одиннадцать вечера.
Может ли он сообщить нам, каково сейчас положение на фронте?
– С удовольствием, – охотно согласился он и велел принести карты. Он разложил их на столе.
– Вот смотрите, около Задороги у нас расположено десять тяжелых орудий. Вот здесь. Чтобы остановить австрийскую фланговую колонну, которая переправляется через Прут. А здесь, около Калиша, австрийцы думают, что у нас нет ничего, кроме кавалерии, но в три дня мы перебросим туда три полка через эту маленькую речку, вот в этом пункте.
Я заметил, что все эти карты, кажется, немецкого и австрийского происхождения.
– О да, – ответил он. – В начале войны у нас совсем не было карт Буковины и Галиции. Мы даже совсем не знали этих мест, пока не захватили их…
Вдоль русского фронта
Утром, одеревенелые и сведенные судорогой, встали мы со скамеек вагона третьего класса и выглянули через окно на беспредельную галицийскую степь, золотящуюся хлебами и изрезанную глубокой бархатистой пашней. Десятимильная плоская равнина мягко поднималась к горизонту, по линии которого, словно плывущие в море корабли, белели гигантские ветряные мельницы. За девять часов мы проехали тридцать миль.
Паровоз победоносно свистел на долгих спусках и порывисто дышал на подъемах, – тогда на многие мили видно было подымающееся полотно. Наш вагон был полон весело болтавшими офицерами – как всегда бывает у русских, когда они соберутся вместе. А из прицепленных сзади десяти товарных вагонов, полных солдатами, доносились гнусавые звуки музыки, невнятный гул высоких поющих голосов, крики и взрывы смеха. На маленьких станциях, где плосколицые, сумрачно одетые крестьяне и их широкобедрые, в ярких платках, жены тупо глазели на поезд, сотни солдат и офицеров, не разбирая друг друга, толкались с чайниками вокруг огромного бака с кипящей водой, какой можно найти на любой русской железнодорожной станции – и начиналось бесконечное чаепитие.
В соседнем отделении сидел за маленьким медным самоваром офицер в высоком чине, увешанный орденами. На ремне через плечо у него висела казачья сабля с золотой рукояткой и георгиевским темляком. Денщик, быть может, "мужик" из его поместий, звал его по-домашнему "Иван Иванович". Вскоре он зашел к нам и с чисто русским гостеприимством пригласил нас на французском языке выпить с ним стакан чаю. Разговор зашел о войне.
– Что бы то ни было, а Россию победить невозможно, – сказал он.
Я напомнил ему, что Россия неоднократно бывала бита.
– Вы имеете в виду Японскую войну. Я сам служил тогда в Маньчжурии и думаю, что смогу рассказать вам, почему нас тогда побили. Прежде всего, крестьяне ничего не знали о причинах войны, и никто не позаботился объяснить им их. Они никогда не слыхали о японцах. "Мы не злы на японцев, кто бы они ни были, – говорили мужики. – Чего ради нам воевать с ними?" А потом повсюду была страшная бестолковщина. Я видел войска, изнуренные и изголодавшиеся после сорокадневного железнодорожного пути, во время которого им не давали как следует поесть. И как только они разгрузились, их сейчас же бросили в бой, не дав ни минуты отдыха. Кроме того, тогда была водка, которая не мешает нам теперь. Перед сражением под Мукденом я видел целый полк, валявшийся в пьяном сне на земле… Это была непопулярная война – крестьяне были настроены совсем не патриотично.
– А как теперь насчет патриотизма?
– О, теперь они очень патриотичны, они ненавидят немцев. Видите ли, почти все сельскохозяйственные машины идут из Германии. Машины эти делают работу многих людей и гонят крестьян на заводы Петрограда, Москвы, Риги и Одессы. Затем немцы наводняют Россию дешевыми товарами, которые не дают ходу русской продукции, а следовательно, закрываются наши фабрики, и тысячи рабочих выбрасываются на улицу. В Прибалтике, например, немецкие помещики владеют всей землей, и крестьяне живут в нищете… Если же в России народ и не настроен против немцев, то мы объясняем… О да, теперь-то русские знают, за что они воюют!
– Так что крестьяне думают, что, побив немцев, они освободятся от бедности и угнетения?
Он удовлетворенно кивнул головой. У меня и у Робинзона пронеслась одна и та же мысль: уже, если крестьяне собираются кого-нибудь побить, то почему они не начинают у себя дома? Вскоре мы узнали, что они действительно начали у себя дома.
Поздно утром мы остановились рядом с длиннейшим санитарным поездом, на котором был императорский герб и надпись: "Санитарный поезд, подарок императрицы Александры Федоровны". Уже виднелись башни Тарнополя.
– Пойдемте, – сказал наш спутник, распорядившись, чтобы выносили его вещи. – Нам лучше пересесть на другой поезд, а то наш может простоять тут до вечера.
Мы вскочили в санитарный поезд как раз в тот момент, когда он отходил, и очутились в маленьком вагоне, разделенном широкой, грубой перегородкой. По бокам протянулись деревянные скамьи, в одном углу стояла печка, заставленная грязными котелками и кастрюлями; сундуки, жестяной умывальник на ящике, прикрепленном к стене, одежда, развешанная на гвоздях, – все это напоминало кубрик на судне.
В одном отделении сидело два средних лет офицера, небольших по чину, а в другом – полная, приятная женщина и молодая девушка. Оба мужчины и женщина курили папиросы и бросали окурки на грязный пол. На столах в беспорядке стояли дымящиеся стаканы чая. Окна были закрыты.
Девушка говорила по-немецки и немного по-французски. Женщина была ее матерью, офицер с проседью, служивший в санитарном поезде, ее отец, а второй – капитан инженерных войск – ее дядя. С тех пор как началась война, в течение десяти месяцев они живут в этом вагоне, курсируя из Вильно и Киева на фронт и возвращаясь обратно с ранеными.
– Моя мать не хотела отпустить отца на войну без себя и подняла такой шум, что он взял нас обеих… Тесть моего дяди – коллежский асессор и судья в Минской губернии, так что он помог нам достать этот вагон.
– Вы видели бои?
– Дважды, – ответила она. – Под Варшавой, этой зимой, немецкий снаряд попал в один из наших вагонов и разнес его в щепки – мы тогда весь день были под артиллерийским обстрелом. А на прошлой неделе, под Калушем, весь поезд попал в плен к австрийцам. Но они отпустили нас… Теперь мы направляемся в Вильно с ранеными. Через два дня мы опять будем там…
Снова, с обычным русским гостеприимством, появились чай и папиросы. Мы расположились и стали слушать рассказы об удовольствиях беспрестанных поездок по всему свету, наподобие их предков, кочующих русских племен.
Вокзал в Тарнополе находился в страшном беспорядке. Из длинного воинского эшелона, бросаясь за кипятком, бежали с чайниками солдаты, расстраивая ряды направлявшейся к другому поезду пехотной колонны. Офицеры кричали и ругались, колотя их ножнами своих шашек. Истерически свистели паровозы, трубил горнист, созывая людей по своим вагонам. Одни останавливались в нерешительности, не зная, идти ли дальше или возвращаться, другие пускались побыстрее. Вокруг бака с горячей водой толкалась и кричала шумная толпа. Клубы пара поднимались из открытых кранов…
Сотни сбитых с толку крестьян-беженцев, – украинцы, молдаване и венгры, – разместились вдоль платформы между своими узлами и скарбом: при отступлении русские очищали страну от всех живых существ, разрушали дома и вытаптывали посевы… Начальник станции размахивал руками в центре кричавшей толпы офицеров и штатских, тыкавших ему свои пропуска и наперебой спрашивавших, когда отойдут их поезда…
У дверей нас попытался остановить вооруженный часовой, но мы оттолкнули его и прошли мимо. Он схватился за ружье, шагнул вперед и нерешительно помялся, бормоча что-то о пропусках. Мы пошли дальше. Сотни шпионов могли бы проникнуть в Тарнополь…
– В штаб! – крикнули мы извозчику.
Вдоль железнодорожного пути, по обе его стороны, громоздились выше домов груды мешков и ящиков.
Тарнополь – город тяжелой польской архитектуры, с попадающимися иногда большими, в современном немецком стиле, постройками, – город внезапных перспектив, узких, хлопотливых улиц, окаймленных сотнями лавок, размалеванных изображениями продающихся в них товаров, улиц, кишащих евреями в длинных черных одеждах и в черных, с загнутыми полями шляпах. Выглядели они здесь лучше и менее подобострастно, чем в Новоселице. Как везде в Галиции и Польше, здесь царил смешанный запах кошера, сапожной кожи и того, что мы называем "поляк"; он наполнял воздух, отравлял пищу, которую мы ели, и пропитывал наши постели.
На полдороге мы встретили колонну солдат, маршировавшую по четыре человека в ряд – они отправлялись на фронт. Едва ли треть их была с винтовками.
Шли они тяжелой, колеблющейся походкой обутых в сапоги крестьян, держа головы кверху и размахивая руками, – бородатые, опечаленные гиганты с кирпично-красными руками и лицами, в грязных подпоясанных гимнастерках, скатанных шинелях через плечо, с саперными лопатами у поясов и громадными деревянными ложками за голенищем. Земля дрожала под их шагом. Ряд за рядом направлялись мужественные, печальные, равнодушные лица в сторону запада, к неведомым боям за непонятное дело. Маршируя, они пели песню, такую же простую и потрясающую, как еврейские псалмы. Шедший во главе колонны офицер пропел первую строку, ее подхватил старший унтер-офицер, и вдруг, словно прорвавшая плотину вода, хлынул из могучих грудей нежданный подмывающий поток глубоких, уверенных голосов трех тысяч человек – волна звуков, напоминавших гремящий орган:
Последний нынешний денечек
Гуляю с вами я, друзья,
А завтра рано, чуть светочек,
Заплачет вся моя семья.
Они прошли. Волны медленного хора нарастали и падали все слабее и слабее. Мы проезжали между бесконечными лазаретами, из окон которых рассеянно высовывались страшные, все в белом, фигуры с посеревшими от долгого лежания лицами. Улицы были полны солдатами – раненые на костылях, старые запасные действительной службы и юнцы, которым нельзя было дать больше семнадцати. На каждого вольного приходилось три солдата, хотя это отчасти могло быть следствием и того обстоятельства, что много евреев было "пущено в расход", когда русские заняли город, – темная и кровавая тайна. На каждом углу стоял вооруженный часовой, угрожающе поглядывая на всех прохожих взглядом недоверчивого крестьянина. И когда мы проезжали мимо них в стэтсоновских шляпах, спортивных бриджах и крагах, – никогда не виданных прежде в этой стране одинаковой одежды, – они глазели на нас, открыв рты. На их лицах можно было прочесть тяжело возникавшее сомнение, но мы уже были далеко.
– Стой! – закричал часовой у штаба командующего, беря наизготовку. – Стой! Кто такой?
Мы спросили офицера, который мог бы говорить по-французски или по-немецки.
– Вы немцы? – спросил он, употребляя старинное крестьянское название германцев, происходящее от слова "немой", так как первые приезжавшие в Россию германцы не знали местного языка.
– Мы американцы.
Остальные солдаты столпились, чтобы послушать.
– Американцы! – произнес с хитрой улыбкой какой-то человек. – Если вы американцы, то скажите-ка мне, на каком языке говорят американцы?
– Они говорят по-английски.
Тогда все они пытливо уставились на вопрошавшего. Тот кивнул. Появился офицер, строго смерил нас с головы до ног и спросил по-немецки, кто мы такие и что мы тут делаем. Мы объяснили. Он почесал в затылке, пожал плечами и исчез. Затем с шумом вынырнул человек с всклокоченной бородой и попробовал говорить с нами на русском, польском и на ломаном французском. Для него это оказалось делом явно невыполнимым. Не зная, что предпринять, он стал расхаживать, пощипывая бороду. В конце концов он разослал по всем направлениям вестовых и жестом пригласил нас следовать за собой. Мы вошли в обширную комнату, прежде, по-видимому, бывшую театральным залом, так как на одном конце ее возвышались подмостки, занавешенные пышно раскрашенной занавесью. Около тридцати человек в полной военной форме гнули спины над столами, трудолюбиво выписывая от руки бесконечные "отношения" бюрократической рутины. Один из них осторожно пробовал новое изобретение, пишущую машинку; очевидно, никто из них прежде ее не видывал, и она доставляла всем великое наслаждение.
Из соседней комнаты вышел молодой офицер и начал обстреливать нас строгими вопросами на беглом французском. Кто мы такие? Что мы здесь делаем? Каким образом мы сюда приехали? Мы рассказали историю своих мытарств.
– Через Буковину и Галицию! – он был поражен. – Но никому из штатских не разрешается въезд в Буковину и Галицию!
Мы предъявили свои пропуска.
– Вы корреспонденты? Но разве вы не знаете, что корреспондентам запрещен въезд в Тарнополь?
Мы указали ему на тот факт, что мы уже въехали сюда. Он, казалось, растерялся.
– Чего же вы хотите?
Я сказал ему, что мы хотим побывать на фронте Девятой армии и, по просьбе американского посла в Бухаресте, разыскать нескольких американских граждан, живших в Галиции. Он пробежал глазами список имен.
– Ба! Евреи! – заметил он с отвращением. – Почему ваша страна принимает в подданство евреев? А если уж принимает, то почему не держит их у себя дома? Вы куда хотите направиться? Стрый? Калуш? Проехать туда невозможно.
– А, – сказал я, – значит, Стрый и Калуш теперь уже на первой линии?
Он усмехнулся.
– Нет. На второй линии – германской второй линии!
Мы поразились быстроте германского наступления:
– Это только вопрос времени, – равнодушно начал он. – Они скоро будут здесь.
Внезапно он стал весь внимание:
– Генерал!
Тридцать писак разом вскочили на ноги.
– Здорово, ребята, – раздался приятный голос.
– Здравия желаем, ваше с-ство! – закричали писаря в один голос и снова сели за работу.
Генерал Лечицкий оказался человеком, еще не достигшим средних лет, с живым, улыбающимся лицом. Он отдал нам честь и радушно пожал руки.
– Так вы хотите побывать на фронте? – сказал он, когда офицер доложил ему о нашем деле. – Я не понимаю, каким образом вам удалось проехать сюда, ведь корреспондентам пребывание в Тарнополе совершенно не разрешается. Однако ваши бумаги в полном порядке. Но я не могу разрешить вам посетить передовые позиции: великий князь издал приказ, абсолютно запрещающий это. Вам лучше поехать в Львов – Лемберг – и попытаться добиться разрешения через князя Бобринского, генерал-губернатора Галиции. Я вам дам пропуска.
А пока что вы можете оставаться здесь, сколько потребуют ваши дела…
Он поручил нас молодому прапорщику, говорившему по-английски, и распорядился, чтобы нам приготовили комнату в отеле, предназначенном для штабных офицеров, и обед в офицерской Столовой.
Мы были поражены городом: Тарнополь был полон войсками – полки, возвращавшиеся с позиций на отдых, отправляющиеся на фронт, свежие пополнения, прибывающие из России в военной форме, еще не истрепанной в битвах. Могучие хоровые песни сталкивались и разбивались друг о друга непрестанными волнами сильных голосов. Только немногие были вооружены. Длинные товарные поезда, груженные несметным количеством муки, мяса и консервов, тянулись на запад, военного же снаряжения мы не видали.
Молодой офицер рассказал, в чем дело. Он прошел через бедствия Мазурских озер, а затем был на Карпатах.
– Даже еще перед отступлением, – говорил он, – у нас не было нужного количества винтовок и снаряжения. Моя часть, например, была размещена в двух окопах: в передовом и запасном. Треть моих людей сидела в первом окопе, и у них были винтовки. Все остальные были безоружны, они должны были переползать один за другим вперед и подбирать ружья убитых.