Федор Федорович говорил, что рапорт о бое при острове Фидониси Войнович "составил по собственным своим мыслям, не соображаясь с рапортами начальников эскадр"; что он показал меньшее количество неприятельских кораблей и совершенно не упомянул о доблестных действиях передовых фрегатов.
"Реляцией своею хотел отнять у нас честь и славу, которую отменным случаем заслужили… Вот, Ваша светлость, вся важная причина и величайшая моя вина, ежели она так почтена быть может", - жаловался он.
Он просил Потемкина уволить его от службы, с горечью добавляя, что "пенсию кампаниями уже вдвое заслужил".
Ушаков был сильно удручен тем, что Войнович хочет оставить без награды его боевых товарищей.
"Наипокорнейше прошу Вашей светлости удостоить команду мою служителей наградить… Они во всем словам моим бессомненно верят и надеются, а всякая их ко мне доверенность совершает мои успехи, равно и прошедшую кампанию одна только вернейшая их ко мне доверенность спасла мой корабль от потопа…"
На Войновича же снова напали страхи. Потемкин неоднократно приказывал Войновичу выйти в море, но тот под разными предлогами оттягивал поход. То указывал на повреждения судов после боя, хотя они не были столь значительными; то ссылался на большое количество больных, хотя их было не больше, чем всегда; то говорил, что не уверен в жителях Крыма и боится выйти в море, чтобы не оказаться отрезанным от своего главного порта; то, в конце концов, оправдывался плохой погодой.
Войнович кое-как дотянул до осени, а потом поспешил уехать в Петербург устраивать свои личные дела. Он знал, что при дворе найдет больше сочувствия, чем у Потемкина. На дворцовом паркете Войнович чувствовал себя тверже, чем на море.
Он правильно учел обстоятельства: в столице Войнович преуспевал.
Екатерина II помнила Марко Ивановича Войновича. Она пожаловала ему за победу под Фидониси Георгия 3-й степени, в то время как Ушаков получил всего лишь Владимира 3-й степени.
Кроме того, Войнович, к удивлению всех, вернулся из Петербурга графом.
Следом за ним в Севастополь долетели слухи о том, как и почему Войнович возведен в графское достоинство. Князь Безбородко, поднося 22 октября 1788 года императрице на подпись грамоту о пожаловании Войновичу Георгия 3-й степени, назвал в ней контр-адмирала - по ошибке или по сговору с ним - графом.
Войнович тут же просил Екатерину утвердить его в графстве. Безбородко стал перед императрицей на колени и винился в описке. Екатерина сказала:
- Мы виноваты оба: где руки, тут и голова.
И Войнович остался графом.
Но иначе оценил участников боя при Фидониси умный, заботившийся о процветании молодого Черноморского флота князь Потемкин. Он по-своему распределил роли в Черноморском флоте.
Прежде всего Потемкин уволил бездеятельного, влюбленного в себя фразера, расточительного адмирала Николая Мордвинова.
Мордвинов как адмирал был бездарен и труслив. Его морские проекты не шли дальше детских затей, например поджечь брандерами весь турецкий флот сразу, что Мордвинов совершенно серьезно собирался сделать в октябре 1787 года.
"Если б один из них загорелся, то пламя пошло бы по всей линии и верно все бы на месте сгорели, и если б некоторые и спаслись от огня, то б ветром бросило бы их на берег", - доносил он Потемкину в свое оправдание после неудачной попытки осуществить эту наивную затею.
А от решительных, настоящих боевых действий флота Мордвинов отказывался с не меньшей изворотливостью, нежели Войнович:
"Хотя бы я от бурь и не потерпел, могу еще встретить неприятеля с большими его силами, и могу ли я надеяться, что безо всякой потери отойду от него; потеряв я одно судно, нанесу важный урон после несчастного ослабления сил наших в Севастополе и потеряю лучших офицеров, лучших матрос Севастопольского флота, которыми укомплектовал я ныне мою эскадру. Сообразив все оное, нахожу я, что полезнее перезимовать в здешних местах…"
Умный Потемкин понимал, в чем тут дело.
Не лучше вел себя Мордвинов и на посту старшего члена Черноморского адмиралтейского правления. Он и здесь постоянно ссылался на трудности и помехи, и Потемкин не раз одергивал его:
"Теперь не время говорить о трудностях и препятствиях, а долг каждого требует употребить в пользу службы все возможное".
Получив миллион рублей для нужд адмиралтейства, Мордвинов нерасчетливо сорил деньгами, обнаружил полную бесхозяйственность, так что, по словам Потемкина, "не было ни в чем экономии и по неизвестности запасов часто требовано лишнее, наконец, корабль становился построением дороже нарочитой крепости".
Незадолго до увольнения Мордвинова Потемкин в раздражении писал ему:
"В Адмиралтействе трудно вступает все в свое звание, лишь только исходят деньги".
В конце концов его терпение лопнуло, и 12 декабря 1788 года Потемкин уволил контр-адмирала и кавалера Мордвинова.
Вместо него светлейший назначил старшим членом Черноморского адмиралтейского правления новоиспеченного "графа" Войновича.
И в первом ордере Войновичу он пространно и очень метко охарактеризовал деятельность его предшественника, Мордвинова:
"Препоручаю вам рассчитать замешанные дела по всем частям, где странные вышли суммы и недостатки умножены. Крайняя неизвестность во всех наличностях. Одним словом, хаос неописанный. Нет артикула, который бы был снабжен достаточно. Все хватано без расчету, на многое деньги истеряны в запас на предбудущее время, а самое нужное забыто… Сими и другими замешательствами спутаны дела так, что я не могу ничему добиться толку. Немало способствовало к тому и введение порядка в правлении больше приказного, нежели военного и сходственного с теперешними обстоятельствами. Тут для сохранения вредной формы останавливалась часто скорость, столь нужная в военное время, и, по необозримости вдруг обстоятельства, часто повторялись курьезы к большей потрате суммы бесполезно".
Потемкин одним ударом убил двух зайцев: удалил бездарного Мордвинова, а второго, столь же даровитого "графа" Войновича, убрал подальше от Севастопольского флота, в Херсон.
А 14 апреля 1789 года бригадир Федор Ушаков был произведен в контр-адмиралы и назначен начальником Севастопольского корабельного флота.
Черноморский флот наконец-то получил настоящего боевого адмирала.
IX
Ушаков жалел: эх, если бы Войновича, этого "графа", убрали немного пораньше - среди зимы! Можно было бы успеть подготовиться. А то до выхода в море оставались считанные дни.
И, тем не менее, он тотчас же взялся перестраивать все по-своему. Ушаков полагал, что самое главное на флоте - это человек, матрос. От трюма до салинга - везде он. Матрос делает все: ставит паруса и заряжает пушки. И потому надо, прежде всего, помнить о его нуждах. А при Войновиче помнили только об одном: о линьках да шпицрутенах, - матрос был за все в ответе.
Войнович всегда жаловался, что у него в эскадре много больных.
Надо проверить, посмотреть, в чем дело.
Если Федор Федорович справился с чумой, неужели он не управится с простудой или поносом?
И контр-адмирал поехал осматривать свой флот.
Он начал с самых малых крейсерских судов, с "Принцессы Елены". Ею командовал увертливый капитан-лейтенант Анисифор Александрович Ходин. Он был похож на колдунчик: сегодня Ходин нашептывает Ушакову на Войновича, а завтра, станет с ехидной, косой улыбочкой плести всем небылицы об Ушакове.
Анисифор Ходин встретил нового командующего подобострастно и с первых же слов начал поносить Марко Ивановича, но Ушаков резко оборвал:
- Извольте перестать! Полно петь соловья на сосне!
И пошел осматривать "Принцессу Елену". Крейсер был новый, но уже оказался запущенным и грязным.
В кубрике Ушаков застал шестерых больных матросов. Хотя наверху стояла апрельская благодать, здесь воздух был тяжелый и спертый, пахло кислятиной и заношенным бельем.
Контр-адмирал и без опроса догадывался, чем больны матросы, но все-таки решил проверить себя:
- Что, братцы, животами маетесь?
- Так точно, ваше превосходительство, животами.
- Обнедужили вовсе…
- А вон канонира лихоманка трясет, - говорили больные.
- Так-так, - посматривал Федор Федорович, недовольно хмуря русые брови. - А чем же вас кормили нынче?
- Варили щи с солониной.
- Солонинка-то, поди, позапрошлогодняя? - спросил контр-адмирал.
- Вроде того…
- А нам, ваше превосходительство, какая бы ни была, все равно без пользы: есть-то нельзя!
- Выходит, вы ничего не ели?
- Хлебушка жевали.
- Кипяток пили.
- А ты что ел? - обернулся Федор Федорович к исхудавшему - кожа да кости - канониру.
- Мне, ваше превосходительство, ничего не хочется. Только пить. Одну воду пью.
- С чем? С уксусом?
- Уксуса нет, весь вышел, - заторопился ответить Ходин. - Только вчера вышел… Виноват!
- Мне из твоей вины - не шубу шить! - побагровел контр-адмирал. - Разве им такая пища нужна? Почему в госпиталь не отсылаешь?
- Они поправляются, ваше превосходительство. Как же слать - экипаж-то у меня всего пятьдесят три человека…
- А больных шесть? Поправляются, говоришь? Из кулька в рогожку! - кричал контр-адмирал. - Отослать всех немедля!
Когда начальство ушло из кубрика, больные матросы, забыв о своей хвори, смеялись от души:
- Эк он его, молодец!
- Вот это адмирал!
С "Принцессы Елены" и началось. Как и предполагал Ушаков, на большинстве судов о матросе заботились мало. Больные не отделялись от здоровых. Помещение редко проветривалось. Контр-адмирал осмотрел все, не поленился заглянуть в самые темные углы. Пробовал пищу, пробовал воду, говорил с матросами.
Матросы удивлялись его вопросам: адмирал вникал в их повседневную жизнь. "Граф" никогда не интересовался ими и не считал нужным вступать в разговор не только с больными, как Ушаков, а даже со здоровыми.
Матросы слыхали об Ушакове от друзей со "Св. Павла", коек-то помнил его по Херсону, и всем сразу стало ясно: этот адмирал - за них, за матроса!
Интересуясь бытом и жизнью экипажа, Федор Федорович одновременно осматривал и сами корабли: прочен ли такелаж, надежны ли якоря и пушки, не разваливаются ли камбузные печи?
- Вот это - настоящий хозяин! - говорили матросы.
Вечером на следующий день контр-адмирал вызвал всех командиров судов к себе. А наутро Севастополь только и говорил о том, кого и как из господ командиров "надраивал" вчера контр-адмирал.
Передавали, ручаясь головой за точность, что и кому сказал Ушаков.
У "Нестора" сушится белье на самом бушприте. Это не фрегат, а прачечная!
На "Иерониме" разводят блох: в трюм намели целые горы мусора!
На "Александре" загнили бочки для пресной воды - пахнут тухлыми яйцами. Немудрено, что много больных.
У "Амвросия" на нижней палубе в углах сырость и зловоние! Люди ленятся подняться наверх.
Сразу же началась работа. Все корабли и фрегаты чистились, мылись, проветривались, как перед большим праздником.
А к адмиральскому дому потянулись поставщики и подрядчики - русские, греки, армяне, евреи. Тут было ясно: разговор пойдет о доброкачественных продуктах для флота. Войнович уделял этому мало внимания, и поставщики сбывали что попало.
Ушаков объявил подрядчикам:
- Сухари поставлять не в кулях, а в бочках. Солонину - только в небольших, пятипудовых, бочонках, чтоб не портилась и не заражала воздух. В рогожных кулях не приму ничего! - стукнул ладонью по столу адмирал.
Подрядчики чесались, жаловались на трудности доставки, на дальнюю дорогу, но согласились. Уходили, сокрушаясь:
- Это не граф Войнович! Тому, бывало, привезешь тысячу-другую апельсинов и лимонов да мешок изюму или бочонок маслин - и поставляй, как и что хочешь. А этот… - крутили они головами.
Била уже четвертая склянка, когда Ушаков разделался с поставщиками, и только хотел идти обедать, как вошел его секретарь, подпоручик Федор Чалов.
(Севастопольцы уже трунили, что у них три Федора: адмирал, секретарь адмирала и адмиральский денщик.)
- К вам, ваше превосходительство.
- Кто? - недовольно нахмурился Ушаков.
- Капитан бригадирского ранга Голенкин.
- А-а, проси, проси! - повеселел адмирал и пошел навстречу своему однокашнику и другу.
- Здравия желаю, ваше превосходительство! Прибыл в ваше распоряжение! - официально, но просто и весело сказал Голенкин.
Ушаков обнял его.
- Рад тебе, Гаврюша! Садись, господин бригадир. Расстегивай крючки. Ты в параде! - улыбнулся Ушаков.
- Дружба дружбой, Феденька, а служба службой!
- И то верно! Вот будем вместе. И Нерон Веленбаков тут. Жаль только, что Павлуши Пустошкина нет.
- А хорошо было бы и его вытащить из Таганрога.
- Пока что светлейший не отпустит Пустошкина с места командира Таганрогского порта. Павла Васильевича за успешную постройку двадцати семи военных судов только что наградили Владимиром четвертой степени. Но, дай срок, я перетяну!
- Спасибо тебе, Феденька, что вытащил меня из Херсона. Надоело на берегу.
- Я просил тебя у светлейшего с умыслом.
- С каким?
- Чтобы поручить тебе командовать авангардом. Ты был при Чесме. Ты не трус, не рохля!..
- Не подведу! - покраснел кудрявый Голенкин.
- Даю тебе один из новых лучших черноморских кораблей - шестидесятишестипушечную "Марию Магдалину". Ты корабль знаешь - он строился у нас, в Херсоне.
- Корабль хороший, слов нет.
- Но вот, Гаврюша, я много продумал: за Войновичем времени у меня оставалось свободного достаточно. То, что мы учили в корпусе, надо забыть!
- Да я и так уж многое забыл, - пошутил Голенкин.
- Нет, не мелочи забыть. Не какую-либо там "Универсальную историю" господина Ла-Кроца или что-то вроде "А были ли у Тиверия дети?", а забыть главное!
- То есть что: линейную тактику?
- Да. Полагается строить ордербаталии только из двух параллельных кильватерных колонн. Авангард бьется против авангарда, кордебаталия - против кордебаталии, арьергард - против арьергарда. Скажи на милость: что это такое - танец или игра какая?
- Но таковы правила, принятые всеми. Все флоты мира… - пытался возразить Голенкин.
- А помнишь, что сказал Петр Великий: не держися, яко слепой стены!.. Довольно быть слепыми!
- А как же поступать тогда?
- А вот как. Не ждать, когда враг к тебе пожалует, а самому нагрянуть на него! Нападающий всегда имеет преимущество: он готов, а ты нет…
- Это верно, - согласился Голенкин. - Но что же дальше?
- А дальше - никаких "танцев"! Бей по голове, по флагману! Выбьешь вожака - легко управишься со стадом! Помнишь, ты же сам рассказывал, как Спиридов при Хиосе весь удар направил на флагмана.
- Это я понимаю, это верно. А если, например, ты идешь в строе двух или трех колонн, а неприятель в кильватере, тогда как?
- Вот так и навались на него. И не бойся прорезать линию его кораблей!
- Как, броситься в бой не перестраиваясь? - удивился Голенкин.
- Зачем перестраиваться? Только время терять. Бей, да и все!
Голенкин молча покачал головой, видимо обдумывая то, что говорил Ушаков.
- Вот послушай, как при Фидониси было, - продолжал Федор Федорович. - Я кое-как уговорил этого подлого трусишку Войновича, чтобы он позволил мне, начальнику авангарда, действовать по-своему. Встретились с капуданом. У турок сил втрое больше. Если по старым правилам, то мне что полагалось бы сделать?
- Уклониться от боя.
- А, я кинулся в бой! Капудан хотел меня окружить, да не тут-то было: я атаковал его самого. Он - защищаться, а о руководстве боем ему и думать уже некогда!
- Ну, не знаю, - говорил Голенкин, теребя пальцами густые черные волосы. - Как-то непривычно, ново…
- И хорошо, что новь! Вон слыхал, есть генерал Суворов, который под Кинбурном разбил турок. Он воюет по-новому, по-своему. Все кричат: не по правилам, а ему - нипочем. Он бьет врага - и конец! И мы будем бить!..
- И что же, это всегда так надобно поступать?
- Не знаю - всегда ли, тут уж обстановка сама подскажет. А основа одна: старая линейная тактика свое отжила. Долой ее!
Голенкин молчал, видимо обдумывая мысли товарища.
- Знаешь, Феденька, может, ты и прав! - задумчиво сказал Голенкин. - Драться, так драться. Но для этого надо, чтобы командир авангарда был храбр.
- Вот я тебя и выбрал!
- Спасибо, друг!
- Значит, согласен? - протянул ему руку Ушаков.
- Согласен! - пожал ее Голенкин.
- Тогда пойдем ко мне обедать, а после обеда посмотрим вместе, как твоя "Мария Магдалина". Ты ведь, Гаврюша, к девушкам всегда был неравнодушен! - пошутил адмирал.
X
В следующее лето 1789 года новый начальник Севастопольского флота не заставил себя упрашивать выйти в плавание, - он сам рвался из гавани. Ушаков больше любил ходить в море, чем в адмиралтейство. Он считал, что плавание - лучшая школа для каждого моряка.
Черноморская эскадра все лето крейсировала у берегов, лишь ненадолго заходя в Севастополь пополнить запасы. Турецкий флот не показывался. Зато сухопутная армия турок упрямо лезла в бой. Суворов дважды хорошо сбил с них спесь: нанес туркам страшное поражение при Фокшанах и Рымнике.
Зимою 1789 года Ушаков деятельно готовил суда к выходу в море. А чуть глянуло весеннее солнышко, начал так же безустанно готовить и моряков.
Турецкие корабли были легче на ходу, чем севастопольские, и турки всегда имели численный перевес в орудиях. Ушаков задумал добиться преимущества в другом: в быстроте и четкости постановки парусов и в меткой прицельной стрельбе. Поэтому он с весны стал ежедневно проводить парусные ученья.
- Не тот матрос, кто поразвалистее ходит, а кто хорошо знает морское дело! - говорил он.
И каждый день проводил пушечные и ружейные ученья.
- Чтобы победить, надо уметь готовиться к победе! - наставлял Ушаков. Федор Федорович добивался также более быстрого перестроения флота в море. Он отдал приказ по эскадре:
"Усматриваю я, что некоторые корабли и фрегаты по учиненным сигналам в места свои входят весьма медлительно, а по правилам эволюции и военным обстоятельствам требуется в построении ордеров отменная скорость, посему в подтверждение предписываю чинить следующее исполнение".
В один из первых дней благостного, теплого апреля 1790 года Ушаков в хорошем расположении духа возвращался с эскадрой на севастопольский рейд. Он был очень доволен днем: корабли и фрегаты быстро строились и метко стреляли по бочкам на расстоянии в четыре кабельтова.
А в Севастополе Федора Федоровича ждала приятная весть: Потемкин вызывал его к себе в Яссы. Курьер уже несколько часов ждал адмирала.
Узнав об этом, к Ушакову приехали поговорить обо всем его старые друзья-товарищи, его помощники Голенкин и Веленбаков.