- А на море небось этого нет? - спросил гость.
- Где там! На море что? Вода и вода. Ни травки, ни цветочка. Одни волны. И качает тебя и купает. Сказано, ваше сиятельство: хляби!
- А ты почему величаешь меня "ваше сиятельство"? Помилуй бог, я не князь!
- Хотя бы и не князь, а лучше князя! Так понимаете все наше… Что же это я тут стою?! Простите, ваше сиятельство!
Он проворно соскочил с подоконника:
- Вы к Федору Федоровичу пожаловали?
- Да, заехал проведать дорогого друга.
- Прошу покорнейше садиться. Они сейчас будут. Может, умыться желаете с дорожки?
- Облиться бы водой хорошо!
- Извольте сюда, ваше сиятельство!
И Федор увел гостя.
Адмирал Ушаков вошел в переднюю и удивленно остановился. У окна сидел какой-то пожилой человек в полувоенном зеленом кафтане. Он смешно клевал толстым красным носом - дремал.
"Это какой же пьяница к нам затесался?" - подумал Федор Федорович.
Пьяных он не переносил.
Ушаков подошел к человеку и потряс его за плечо:
- Проснись!
Человек недовольно открыл глаза.
- Я вовсе не сплю, - неласково ответил он.
- С какого корабля?
- Как - с корабля? Я не на корабле, а на тройке приехал.
- Откуда?
- Из Знаменки.
Ушаков удивился: из какой такой Знаменки?
- Как - из Знаменки? Верно, из Херсона?
- Нет, из Знаменки. В Херсон мы тольки еще едем, - упрямо твердил угрюмый человек.
- А ко мне по какому делу?
- К вам? В гости.
- Тебя как звать?
- Прохор Иванович Дубасов.
- Что-то не помню, - нахмурился Ушаков. Подумалось: "Может, какой-либо крепостной из вотчины, кого не знаю?". - Ты тамбовский?
- Нет, московский.
- Ничего не понимаю.
- А тут и понимать-то нечего!
- Да ты кто? - начинал уже терять терпение Федор Федорович.
- Так бы и спрашивали: я камардин его высокопревосходительства графа Ляксандры Васильича Суворова-Рымникского!
- Один?
- Зачем один? С им самим.
- А где же Александр Васильевич?
- Тама, лясы точит, - указал Прошка на комнаты.
- С кем?
- Да бог его знает. Он со всяким горазд.
Ушаков бросился в комнаты. За ним, позевывая, не спеша двинулся Прошка.
В столовой сидел освежившийся после купанья Александр Васильевич Суворов и пил квасок. Перед ним стоял сияющий денщик Федор.
- Ваше высокопревосходительство, Александр Васильевич, как я рад! - сказал Ушаков, идя к Суворову.
- Без чинов, без чинов. Здравствуй, дорогой Федор Федорович. Дай я тебя обниму, нашего черноморского героя!
Суворов обнял Ушакова и, целуя, каждый раз приговаривал:
- Фидониси, Тендра, Гаджибей, Калиакрия!..
- Александр Васильевич, ежели я начну перечислять все ваши подлинно блистательные победы, до утра здороваться придется!
Суворов смеялся:
- Это правда: у меня именин много - Туртукай, Козлуджи, Кинбурн, Фокшаны, Рымник, Измаил… Много, много, всего не упомнишь!.. Я, Федор Федорович, еду к новому назначению, в Херсон. Опять будем соседями. Вот умылся у тебя с дороги, квасок пью. Скворушка меня угощает.
- Ну какое же это угощенье! - поморщился Ушаков. - Беги к повару, чтоб живее, и… - обернулся Ушаков к денщику.
- Понимаю, ваше превосходительство, - ответил Федор и убежал.
- А не рановато ли обедать? - глянул Суворов.
- Нет, нет. Уже вторая склянка. Покушаете нашего флотского борща.
- С перцем?
- С перцем, - улыбнулся Ушаков.
- А денщик у тебя, Федор Федорович, расторопный. И к тому же пиит!
- Болтун! - махнул рукой Ушаков.
- А ты чего? - уставился Суворов на Прошку, который стоял у двери.
- Раз я ваш камардин, то где же мне и быть, как не при вас?
- Вот видал, какой у адмирала денщик? Вежливый, не такой, как ты. Не денщик, а поэт!
- Поет-то поет, да посмотрю, где сядет… - мрачно буркнул Прошка.
- Конечно, поет. И поет нежным тенорком. А ты рычишь басом. Ровно из винной бочки.
- Бас во сто раз лучше тенора. Недаром все протодьяконы - басы!
- Твоя фамилия как?
- Ай позабыли? Прохор Дубасов.
- А его - Скворцов. Не зря говорится: по шерсти и кличка. Назван - Дубасов, стало быть - дубина. А то - Скворцов.
Прошка угрюмо сопел.
- А вот это знаешь кто? - указал Суворов на Ушакова. - Его превосходительство вице-адмирал Федор Федорович Ушаков. Сам Ушак-паша. Он, брат, на море хорошо турка бьет!
- А мы их разве плохо бивали?
- Так это - на суше, а то - на море. На море труднее.
- На море легше…
- Это почему?
- Пробил евонную посудину, они все и пойдут на дно…
- Ну, ступай к Федору, помоги ему! Только в графины не больно заглядывай!
- Скажете! - уже веселее ответил Прошка и быстро исчез.
Во время обеда они говорили о войне с турками. Александр Васильевич охотно рассказывал о Кинбурне, Рымнике, о штурме Измаила, в котором участвовала и лиманская флотилия. Просил Федора Федоровича побольше рассказать о своих морских викториях.
Но Ушаков не умел говорить пространно. Все победы в его рассказе уложились в полчаса.
- Я вижу, дорогой Федор Федорович, у нас много общего в тактике, - сказал Суворов. - Вы ведь тоже исповедуете: "глазомер, быстрота, натиск"?
- Глазомер и натиск у меня, может, и есть, а вот быстротой похвастать не могу: турецкие корабли, к сожалению, лучшие ходоки, чем мои.
- Но вы ведь не раз нападали на них как снег на голову?
- Бывало, - улыбнулся Ушаков.
- Внезапность - та же быстрота. Главное - напугать врага: напуган - наполовину побежден. А вас и меня турки боятся. Одного нашего имени. Недаром прозвали по-своему: вас - Ушак-паша, меня - Топал-паша.
Не забыл Суворов и чуму в Херсоне.
- Победить чуму - это, помилуй бог, стоит Измаила! - восторгался он.
- Вы меня захвалите, Александр Васильевич! - смутился Ушаков.
Вспомнили о графах Мордвинове и Войновиче. Суворов презрительно отозвался о них обоих:
- Немогузнайки. Паркетные шаркуны!
Помянули и покойного князя Потемкина.
Ушаков, зная, что Потемкин относился к Суворову несколько иначе, чем к нему, не особенно распространялся о своем благодетеле.
- А ведь и я - моряк, - сказал вдруг Суворов. - Я имею морской чин!
- Какой? - заинтересовался Ушаков.
- Помилуй бог, я - мичман. Экзамен даже выдержал!
- Ешьте лучше, чем всякую-то юрунду сказывать! - буркнул Прошка, который помогал Федору подавать на стол. Прошка был недоволен, что барин так унижает себя: Ушаков - адмирал, а Суворов - только мичман.
После обеда Суворов лег на часок отдохнуть.
Проснувшись, начал собираться в путь: он хотел выехать из Николаева вечером, по холодку.
- Ну, до свиданья, дорогой Федор Федорович! - обнял он на прощанье Ушакова. - Прошка, дайка рубль!
Суворов никогда не носил при себе кошелька.
- Зачем вам?
- Давай, не разговаривай!
Прошка нехотя достал рубль.
- Вот возьми, Скворушка, - протянул Суворов ушаковскому денщику.
- Благодарствую, ваше сиятельство! Век буду его хранить!
Ушаков тоже подарил целковый Прошке.
- А ты, Прошенька, что же станешь с ним, батюшка, делать, а? - умильно спросил Суворов, подмигивая Ушакову.
- Какие вы любопытные…
- Нет, нет, нет, а ты все-таки скажи нам, а?
- Известно что, - весело ответил Прошка, - выпью за их здоровье.
- А беречь не будешь?
- Ежели б ето медаль в честь их превосходительства была выбитая, ну, тогда еще, конечно, может… А то на ём - императрица. Таких рублев у нас по всей Расее мильён ходит. Что ж его беречь?
- Ах ты, Прошенька, нет в тебе чувствительности! - смеялся Суворов, садясь в коляску.
- Счастливой дороги, Александр Васильевич! - провожал Ушаков.
- До свиданья, Федор Федорович, голубчик! До свиданья, русский герой. Теперь снова будем вместе защищать отечество!
- С вами, Александр Васильевич, на любого врага!
И они расстались.
Но их боевым знаменам суждено было встретиться еще раз, под небом Италии.
И там их вновь осенило лучезарное солнце победы.
XXVII
Я не пекусь об удержании моего места, но единственно об одной справедливости и о удержании имени честного человека, чем бы я ни был.
Ушаков в письме Потемкину.
Разгромив столько раз турок на Черном море и отстояв Севастополь, Ушаков мог теперь с полным правом и гордостью писать: "благополучный Севастополь". Он так и ставил под всеми своими письмами. И это соответствовало действительности: Севастополь стоял прочно, рос и цвел. Все его враги - и ближние и дальние - были повержены.
В декабре 1791 года в Яссах был заключен мир. Турки подтвердили Кучук-Кайнарджийский договор и навсегда отказались от Крыма.
Севастополь был благополучен.
Но неблагополучен был адмирал Ушаков: после смерти Потемкина у него все шло под гору.
Правда, в 1793 году он получил чин вице-адмирала, но это еще по представлению светлейшего. Это еще были отголоски Тендры и Калиакрии.
Неблагополучие началось очень скоро. Фаворит царицы Платон Зубов, который после смерти Потемкина был назначен на его место екатеринославским и таврическим генерал-губернатором и которому вверялось управленце Черноморским флотом, снова вытащил на свет своего бездарного, но родовитого приятеля Николая Семеновича Мордвинова.
Мордвинова произвели в вице-адмиралы и вновь назначили главным начальником Черноморского правления.
- Держись теперь, Федор Федорович, - говорил Ушакову его старый приятель Кумани.
- Плохо, Николай Петрович, держаться, коли за Мордвинова сам Зубов. И в Адмиралтейств-коллегии у него всё свои - графы. Ворон ворону глаз не выклюет!
- А ведь Голенкин и Пустошкин - члены Черноморского правления, - вспомнил Кумани. - Они поддержат.
- Э, ерунда! Кто такие Пустошкин и Голенкин? Мелкопоместные. У Пустошкина всего-навсего одиннадцать душ крестьян, а у Голенкина - семь.
- Слов нет, Мордвинов - богач. У него только здесь, в Крыму, в Байдарской долине, имение в пятнадцать тысяч десятин. А ведь оно не единственное. Должно быть, в России еще есть родовое поместье. Конечно, Мордвинов с мелкопоместными не считается…
В 1796 году умерла императрица Екатерина. На престол вступил Павел. Мордвинову и это оказалось на руку: как же, ведь его не любил Потемкин! Из флота выгнал Потемкин! Теперь забыли о том, что Потемкин так много сделал для Крыма и флота. И помнили только одно: он был любовником Екатерины!
А Ушакову опять плохо: его ценил Потемкин, одного имени которого не переносил Павел.
Через год врагов у Ушакова стало еще больше: опять выплыл наружу "граф" Войнович, тоже "пострадавший" при Потемкине. Его назначили членом Черноморского правления. И также дали чин вице-адмирала. А за что?
- Пока я бил турок, они оба били баклуши, - горько шутил Ушаков.
Графы получали чины безо всякого труда. А Ушаков продолжал делать свое дело - укреплять Севастопольский флот. Это тем более было необходимо, что обстановка в районе Средиземного моря становилась напряженной. Революция во Франции закончилась победой крупной буржуазии, которая стала стремиться к захвату чужих земель.
В начале 1797 года французский генерал Бонапарт занял принадлежавшие Венеции Ионические острова. Отсюда прямой путь был к черноморским берегам.
Тотчас же пошли слухи, будто Франция намерена заключить военный союз с Турцией: ведь Франция в течение ста лет неизменно поддерживала на Черном море Оттоманскую Порту.
Тревогу усиливали известия о том, что в Тулоне, Марселе и других французских портах Средиземного моря идет спешная подготовка к какой-то громадной морской экспедиции: собирается большой флот и десантные войска. В Петербурге предполагали, что удар будет направлен на наши черноморские берега.
И в феврале 1798 года Павел I приказал Ушакову усилить наблюдение за побережьем и привести Севастопольский флот в боевую готовность.
Спустя некоторое время Мордвинов прислал приказ о вооружении двенадцати кораблей. Бумага была написана так уклончиво, что из нее толком ничего нельзя было понять - чего же хочет главный начальник Черноморского флота. Он лавировал и так, и этак.
- Ваше превосходительство, я ничего не понимаю. Что же будем отвечать? - спросил флаг-капитан.
- А вот так и надо написать. Он научился там, в Англии, всяким словесным эволюциям, а вот мы ответим ему по-честному, по-русски!
И Ушаков продиктовал ответ:
"Я все предписания вашего высокопревосходительства желательно и усердно стараюсь выполнять и во всей точности, разве что определено нерешительно или в неполном и двойном смысле, чего собою без спросу вновь исполнить невозможно или сумневаюсь".
Флаг-капитан только усмехнулся.
- Ладно ли будет, Федор Федорович? - тихо спросил он.
- Ладно! С этими крючкотворами так только и говорить! - ответил адмирал и подписал письмо.
Ссора нарастала. И наконец разразилась гроза.
В начале мая в Севастополь прибыли два корабля, построенные в Херсоне обер-саарваером Катасановым по мордвиновским чертежам.
Мордвинов, бесславный и бесталанный кабинетный адмирал, решил попробовать свои силы в морском строительстве. Эти два корабля строились под его личным наблюдением. Мордвинов надеялся, что впредь все корабли Черноморского флота будут строиться по его образцам.
После спуска на воду их испробовали в лимане, и комиссия нашла, что они хорошие ходоки. Но требовалось опробовать их на море.
И несмотря на то что Мордвинов из зависти не переносил адмирала Ушакова, Мордвинову пришлось обратиться к нему.
В Севастополь прибыл (но не на "своем" корабле, а на фрегате старой постройки) сам Мордвинов, а с ним член Черноморского адмиралтейского правления вице-адмирал Войнович, командир Херсонского порта контр-адмирал Голенкин, обер-саарваер Катасанов и несколько офицеров адмиралтейства.
Голенкин успел шепнуть Ушакову:
- Мордвиновские корабли никуда не годны: валки. Если б строил кто-либо другой, комиссия забраковала бы их на дрова!
- А как же смотрели? Почему в акте - "хорошие ходоки"?
- Мордвинов нарочно выбрал тихую погоду и нагрузил их меньше, чем положено.
- Как же это можно? - возмутился Ушаков.
- А что же делать? Сам хозяин: сам строил и сам принимал.
- Ну, у меня поблажки не будет! Я в свой флот хлама не допущу! - твердо сказал Федор Федорович.
Ушаков вышел с двумя мордвиновскими кораблями в море. Корабли оказались такими, как говорил контр-адмирал Голенкин: очень валкими. Ходить по Черному морю на них было невозможно.
"Ну и построил кораблик! Рысклив, крутится то туда, го сюда. Под стать самому строителю!" - думал Ушаков.
Ушаков вернулся в Севастополь, который теперь по велению Павла I именовался Ахтиаром, хотя в нем ничто не напоминало о прежней жалкой деревушке.
Тотчас же в адмиралтействе собралась комиссия во главе с Мордвиновым.
Мордвинов сидел напудренный, в новом зеленом мундире, - Павел I ввел их вместо прежних белых. Со всеми, кроме графа Войновича, Мордвинов держался свысока, говорил медленно и некоторые слова произносил на английский манер.
- Как вы находите новые корабли? - стараясь не смотреть на Ушакова, спросил у него Мордвинов.
- Корабли совсем непригодны: они очень валки! - по обыкновению моряков, привыкших говорить на ветру, громко сказал Ушаков.
Войнович вытаращил бараньи глаза. Голенкин насторожился. Офицеры с интересом смотрели на начинающуюся перепалку.
- Вы находите? - сощурился Мордвинов, с ненавистью глядя на Ушакова.
Мордвинов говорил тихо: он, подражая во всем англичанам, старался сохранять хладнокровие.
- Да.
- Однако мы в Херсоне испробовали…
- Значит, проба была ненадлежащая, несерьезная, - перебил Ушаков.
Мордвинов стал бледен, как его парик: замечание было не в бровь, а в глаз.
- Что же, вы не доверяете мне? - прошипел он. - Не доверяете господам членам комиссии, вот - вице-адмиралу графу Войновичу?