Государыня принимала в тронном зале, в присутствии членов конференции, придворных дам. Войдя в зал, Панин как-то оробел и в первую минуту ничего не видел перед собой, кроме белого сарафана в каменьях да позолоте, живых блестящих глаз на слегка подрумяненном лице, несколько оплывшем жиром, но все еще красивом… Государыня позволила поцеловать руку. Сделав это, он отступил на несколько шагов назад и застыл в позе солдата - ни живой ни мертвый.
По знаку государыни граф Воронцов извлек из пакета реляцию и стал нараспев читать:
- "Божиею споспешествовавшею милостью, управлением всемогущая Его десницы и счастьем вашего императорского величества вчера совершенная и главная над гордым неприятелем одержана победа"…
В зале стояла церковная тишина. Панин не сводил взора с государыни. Реляция писалась при его участии. Ему казалось тогда, что он запомнил каждое слово, а вот теперь она звучала для него как-то иначе, смысл ее доходил с трудом, словно вице-канцлер читал не тот документ, который сотворили там, в главной квартире.
Воронцов все так же нараспев продолжал:
- "Я дерзаю с сею Богом дарованного победоносному оружию вашему милостью ваше императорское величество со всеглубочайшим к стопам повержением всеподданейше поздравить, всеусердно желая, да Всемогущий благоволит и впредь оружие ваше в целости сохранить и равными победами благословить для приращения неувядаемой славы вашего величества и устрашения всех зломыслящих врагов.
В сей между местечком Наркитином, деревнями Гросс-Егерсдорф и Амельсгофом жестокой акции, какой, по признанию чужестранных волонтеров, особливо же Римско-императорского генерал-фельдмаршала-лейтенанта барона Сент-Андре, еще в Европе не бывало…"
Государыня поманила пальцем Ивана Ивановича Шувалова и, когда тот к ней нагнулся, шепнула ему что-то на ухо. Шувалов в знак согласия с ее величеством закивал головой, затем вернулся на свое место.
Между тем чтение продолжалось. Апраксин доносил:
- "Что до меня принадлежит, всемилостивейшая государыня, то я так, как перед самим Богом вашему величеству признаюсь, что я в такой грусти сперва находился, когда, как выше упомянуто, с такою фуриею и порядком неприятель нас в марше атаковал, что я за обозами вдруг не с тою пользою везде действовать мог, как расположено было, что я в такой огонь себя отважил, где около меня гвардии сержант Курсель убит и гренадеров два человека ранено, вахмейстер гусарский убит, и несколько человек офицеров и гусар ранено ж, також и подо мною лошадь, чего уже после баталии усмотрено. Одним словом, в такой был опасности, что одна только Божья десница меня сохранила, ибо я хотел лучше своею кровью верность свою запечатать, чем неудачу какую видеть"…
Тут до слуха Панина дошел шумок - в зале зашушукались. На лице императрицы появилась ироническая улыбка. Заметив ее улыбку, заулыбались остальные. Один только Бестужев-Рюмин оставался серьезным, даже немного хмурым. Должно быть, сердился на своего друга за его неумеренное хвастовство. Во дворе всем была известна слабость Апраксина порисоваться перед прочими, приписать себе качества, которых не имел, но при писании реляции он превзошел всякую меру. Фельдмаршал желал, чтобы государыня признала в нем великого героя и оказала такому герою достойные почести.
- В реляции Апраксина почти ничего не сказано о заслугах его генералов, - заметила Елизавета Петровна, обращаясь к Панину с покровительственной улыбкой. - В нашем обществе находится родительница графа Румянцева. Графине и нам интересно услышать, как вел себя в сражении сей генерал.
На какую-то минуту Панин пришел в замешательство. Ему было что рассказать о Румянцеве. Если откровенно, Румянцев был главным героем сражения. Он да генерал Лопухин. Но, рассказав правду, курьер мог бы этим подвести фельдмаршала, благодетеля своего…
Подавляя в себе смущение, Панин отвечал, что при сем сражении все подданные ее величества, в том числе и генерал Румянцев, каждый по своему званию, так себя вели, как должность того требовала…
Из Царского Села Панин возвращался вместе с Бестужевым-Рюминым. Канцлер был задумчив.
- Вы намерены ехать домой? - спросил он.
- Да, я еще не видел своей семьи, - как бы оправдываясь, ответил Панин.
Глядя в окошечко кареты, канцлер сказал:
- В армию можете не спешить. Отдохните немного. Я скажу, когда ехать. Кстати, - добавил он, - в Летнем дворце сегодня куртаг. Советую непременно быть, вместе с женой, разумеется. На куртаге будет великая княгиня.
- Постараюсь воспользоваться вашим советом, - ответил Панин и подумал: "На куртаге будет великая княгиня. Что граф хотел этим сказать?".
Он ждал, что канцлер пояснит свою мысль, но тот не был склонен к продолжению разговора. Откинувшись на спинку сиденья, канцлер закрыл глаза, давая понять, что желает отдохнуть. До самого дома он не произнес больше ни слова.
Глава II
Заговор
1
Граф Панин задержался в Петербурге значительно дольше, чем предполагал. Причиной тому была неожиданная болезнь императрицы.
Панин еще от Апраксина слышал, что государыня страдает припадками. Правда, бывали они редко и проходили бесследно. На сей раз, однако, судьба была к ней неумолима.
Это случилось 8 сентября, в день Рождества Богородицы. Елизавета Петровна, не пропускавшая богослужений, направилась из царскосельского дворца в местную приходскую церковь на обедню. Все утро чувствовала себя хорошо, но, едва началась обедня, ей стало дурно. Она вышла из церкви, повернула за угол и упала без чувств. Из свиты никого рядом не оказалось. Богомольцы, пришедшие на праздник из окрестных деревень, со страхом смотрели на распростертое тело государыни, не решаясь подойти близко.
Наконец из дворца прибежали придворные дамы, два лекаря. Больной пустили кровь, но это не привело ее в чувство. Почти два часа лежала она в беспамятстве. Потом ее взяли на руки и понесли во дворец.
Обо всем этом Панин узнал от канцлера, к которому шел сообщить о своем намерении вернуться в армию. Канцлер просил его повременить с отъездом и рекомендовал нанести визит великой княгине, у которой могли быть письма и поручения для Апраксина.
- Зайдите ко мне послезавтра, и тогда мы окончательно решим, когда вам лучше ехать, - сказал канцлер на прощание.
Выходя из кабинета, Панин увидел в приемной молодого человека приятной наружности, в котором легко угадывался чужестранный вельможа. Незнакомец поприветствовал русского генерала изысканным полупоклоном и с достоинством европейского короля проследовал в кабинет канцлера.
- Кто это? - спросил Панин секретаря.
- Польский уполномоченный граф Понятовский, - ответили ему.
"Не тот ли самый Понятовский, которого злые языки называют любовником великой княгини? - подумал Панин. - И если тот самый, то какое ему дело до великого канцлера?" Эти вопросы не оставляли Панина всю дорогу от Петербурга до Петергофа, места пребывания великой княгини. Пока он жил в Петербурге, ему много рассказывали о странностях ее жизни, рассказывали с сочувствием. Говорили, будто супруг ее, великий князь, не способен дать ей полного счастья, поэтому она вынуждена принимать ухаживания других мужчин. Некоторые утверждали даже, что сын ее Павел рожден не от законного супруга Петра Федоровича, а от первого ее любовника, графа Салтыкова, человека очень красивого, но недалекого умом. И еще говорили, будто бы к сей любовной истории руку приложил сам великий канцлер, который считал, что престолу российскому обязательно должен быть еще один наследник… После того как Салтыков сделал свое дело, канцлер услал его за границу. Великую княгиню это не расстроило: ее сердцем вскоре завладел другой человек - граф Понятовский.
Панин верил и не верил этим салонным разговорам. В голове не укладывалось, чтобы такая умная, начитанная и в высшей степени порядочная женщина могла с такой легкостью вступать в связь с мужчинами. В то же время он помнил, как она вела себя на его свадьбе, будучи посаженой матерью, какими глазами взглядывала на молодых гостей, это были взгляды женщины страстной и чувственной.
В Петергофском дворце Панину неожиданно встретился сам великий князь, который шел по коридору вместе с архиепископом Новгородским Дмитрием Сеченовым.
- Ах, Петр Иванович! - обрадовался встрече великий князь. - Очень кстати приехали. Известно ли вам о болезни государыни? Говорят, она при смерти.
Панин отвечал, что слышал об этом, но не считает болезнь опасной и, как все россияне, надеется на милость Божью.
- Все мы любим свою государыню, - сказал великий князь, - но ведь и она не бессмертна. А враги наши того только и ждут…
- Враги хотят лишить тебя законных прав, - с отеческим внушением заметил архиепископ, - а ты этому не хочешь верить. Вчера великий канцлер весь день находился в Царском Селе, хотел пройти к императрице. Ждут там его и сегодня. Канцлер что-то замышляет. Может статься, не ты, а цесаревич получит наследные права.
- Этому не бывать! - вскричал великий князь.
- Государыня так больна, что может подписать любую бумагу, какую ей подложат, - резонно промолвил архиепископ. - Мой совет: немедля ехать в Царское Село и не покидать одра больной.
Великий князь помолчал, раздумывая.
- Что ж, я уже решил, поедем. Извините, граф, - добавил он, обращаясь к Панину. - Жаль, что не удалось поговорить. Если желаете, можете провести время у великой княгини. Она сегодня не так зла и охотно вас примет. - С этими словами великий князь, смешно выбрасывая вперед негнущиеся ноги, направился к выходу. Старец-архиепископ засеменил за ним, правой рукой опираясь на посох, а левой разглаживая серебрившуюся бороду.
Некоторое время Панин оставался в коридоре один. До него наконец стал доходить смысл того, что творилось вокруг. Болезнь императрицы дала кое-кому повод для интриги против законного наследника престола Петра Федоровича и, что самое страшное, его, графа Панина, тоже пытаются втянуть в эту интригу.
Панин собрался было к своему экипажу, но в последнюю минуту заколебался. Решил, что все-таки неудобно уезжать, не навестив великую княгиню. К тому же, поразмыслив немного, нашел невозможным в настоящий момент становиться в позу, противную канцлеру. Если бы он это сделал, то непременно лишился бы доверия главнокомандующего. А потом еще неизвестно, кому после смерти государыни достанется русский трон. Великий князь хотя и законный наследник, а все ж не тот человек, каким должен быть император.
Порассуждав таким образом и окончательно успокоившись, Панин пошел к великой княгине.
Екатерина Алексеевна приняла его в простом домашнем платье. Никогда еще не видел он ее такой привлекательной. В ней все было прекрасно - и широкий открытый лоб, и тонкий с горбинкой нос, и мягкие каштановые волосы, и тонкие красные губы, и белая шея - решительно все. А глаза! Карие, с голубым отливом, они смотрят на тебя так, что невольно стушуешься…
Почему-то думалось, что великая княгиня заведет разговор о болезни императрицы, но она неожиданно заговорила о Гросс-Егерсдорфском сражении, стала расспрашивать, как все это произошло. Утолив любопытство, занялась рассуждениями о случайностях во время сражений, которые не всегда принимаются в расчет иными полководцами, в результате чего они нередко терпят поражения. При этом великая княгиня обнаружила такие познания в военном деле, что Панину, генералу русской армии, оставалось только удивляться. "А ведь она смогла бы лучше управлять государством, чем ее супруг", - подумал он.
Вдруг, прервав себя на полуслове, Екатерина Алексеевна испытывающе посмотрела ему в лицо:
- Скажите, граф, как вы относитесь к таким генералам, как князь Голицын и граф Румянцев?
Панин сделал вид, что затрудняется ответить.
- Графу Апраксину следовало бы приблизить их к себе, - сказала великая княгиня.
- Это невозможно, - ответил Панин. - Отношения фельдмаршала с Румянцевым, особенно после баталии, стали почти враждебными.
- Вот как! - удивилась великая княгиня. - Впрочем, я это поняла, когда читала реляцию. Бьюсь об заклад, что в сражении при Гросс-Егерсдорфе Румянцев сыграл далеко не последнюю роль.
- Совершенно верно, ваше высочество, - неожиданно для себя признался Панин. - Если бы не бригада Румянцева, нам бы не пришлось писать реляцию о победе.
- Постарайтесь, чтобы такие генералы стали нашими друзьями.
Панин склонил голову, выражая покорность, а сам подумал: "Говорит так, будто я уже принадлежу к кругу ее друзей".
Пора было возвращаться домой, и он стал откланиваться.
- Днями отъезжаю в армию, - сказал он, - и если у вашего высочества будут поручения, я с радостью их исполню.
- Поручения? - с некоторым удивлением переспросила великая княгиня. - Вряд ли найдутся для вас поручения. А впрочем, - помедлила она, - у меня есть письмо графу Апраксину, и если вас не затруднит…
- Я буду счастлив служить вашему высочеству, - поклонился Панин.
От встречи с великой княгиней Панин ожидал большего: он думал, что она прольет свет на положение, сложившееся при дворе в связи с болезнью императрицы, но все ограничилось ни к чему не обязывающей беседой. Великая княгиня либо не доверяла ему, либо считала его еще неподготовленным для большего.
При выезде из Петергофа Панину встретилась карета Понятовского. Он узнал польского посла сразу же, хотя тот и сидел в глубине кареты, стараясь не показывать лица. "Странное совпадение, - подумал он, - утром встретились в приемной канцлера, и вот новая встреча, уже здесь… Уж не канцлер ли направил его за мной по пятам?"
Панин высунулся из дверцы, чтоб посмотреть, куда свернет обольстительный чужестранец. Заметив, что карета направилась ко двору, удивленно покачал головой: ну и дела…
2
После победы при Гросс-Егерсдорфе все ждали, что Апраксин поведет армию дальше, в глубь неприятельской территории, но он не торопился давать на сей счет каких-либо распоряжений. Став лагерем, армия бездействовала. Многие генералы и офицеры не скрывали своей досады: почему главнокомандующий так нерешителен, почему не идет вперед? Почему бы, например, не атаковать Кенигсберг, до которого рукой подать? Левальд разбит, остатки его войск рассеяны по лесам, он не сможет защитить город. А в городе том - хлеб, фураж… В Кенигсберге можно, наконец, облюбовать зимние квартиры.
- Главнокомандующий ожидает возвращения из Петербурга курьера, - оправдывали Апраксина некоторые штаб-офицеры. - Вот вернется граф Панин с новыми повелениями Конференции, тогда и двинемся.
В сентябре Панин наконец заявился. Однако и после этого не последовало долгожданной команды. Хуже того, на совещании главных командиров он объявил о своем решении отвести армию на восток, за реку Неман.
- Наша армия в трудном положении, - говорил он. - Впереди зима, а у нас нет фуража, продовольствия. Нам нельзя больше оставаться на чужой земле.
- Прошу позволения, - поднялся генерал Сибельский. - На каком основании ваше высокопревосходительство изволили заключить, что в армии не хватает фуража?
- На основании поданных мне рапортов.
- Каких рапортов? Я лично такого рапорта не представлял.
Апраксин не ответил.
- Прошу высказаться, господа, - обратился он к собравшимся.
Высказываться, однако, никто не решался. Все ждали дополнительных разъяснений. Такие разъяснения мог дать граф Панин, ездивший в Петербург с реляцией и побывавший на приеме у государыни. Но Панин молчал.
Слово снова взял генерал Сибельский. С темпераментом саксонца он заявил, что, по имеющимся у него сведениям, армия обеспечена фуражом в достаточном количестве, и это не может служить поводом для отступления. Генерал призывал идти на Кенигсберг. Овладев этим крупнейшим портовым городом, армия получила бы в свое распоряжение и фураж, и продовольствие, которыми забиты портовые склады. Кроме того, расположившись в сем городе, армия стала бы получать все необходимое из Петербурга по морю.
- Не отступать, а идти вперед - вот наш долг, - с жаром говорил Сибельский. - Подумайте, что скажут о России ее союзники, если вернемся обратно за Неман? Со стороны России по отношению к союзникам это явится прямым предательством.
Пока Сибельский произносил речь, Апраксин все время вертел головой, как бы показывая этим, что слова оратора его совершенно не интересуют. Сибельский хотя и находился на русской службе, все-таки был саксонским генералом и, выражая свою позицию, болел за родную Саксонию, захваченную прусским королем. Апраксин, видимо, был уверен, что ему, этому чужестранцу, не удастся склонить на свою сторону русских военачальников.
Но вот взял слово Румянцев.
- Генерал Сибельский, - начал он, - привел такие доводы, которые трудно отвергнуть. - Но,- он сделал многозначительную паузу и продолжал, в упор глядя на Апраксина, - прежде чем высказать свое мнение о том, как нам поступить, я хотел бы узнать, от кого исходит решение об отводе армии за Неман - от Конференции или от вашего высокографского сиятельства?
- Я никогда не принимал решений, которые не согласуются с решениями Конференции или указами ее императорского величества, - резко, с вызовом ответил Апраксин.
В палатке задвигались, зашушукались. Наконец-то все стало ясно: указание об отходе доставлено из Петербурга. А раз так, то и обсуждать больше нечего…
Военный совет закончился. Выходя из палатки, Румянцев взял за рукав князя Голицына:
- Ты что-нибудь понимаешь из того, что делается?
- Наверное, не больше, чем ты, - усмехнулся князь.
Удалившись на такое расстояние, что их уже не могли слышать, князь сказал:
- Панин проговорился одному человеку о тяжелой болезни императрицы. Считают, что она не выживет. Если отход армии связан с этим, тогда…
- Что тогда?
Голицын вместо ответа покачал головой.