В течение последних лет балканской неразберихи и сумятицы при оттоманской власти, когда "великие державы" тщетно пытались произвести реформы в европейских вилайетах и когда начал уже намечаться конец Турецкой империи, Греция также стала посылать в Македонию "комитаджи" для ведения подпольной борьбы с сербами и болгарами, в надежде получить в конечном счете кусок покрупнее. Но вплоть до балканской войны ни один сознательный грек не осмеливался признавать Македонию греческой иначе как в историческом аспекте. Греция высказывала права на Константинополь, часть Фракии, Малую Азию и европейское побережье Эгейского и Черного моря только потому, что там когда-то жили греки. Но и только.
Даже в договорах Балканского союза, предшествовавшего войне 1912 года, Сербия признавала Македонию болгарской. Милованович, сербский премьер, принимавший участие в составлении договора, сказал: "Есть области, принадлежность коих к той или иной стране совершенно бесспорна. Адрианополь должен отойти к Болгарии; Старая Сербия, к северу от гор Шар-Планина, должна быть сербской. Большая часть Македонии будет болгарской. Но узкая полоса восточной Македонии должна быть отдана Сербии. Самое лучшее – предоставить этот раздел России в качестве арбитра". Это было все включено в договор. Греция также признала принцип болгарского господства.
Когда разразилась Балканская война, Болгария со своей превосходной армией должна была выставить надежный заслон в Македонии и помочь Сербии, в случае если последней придется туго. Но на самом деле как раз Сербия принуждена была послать подкрепление болгарам во Фракию. Сербы назвали это "первым нарушением договора". После падения Адрианополя болгары продолжали наступать, изумленные своим успехом. Они предполагали остановиться на линии, проведенной через Мидию, Черное море до Эноса на Эгейском море. Но турки так отчаянно пытались заключить мир, что они нарушили перемирие и двинулись прямо на Константинополь. Их остановила только Чаталджа, и они, вероятно, взяли бы и ее, если бы события в их собственном тылу не приняли угрожающего оборота.
Между тем греки и сербы, которые заняли всю Македонию, Эпир и Фессалию, лениво следили за возрастающими притязаниями болгар. В Балканском договоре не было ничего, что могло бы дать Болгарии право на захват столицы восточного мира. Сербия и Греция совместно завоевали западные вилайеты и совершенно не желали уступать вновь завоеванную территорию какой бы то ни было могущественной балканской империи, поэтому они заключили тайный договор и начали преспокойно "грекофицировать" и "сербизировать" свои новые владения. Тысячи греческих и сербских публицистов начали кричать на весь мир об исключительно греческом или сербском характере населения различных областей Македонии. Сербы дали злосчастным македонцам двадцать четыре часа времени для того, чтобы отказаться от своей национальности и провозгласить себя сербами; греки не отставали от них в этом отношении. Отказ был равносилен смертному приговору или изгнанию. Греческие и сербские переселенцы были водворены на новых местах, и им была отдана в собственность земля бежавших македонцев. Болгарские учителя безжалостно расстреливались. Греческие газеты начали писать о Македонии как о стране, населенной исключительно греками, а тот факт, что никто в ней не говорит по-гречески, они объяснили тем, что дали населению Македонии название греков-"болгарофонов" или греков-"влахофонов". Сербы были более дипломатичны – они называли население "македонскими славянами". Когда греческая армия вступала в деревню, где никто не умел говорить по-гречески, офицеры с руганью набрасывались на крестьян. "Как вы смеете говорить по-болгарски? – кричали они. – Это Греция, и вы обязаны говорить по-гречески". Отказ означал смерть или бегство.
Болгария заключила поспешный мир с турками и обратила свое внимание на запад. Сербы и греки отвечали уклончиво и указывали на то, что Балканский союз был нарушен самими болгарами. Болгария апеллировала к России, прося ее быть арбитром. Но Сербия, завоевавшая в этой войне гораздо больше, чем ей когда-либо снилось, поняла, что у нее имеются два могущественных друга, а именно: Россия, встревоженная безграничными притязаниями своей протеже – Болгарии, и Австрия, не желавшая возникновения могущественного государства на Балканах. Николай II согласился наконец быть арбитром в этом вопросе, но как раз в тот момент, когда два делегата готовы были выехать в Петербург, Болгария предприняла шаг, который не только оправдал тревогу "великих держав", но также настроил враждебно против нее весь мир и лишил ее Македонии. Ее армии, без всякого предупреждения, атаковали сербов и греков и двинулись на Салоники. Никто не спросил совета болгарского народа. Кабинет, стремившийся к примирению, был как громом поражен этим известием.
В Софии царило возмущение и изумление. Кто отдал приказ? Было только одно лицо, которое могло это сделать, – это король Фердинанд.
Король Фердинанд большой романтик – он вечно воображает себя въезжающим в Константинополь на белом коне, вечно мечтает быть царем огромной, воинственной страны. Когда я пишу эти строки, он опять вовлек свой народ в гибельную войну, из которой тот может выйти только побежденным и проигравшим.
Я был свидетелем всего этого. Я был в Софии, когда державы Антанты прислали свои предложения, и видел все, что происходило, до самого конца. Союзники предлагали, как плату за вступление в войну, всю сербскую Македонию до гор Шар-Планина, Фракию и дипломатическую поддержку для получения греческой Македонии и Силистрии. Центральные державы давали всю Македонию, часть Сербии, Силистрию, свободный доступ к Кавале и Салоникам и кусок Турции, который должен быть уступлен немедленно. Германия предлагала Болгарии осуществить соединение с немецкой армией, пройдя сербскую Македонию, и затем сейчас же сосредоточить все внимание на оккупации этих территорий, между тем как союзники хотели, чтобы она атаковала турок и ждала компенсации до окончания войны. Болгары требовали немедленной оккупации… Союзники ответили, что они гарантируют ей обещанную территорию, в целях чего займут линию Вардара союзными войсками. Но болгарское правительство скептически относилось к обещаниям, исполнение которых откладывалось до "после войны".
Премьер Радославов сказал 15 июля:
– Болгария готова вступить в войну, как только ей будут даны абсолютные гарантии в том, что она достигнет осуществления своих национальных идеалов. Эти идеалы, главным образом, заключаются в обладании сербской Македонией с ее полуторамиллионным болгарским населением. Она должна была быть отдана и обеспечена за нами по окончании первой Балканской войны по праву национальности. Когда державы тройственного союза смогут обеспечить нам обладание этой территорией, а также обеспечить наши второстепенные требования в греческой Македонии и иных местах, они найдут нас готовыми выступить на их стороне. Но эти гарантии должны быть вполне реальны и абсолютны. Гарантии, изложенные лишь на бумаге, не могут быть приняты. Только твердая уверенность в осуществлении своих национальных идеалов может заставить наш народ снова проливать свою кровь.
В этом вопросе народ был на его стороне, так как среди болгарского крестьянства существует очень определенное общественное мнение. Во-первых, более полумиллиона болгар бежало из Македонии от преследования греков и сербов; они рассеялись по селам и деревням, проповедуя всюду освобождение своей страны. В середине лета половина населения Софии состояла из македонских беженцев, и вы могли видеть на окраинах города лагери, где пятнадцать тысяч этих беженцев ютились в палатках, причиняя правительству большие расходы и беспокойства.
Когда я находился в Софии в сентябре, туда прибыла партия в пять тысяч болгар, захваченных в плен австрийцами. Они были принуждены служить в сербской армии и теперь были пересланы обратно в Болгарию с приветствием императора Франца-Иосифа. Каждый день газеты были полны горькими рассказами беженцев о притеснениях и насилиях, чинимых сербами, и выражением ненависти к сербам. Сербская пресса не оставалась в долгу, обвиняя болгар в нападениях и налетах на пограничные местности, в убийствах и поджогах. Обе стороны были правы. В противовес этой ненависти среди крестьянства была очень сильна традиционная любовь и благодарность к России-освободительнице, были живы еще те люди, которые помнили, как русские солдаты дрались с турками.
Болгарские государственные деятели, так же как и румынские, преследуют в политике осуществление личного честолюбия и личной выгоды, с той только разницей, что в Болгарии они должны подлаживаться к народу и находятся в подчинении у безответственного и недобросовестного человека, обладающего всей полнотой королевской власти. Все болгары были согласны по вопросу о возврате Македонии, разногласия были только в том – какая именно группа держав может действительно осуществить это. Как мне сказал Джозеф Хербст: "Если бы зулусы могли нам возвратить Македонию, мы выступили бы с зулусами". Между двумя партиями последовала ожесточенная борьба – борьба между ненавистью к сербам и любовью к русским.
Правительство Радославова сотню раз высказывало свою приверженность центральным державам, так, например, оно дало возможность военной цензуре запретить шесть газет, стоящих на стороне "союзников", под тем предлогом, что они "подкуплены на русские деньги".
По соглашению всех политических партий, с возникновением европейской войны вся власть была предоставлена правительству. Собрание было распущено на неопределенный срок. Но так как симпатии правительства определились вполне ясно, то оппозиция потребовала созыва парламента для рассмотрения положения в стране. Король решительно отклонил это требование, так как он был уверен в том, что большинство народа все же стояло на стороне "союзников".
Доведенное до отчаяния либеральное правительство решило прибегнуть к трюку. Провинции Новой Болгарии в первый раз выбирали депутатов, и народ так обошли, что все двадцать депутатов оказались либералами. Что на самом деле думали об этом избиратели, видно из того факта, что когда доверенное лицо было послано на юг, чтобы разузнать, на чьей стороне предпочли бы крестьяне воевать, они ответили угрожающе: "Дайте нам сначала ружья, а уж мы вам покажем, на чьей стороне будем драться". Однако, несмотря на эти двадцать депутатов, все же большинство было против немцев, когда Болгария вступила в войну.
Когда я проезжал через Софию в середине августа, сторонники "союзников" ликовали. Геннадиев, лидер стамбуловцев, по-видимому, думал, что Болгария примет последнее предложение, сделанное державами Антанты, на которое Сербия дала условное согласие. Гешов, вождь националистов, говорил о демонстрации, которую готовит оппозиция, чтобы принудить к созыву собрания. А Малинов, член демократической партии, полагал, что его страна достаточно осведомлена о том, насколько гибельна для болгарского господства на Балканах тяга Германии на восток.
Но когда я вернулся двумя неделями позже, все изменилось. Герцог Мекленбургский дважды посетил короля, и тайный турецко-болгарский договор был подписан. Прибыл первый взнос огромного золотого займа, даваемого Германией, и Гешов сказал мне, что центральные державы побуждают Болгарию напасть на Румынию, в случае если бы попытки переговоров между Австрией и Сербией сорвались.
– Если немцы подойдут к нашей границе, пройдя через Сербию, – сказал мне Геннадиев, – что может сделать против них наша маленькая армия? Мы вовсе не хотим быть второй Бельгией.
Политический деятель, говоривший недавно с горячей похвалой о любви крестьян к России, казалось, очень остыл на этот счет.
– Крестьяне – простодушные люди, – говорил он, – они помнят Россию-освободительницу, но недостаточно умны для того, чтобы понять, что освобождение Болгарии было для России только шагом по направлению к Константинополю. Мы с вами ясно это видим и понимаем, что крестьяне поступят так, как им велят. Народу нужны заботливые и предусмотрительные руководители. – И он ушел с важным, многозначительным видом.
В начале сентября ополчение, или Македонский легион, состоящий из беженцев, был призван на военную службу для "шестинедельного обучения". Никто не обманывался на этот счет. Правительственная пресса удвоила свои злобные выпады против сербов, крича: "Македонцы! Пробил час, когда вы должны освободить свою страну от поработителей".
Было призвано шестнадцать тысяч македонцев, а отозвалось шестьдесят тысяч, а также около пятнадцати тысяч албанцев и десяти тысяч армян, которым дали приют в Болгарии от преследования турок. Была организована большая демонстрация с истинно болгарской добросовестностью. Вновь призванные волонтеры, с восторженными лицами, одетые в коричневое домотканное сукно, медленно двигались по улицам, крича и распевая песни, неся впереди свое истрепанное в боях знамя. Они знали, что пойдут во главе болгарского нашествия на Македонию. Им это говорилось по крайней мере в двадцати речах, произносимых с балкона военного клуба, со ступеней собрания и памятника "царю-освободителю".
В следующее воскресенье, шестого сентября, был национальный праздник – тринадцатая годовщина объединения Болгарского королевства. Напечатанная программа парада гласила, что ополчение и войска софийского гарнизона примут в нем участие. В субботу вечером один торговец лесом сообщил мне, что он получил от правительства приказ разгрузить в течение четырех часов двенадцать вагонов леса и передать эти вагоны в распоряжение правительства. Поздно вечером почти все извозчичьи лошади были реквизированы для военных нужд. В эту самую ночь македонцы таинственным образом исчезли, и когда парад начался утром, софийский гарнизон, – люди, лошади и артиллерия, – тоже исчез, за исключением двух рот. После обеда была большая демонстрация, устроенная штатским населением; произносились воинственные речи; вечером студенты устроили процессию с факелами и пением македонских песен. Боже! до чего переполнено было "Гран-Кафе" журналистами и политическими деятелями. Но, несмотря на национальное торжество и критическое положение в стране, нигде не было заметно возбуждения.
В Софии никогда его не бывает: болгары – спокойный, не эмоциональный народ.
Даже демонстрации выходили правильно-организованными, методическими, люди двигались, как стадо баранов. Лидеры партий и политические деятели отказывались давать интервью, а когда это случается в Болгарии, это значит, что дело обстоит серьезно.
Оппозиция опоздала, и напрасны были ее усилия найти поддержку, чтобы остановить неодолимый ход событий.
Последний акт "coup d’etat" (государственного переворота) был краток и драматичен. В пятницу, 18 сентября, лидеры оппозиции, являвшиеся представителями шести из одиннадцати болгарских политических партий, имели совещание с королем. Цанков – представитель двух радикальных партий, Данев – представитель прогрессивно-либеральной партии, Стамболийский – аграриев, Гешов – националистов, Малинов – демократов были приняты его величеством в присутствии секретаря, доктора Добровича, и наследного принца Бориса. Малинов в своей речи указал, что военная ситуация в Европе и политическая ситуация в стране таковы, что для Болгарии чрезвычайно рискованно вступать в войну на чьей бы то ни было стороне. Он твердо верит в непреклонный нейтралитет. Но если правительство полагает, что участие в войне обеспечит Болгарии осуществление национальных идеалов, его избиратели желали бы, чтобы вступление в войну совершилось на стороне держав согласия. Затем Стамболийский представил меморандум, который содержал следующие требования:
"Первое. Чтобы правительство не предпринимало никаких действий, не созвав собрания и не выслушав желания народа.
Второе. Чтобы, прежде чем будут предприняты какие-либо действия, был образован коалиционный кабинет (по примеру Англии и Франции) с расширенным количеством министров, для того чтобы в нем могли быть представлены все одиннадцать партий.
Третье. Чтобы корона представила правительству, находящемуся у власти, требование оппозиции с резолюцией короля".
Гешов выступил, стараясь при помощи цифр и вычислений доказать неизбежность конечной победы "союзников". "Момент для нашего вступления в войну еще не назрел", – сказал он. Цанков в своей речи подтвердил все вышесказанное, и после дискуссии по уточнению пунктов меморандума король, принц Борис и Добрович удалились для приватного обсуждения вопроса.
Когда они вернулись, то из слов доктора Добровича стало ясно, что правительство решило действовать, опираясь на информацию, которую нельзя было предать гласности.
– Неужели же вопросы, касающиеся самых существенных интересов народа и страны, должны остаться в тайне? – вспылил Стамболийский.
– А я и не знал, что вы являетесь представителем народа, – обратился король к нему. – Почему же вы никогда не заходили ко мне раньше?
– Потому что это запрещают демократические принципы моей партии, – ответил Стамболийский, – но я отбрасываю принципы, когда страна в опасности. Позвольте мне напомнить вашему величеству, что династии, которые пренебрегают желаниями народа, – недолговечны!
– Моя голова стара, – ответил король, – и немного стоит, но вы бы хорошо сделали, если бы поберегли свою.
Напрасно старались Гешов и Малинов успокоить расходившиеся страсти.
Цанков тоже потерял терпение и присоединился к Стамболийскому. "Все они, – передавал наблюдатель, – порядком погорячились и погорланили". Наконец король встал и сказал очень серьезно:
– Милостивые государи! Я представлю ваши требования правительству. Могу сказать вам, что мы избрали политическую линию, которая будет твердо и неуклонно проводиться. Стамболийский! Я очень рад, что наконец познакомился с вами.
Два дня спустя мы выехали из Софии в Ниш, а через три дня в Болгарии была объявлена мобилизация.
Снова Сербия и Греция
Четверть часа спустя после выезда из Софии поезд опять погружается в глубокую теснину между вздымающимися ввысь горами и ныряет в тоннель за тоннелем. Каменистые уступы, изумительно окрашенные в красные, коричневые и нежно-серые тона, напоминают своей формой притаившихся животных. К югу на фоне неба вырисовываются морщины Балкан, окутанные синеватой дымкой. Это колыбель сильных, мужественных людей-бойцов. Через два часа мы уже миновали перевал, и поезд, скрипя, спускается вниз, вдоль горного потока, брызжущего пенистыми каскадами. Перед нами открывается небольшая долина – жаркая и сухая, окруженная такими же жаркими, пустынными горами. Там расположен Цариброд – последняя болгарская станция, битком набитая военным снаряжением, запасами для армии и гудящая шумными голосами солдат. Цариброд – аккуратный городок с опрятными домами и общественными зданиями, с двумя фабриками, с хорошим шоссе, идущим на восток и на север, со школами, электрическим освещением и канализацией. Железнодорожная станция – тоже опрятная, вся выложенная бетоном, с любезным кассиром, который встретил нас так радушно четыре месяца тому назад. Он высовывается из своего окошечка, чтобы пожать нам руки. Поезд с ревом ныряет в тоннель и начинает извиваться среди обрывистых, крутых гор. Там, где горы расступаются немного, раздвигая свои пустынные, раскаленные жарой уступы, лежит Пирот, первый сербский город.