Вспомнилось еще кое-что. Двое из их выпуска, Яша Карпов и Коля Хвостов, раньше него сподобились этой чести - были командирами императрицыной яхты. Но оба чем-то не угодили, и их быстро отчислили. Коля Хвостов не вытянул больше года, хотя был льстец и щеголь.
А после Хвостова назначили капитана 2-го ранга Суковатого - он командовал яхтой "Петергоф". Неглупый офицер, а кончил совсем уж плохо.
Два года назад у Красной Горки царица производила смотр флоту. Яхта "Петергоф", подходя к якорному месту, задела яхту "Счастье", где была Екатерина II. Императрица испугалась толчка и выбежала на палубу в одном белье (она уже спала). После Пугачевского восстания царицыны нервы стали похуже. Тогда тот же граф Чернышев грозил капитану Суковатому кулаком и кричал: "Ты у меня узнаешь!"
Суковатый так испугался графского возмездия, что бросился в море и утонул.
"Ну, у меня-то яхта будет становиться на место как полагается", - подумал Ушаков.
И все-таки на следующий день он с тяжелым чувством приставал на адмиралтейской шлюпке к императрицыной яхте "Счастье".
Легкая, великолепно оснащенная, украшенная позолоченными резными фигурами Посейдона, наяд и тритонов, она стояла на Неве против Зимнего дворца.
На набережной всегда толпился народ - глазели на красивую царскую игрушку, на цветные ливреи лакеев.
Ушакова встретил у трапа его предшественник, капитан-лейтенант Грязнов, представил ему команду, а затем повел осматривать судно.
Такелаж и рангоут были безукоризненны. Снасти - надежны. Паруса - из лучшего клавердука и канифаса. Везде чистота и порядок. Нигде ни пылинки. Медные части сияли.
Команда, как заметил Федор Федорович, с любопытством и некоторой иронией наблюдала за новым командиром. Оно и немудрено: капитаны на императрицыной яхте менялись чуть ли не ежегодно.
- А теперь посмотрим каюты, - повел Грязнов.
Они спустились по трапу, устланному коврами, в каюты императрицы.
Внизу их ждали три камер-лакея.
- Они всегда на яхте, - кивнул на лакеев Грязнов. - Наблюдают за чистотой и порядком в царицыных покоях.
Вся облицовка кают была из красного дерева и палисандра.
Ушаков вошел в каюту и зажмурился: зеркала, бронза, фарфор, дорогая мебель. Ноги утонули в ковре. А капитан-лейтенант равнодушно шел дальше.
- А это - спальня императрицы. - Грязнов откинул шелковую портьеру.
Мелькнуло что-то белоснежное, кружевное. Ушаков даже не заглянул туда. Пошли дальше.
- Вот это - каюты камер-фрейлин. Это - для гостей. Сопровождает кто-либо из министров, гофмаршал…
"Возил дубовые кряжи, а теперь буду возить министров!" - подумал Ушаков.
- Здесь - гардеробная, а там - буфетная, - продолжал объяснять Грязнов. - Вот каюта для камер-пажей. Вон - камбуз, каюта лакеев и поваров.
- А где же размещается команда? - заинтересовался Федор Федорович.
- Команда - дальше. Для команды, признаться, на яхте места мало. Тесновато. Да и в нашей, капитанской, не больно разгуляешься!
Грязнов открыл каюту, - она действительно была тесная. Капитан-лейтенант стал проворно собирать свои вещи, продолжая рассказывать:
- Императрица бывает редко. Вам повезло: уже август месяц. Восшествие на престол - двадцать восьмое июня - прошло. Вряд ли она пожелает отправиться куда-либо на яхте. Ваше счастье, - улыбался Грязнов. - Конечно, без дела будет скучновато - известно, рейдовая жизнь, не в море. Каждый день одно и то же: с зюйда - Зимний дворец, с норда - Петропавловская крепость. Но зато если пожалует сама, тогда забот хватит!
Ушакова подмывало спросить на прощанье у Грязнова: чем он не угодил? Но не спросил, постеснялся.
- Ну вот я и готов! Счастливо оставаться! - попрощался Грязнов и безо всякого конфуза, что его сместили с капитанства, направился к трапу.
- Трап капитан-лейтенанту! - крикнул вахтенный.
Ушаков стоял, с завистью глядя, как отваливает адмиралтейская шлюпка, увозя Грязнова.
На набережной ее давно уже ожидала толпа: какие-то бабы, сбитенщик, босоногие загорелые ребятишки и будочник с алебардой.
"Он просидел на этой брандвахте полгода, а сколько-то мне придется?" - подумал Ушаков.
XVI
Дни на императрицыной яхте "Счастье" тянулись однообразно-тоскливо. Делать было совершенно нечего. Матросы надраивали медяшки, которые и так сияли как солнце; буфетчик перетирал и без того чистую хрустальную и фарфоровую посуду; лакеи тщетно пытались выколотить из царских ковров хоть пылинку.
А вахтенному лейтенанту оставалось смотреть на берег, где шли люди, проезжали экипажи - кипела жизнь.
Ушаков ходил по яхте и злился.
Вот так привалило счастье, нечего сказать!
Еще две недели тому назад он был командиром боевого корабля, а теперь его словно исключили из флота: капитан превратился в какого-то дворцового управителя.
Теперь у него на судне не пороховой погреб, а винный. Вместо склада парусов - царицын гардероб.
И даже запахи на яхте не морские, привычные - смола, пенька, порох, а какие-то чужие и неподходящие: духи да пудра.
Ушаков готов был презирать себя за это.
Шла первая неделя сентября. Стояли редкие в Петербурге ясные осенние дни - последние перед слякотью и ненастьем. Бабье лето.
И вдруг в один из таких дней бабьего лета к "Счастью" подвалила дворцовая шлюпка. Она доставила на яхту поваров и провизию, золотую посуду и свежие цветы из оранжереи: императрица собиралась завтра утром на прогулку по заливу.
На следующий день уже со второй ночной вахты все были в парадной форме, начеку. Ушаков ходил, придирчиво осматривая каждый уголок.
Но отдежурила вторая, заступила третья вахта, а императрица еще не изволила пожаловать.
Только когда пробило шесть склянок, показался императорский катер со штандартом.
Федор Федорович с интересом и некоторым волнением ожидал императрицу, - он ни разу не видал близко Екатерину II.
Чуть замелькали пышные дамские платья, шляпки, разноцветные зонтики, его уже заранее бросило в пот. Ушаков готов был лучше выдержать на яхте любой шторм, чем быть на ней в таком изысканном придворном обществе.
Спустили парадный, из красного дерева, трап.
Императрица легко поднялась на яхту. Ее поддерживал под руку какой-то важный сановник с Андреевской звездой на голубом шелковом кафтане.
Ушаков, сняв шляпу, склонился в поклоне. Волна духов обдала его. Прошуршали шелка - и все удалилось.
Начиналось свое, любимое, привычное, настоящее дело: сниматься с якоря, ставить паруса.
Федор Федорович получил приказ идти к Петергофу. Яхта, распустив паруса, летела как легкокрылая, белая птица. Петербург убегал назад. Впереди все шире и шире расстилался залив.
В плавании день промелькнул быстро. Ушаков не уходил с юта. Снизу, из императрицыных кают, доносились французский говор и смех. Бегали, суетились камер-лакеи. Пробегали камер-пажи в роскошных светло-зеленых бархатных мундирах, расшитых золотом. Чей-то сердитый голос бурчал:
- Сказано, на двенадцать кувертов, бери двенадцать! А фужеры где?
Явно готовились к обеду.
Ушаков боялся: а вдруг оттуда явится один из этих щеголеватых пажей и скажет: "Ее императорское величество приглашает ваше высокоблагородие к столу!"
От одной этой мысли становилось не по себе.
Но, к счастью, о капитане яхты не вспомнили, и Ушаков с большим аппетитом и безо всякого волнения, на скорую руку, пообедал у Себя в тесной каюте. А потом вернулся на шканцы.
Настал тихий вечер.
Солнце заходило, с точки зрения сухопутных гостей, прекрасно. Ничто не предвещало на завтра большого ветра. Императрица и ее гости любовались закатом, даже вышли наверх.
На ночь было приказано бросить якорь в виду Петергофа.
На яхте зажгли фонари. В царицыных покоях - свечи.
Близилась полночь, а лакеи всё еще бегали с кофеем.
Ушаков потихоньку пошел к себе в каюту выпить чайку. Вестовой зажег свечу и принес чаю. Федор Федорович снял мундир, напился чаю и сидел, прислонившись к переборке. И незаметно уснул.
Проснулся он от тишины: кругом все спало. Яхта чуть покачивалась.
Через переборку доносился из кубрика храп матросов. Свеча догорела и готовилась потухнуть.
Ушаков вынул часы: было ровно три часа пополуночи. Он прислушался - сейчас должны пробить шесть склянок.
Но прошло минуты две, а колокола не слыхать.
Что это они, уснули там?
Он быстро надел мундир и шляпу и поднялся наверх.
Матрос у склянок топал на месте, зевая и, видимо, не собираясь бить.
- Какая склянка? - спросил, подходя, Ушаков.
- Шестая, ваше высокоблагородие.
- Почему не бьешь?
- Не велено.
- Кто не велел? - ничего не понимая, возмутился Ушаков.
- Приходил этот, как его… Захар Кистинтинич…
- Что такое? Какой еще тут Захар Константиныч? - окончательно вспылил Федор Федорович.
- Зотов. Камардин царицы. Не велел бить!
- Морской устав важнее всех твоих Захаров! - прервал его Ушаков. - Бей, как положено!
Матрос послушно ударил шесть раз в колокол.
- Бить и впредь! Чтобы все было по уставу, - приказал Ушаков и быстро пошел к шканцам узнать у вахтенного лейтенанта все подробности этой ерунды. Он подходил к шканцам, когда из императрицыной рубки вышла какая-то женская фигура в белом. Ушаков с удивлением и ужасом узнал в ней императрицу.
- Господин капитан, что случилось? - с тревогой спросила Екатерина.
- На яхте все обстоит благополучно, ваше императорское величество, - почтительно ответил Ушаков, снимая шляпу.
- А почему звонил колокол? Это пожар?
- Никак нет. Это бьют склянки.
- Какие склянки? Кто бьет?
- Ваше величество, песочные часы называются поморскому - склянки. Пройдет полчаса, мы перевернем склянку и бьем в колокол.
- А-а, понимаю. Склянки - это Sanduhr. Я не, знала, проснулась, - говорила, улыбаясь, императрица. - Раньше, кажется, их не били…
- Их бьют всегда, ваше величество. Так положено по уставу императором Петром, - объяснял Ушаков, а у самого, мелькнуло в голове: "Попал в историю, черт возьми эти склянки!"
- О, устав - большое дело. Его надо исполнять! - все так же улыбаясь, говорила императрица. - Продолжайте, пожалуйста, бить эти… склянки. Теперь я буду спать спокойно. Я накрою голову подушкой… Продолжайте, господин капитан!
И она ушла так же бесшумно, как и появилась.
Ушаков выждал, пока затихли шаги императрицы, и тогда накинулся на вахтенного лейтенанта Сорокина:
- Почему не доложили о том, что приходил камердинер царицы?
- Когда императрица ночует на яхте, никогда склянок не бьют. Это все у нас знают. Я думал, вас давно предупредили…
Склянки продолжали бить в эту ночь аккуратно каждые полчаса.
Наутро вся команда уже знала о ночном происшествии. Все смотрели на Ушакова как на обреченного.
А он был обычен: внешне спокоен и суров.
Как приказали с вечера, яхта "Счастье" к полудню благополучно прибыла к своей якорной стоянке на Неве.
Когда императрица шла к трапу, она взглянула на капитан-лейтенанта Ушакова, склонившегося в поклоне, и ласково сказала:
- Спасибо, господин капитан, за удовольствие!
Это происшествие внесло оживление в монотонную жизнь яхты. О нем говорили все. Мнения офицеров разделились: старший помощник жалел Федора Федоровича и винил во всем вахтенного лейтенанта Сорокина.
Сорокин отрицал свою вину и осуждал Ушакова:
- Мужлан. Я сразу увидал: не годится к нам в капитаны!
Матросы говорили по-иному.
- Одначе какой вспыльчивой, ровно фальшфейер! - говорил матрос, стоявший тогда у колокола.
- Ежели хочешь знать, он прав!
- Да, но, как говорится: тяни-тяни, да и отдай! Как сама пришла, пусть бы уж больше склянок не бил!
- Если закон сполнять, тогда пришла сама, аль не пришла - все едино! Понимаешь?
- Э, что тут закон! Сказано: как, брат, ни пыжься, а выше клотика не влезешь! Надо было уступить. А теперь уберут, как пить дать уберут. А капитан он стоящий, крепкий!
XVII
Прошло несколько дней после отъезда императрицы. Ушаков оставался на месте. Все на яхте уже думали: пронесло.
Но в субботу к яхте подошла адмиралтейская шлюпка. Она привезла капитан-лейтенанту Федору Ушакову пакет. Адмиралтейств-коллегия приказывала ему сдать яхту старшему по себе офицеру и явиться в коллегию.
Все-таки злополучная склянка отозвалась!
Ушаков с легким сердцем покинул императрицыну яхту "Счастье".
"Хорошо птичке в золотой клетке, да еще лучше на зеленой ветке! - думал он, отваливая от надоевшей яхты. - Оставайтесь тут со своими кувертами и реверансами!"
В Адмиралтейств-коллегии ему сказали, что до вторника заседания не будет.
Он вышел и остановился у подъезда с чемоданом в руке, раздумывая, где бы устроиться на эти три дня.
Если бы Морской корпус оставался на месте, можно было бы пожить у кого-нибудь из знакомых служителей. Но он сгорел еще в 1771 году. Во время пожара сгорели почти все корпусные здания. Морской корпус пришлось перевести в Кронштадт.
"А если пойти к тетушке Настасье Никитишне?" - вдруг мелькнула мысль.
Только подумал о домике под березой - и сладко заныло сердце.
Прошло так много времени - десять лет, а он все не забыл голубоглазую, улыбчивую Любушку. Сквозь горечь обиды, которую она ему нанесла, все-таки пробивалась любовь.
Ушаков ничего не знал о Любушке - где она, как живет со своим Метаксой (ему втайне было бы приятно, если бы они жили не в ладу), и он давно хотел разузнать о ней.
Кроме Настасьи Никитишны, спросить о Любушке было не у кого, а за последние пять лет он впервые остановился в Петербурге.
Он с грустью прошел мимо здания Морского корпуса. "Связи" - деревянные флигели, где жили кадеты, их поварня, хлебная - все это сгорело дотла, а сам дом Миниха, который считался когда-то красивейшим на Васильевском острове, стоял как скелет: одни обгорелые стены и пустые глазницы закопченных окон.
Вот и Двенадцатая линия.
Как много построено новых домов!
Цел ли домик под березой?
Ушаков невольно ускорил шаг. Береза видна. И домик целехонек! Федор Федорович взошел на знакомое крылечко. Дверь в сени стояла открытой. Он шагнул дальше и постучал в комнату налево.
- Входите! - раздался голос Настасьи Никитишны.
Ушаков раскрыл дверь и остановился на пороге: за столом, перебирая грибы, сидели совершенно седая Настасья Никитишна и Любушка.
Тогда, десять лет назад, он оставил Любушку на пристани в Воронеже тоненькой шестнадцатилетней девушкой, а теперь перед ним была молодая женщина. Ее голубые глаза смотрели по-иному, но ослепительная, все озаряющая улыбка была все та же.
Любушка, не стесняясь тетушки, кинулась к Ушакову. Плача и смеясь, она обняла его, прижалась к его белому парадному мундиру. А он стоял, несколько ошеломленный, с чемоданом в одной руке.
Еще минуту назад Ушаков думал, что никогда не сможет простить ей измену, забыть огорчение, которое она причинила ему. Но вот она рядом - и он уже забыл обо всех обидах.
Оказалось, что его письма она не получила. Ждала и тосковала. А тут вернулся из Азова Метакса, стал ухаживать за ней.
Мать уговаривала Любушку выйти замуж за подрядчика: человек он солидный, с положением, не то что мальчишка-лейтенант.
"Да и где этот твой Федя? Думаешь, он помнит о тебе? Если бы помнил, давно отозвался бы, а то вот прошло три года, а от него ни словечка. Стало быть, не хочет. Нашлась у него другая невеста: этого цвету - по всему свету!" - нашептывала дочери Марья Никитишна.
- А Метакса пристал ко мне, - продолжала рассказывать Ушакову Любушка, - как с ножом к горлу: выходи замуж. Я говорю: ты мне не люб. А он смеется: стерпится-слюбится! Тяжело было, обидно, что от тебя - ни словечка. И как-то стало все безразлично… Надоели они оба с уговорами. Я взяла да сдуру, чтобы только отвязаться, и вышла замуж… Думала: вся моя любовь к тебе угасла. А вот прошло столько лет и оказалось: люблю я только тебя одного! - говорила Любушка, обнимая его.
- Так кажется. Увидала меня, и в эту минуту действительно любишь, а с глаз долой - из сердца вон! - заметил Ушаков.
- Как тебе не стыдно, Феденька! Да я бросила семью, сына, прилетела сюда, за тридевять земель, чтобы хоть разок посмотреть на тебя!..
В Любушкиных глазах сияло такое искреннее чувство, что Ушаков больше ничего не сказал.
- Ну, верю, верю!.. Значит, не спросясь уехала в Петербург? А с кем же сын?
- Я сказала мужу, что еду в Петербург. А сына оставила с бабушкой.
- А как же ты думала разыскать меня?
- У тетушки есть знакомый канцелярист в Адмиралтейств-коллегии. Через него мы узнали, что ты назначен на императрицыну яхту. Я радовалась за тебя…
- Печалиться надо было, а не радоваться, - усмехнулся Ушаков.
- Радовалась и ревновала!
- А ревновала-то к кому же? К императрице, что ли?
- К фрейлинам!
- К фрейлинам? Да им по сту годов каждой. Беззубые…
- Почему такие старые?
- Императрице самой пятьдесят, так что же она двадцатилетних рядом с собой держать будет?
- Я так хотела тебя видеть! Однажды даже подъехала к яхте на лодке, - рассказывала Любушка. - Видела тебя - ты был на палубе, а потом вдруг ушел и больше не показывался. Чтобы поговорить с тобой, все рассказать, объяснить, я решила ждать здесь хоть до зимы! Я была уверена, что когда-нибудь мы встретимся. И вот теперь я счастлива! - И она прижалась к нему.
- А как же все-таки муж? - немного погодя спросил Ушаков. Любушка молчала. - Помнится, красивый такой, черноглазый. И рассудительный, деловой.
- Действительно, он и порядочный человек, и неглупый. Его все хвалят, а особенно мама. Но мне он противен. Я не могу с ним жить!
- Значит, у тебя выходит, как в былине: "Здравствуй, женимши, да не с кем жить"?
- Да, - грустно согласилась Любушка.
- А зачем же выходила за него замуж?
- Глупая девчонка. Вспомни, Феденька, сколько же мне тогда было?
- Почему меня не ждала?
- Но ведь я же говорю: я ждала тебя, ждала целых три года.
- Я тебя ждал пять лет!
- Так это ты. Ты - крепкий. Ты все можешь…
Ушакову как-то не хотелось спрашивать, но он все-таки спросил:
- А как же сын, Егорушка?