Во время этого похода Тимур и Хуссейн с полным правом могли заключить, что судьба наконец начинает поворачиваться к ним лицом. Их слава летела впереди них. Десятки, сотни людей присоединялись к ним. И таджики, и туркмены, и степняки. Когда разрастающаяся армия приблизилась к Кандагару, к эмирам явился один из местных беков Арази Хабиб и объявил, что желает со своими людьми, а их у него не менее тысячи человек, встать под начало Хуссейна и Тимура. Кто же откажется от такого приобретения?
Над ручьем, над прохладным горным ручьем на поросшем травой берегу стоял шатер Тимура. Очень жаркое лето выдалось в том году, и только в этих местах, в предгорьях вблизи воды, несущей свежесть тающих снегов, можно было вздохнуть полной грудью. Вернувшись с охоты, эмир сбросил с себя пропотевшую одежду и в одной рубахе развалился на огромном ковре в тени старой развесистой чинары.
Слуги управлялись с лошадьми. Дадут им остыть и поведут на водопой.
Повар хлопочет у котлов, распространяющих соблазнительный запах. За время своего успешного шествия на юг Тимур оброс имуществом, и его ставка стала напоминать ставку обычного степного хана. Разумеется, та жизнь, что вел он, ни в какое сравнение не могла идти с той, что организовал себе жизнелюбивый Хуссейн. У него был не один ковер и не один шатер, и содержимое этих шатров вызывало живейший интерес и зависть его нукеров.
Тимур вполне спокойно относился к превосходству названого брата на этом поприще. Даже спокойнее, чем его нукеры. И Мансур, и Байсункар, и особенно Курбан Дарваза считали, что повелитель должен больше заботиться о своем внешнем блеске. Ибо люди по большей части глупы и чаще всего именно внешний блеск принимают за истинное величие. Тем, кто умеет только смотреть, но не умеет думать, может показаться, что между эмиром Хуссейном и эмиром Тимуром нет равенства и первый стоит выше второго.
Тимур, конечно, догадывался о существовании подобных разговоров и настроений, но серьезного значения им не придавал. Нет, он не был даже глубоко в душе аскетом, он нисколько не заблуждался относительно того, как действует на души подданных богатство и величие, умело выставленные напоказ. Просто он считал, что время для усилий в этом направлении еще не пришло. И потом, имеет смысл заботиться о величии и блеске своей столицы, каковой мог бы стать, скажем, Самарканд, но какой толк устраивать подобие висячих садов Семирамиды на берегу обыкновенного, хотя и живописного горного ручья?
Таковы примерно были размышления эмира на этот счет, но в тот момент, о котором идет речь, не ими была занята его голова. Тягостные предчувствия одолевали Тимура с самого утра. Ни успешная охота, ни лепетанье снеговой воды под обрывом берега, ни зрелище величественных горных вершин не отвлекали и не успокаивали его.
Хуже всего было то, что предчувствия эти были неопределенны. Как ни напрягал он свой мозг, не мог определить, с какого направления ждать ему неприятностей. Хорошо, если не беды.
Он отказался от еды, к немалому изумлению и нукеров и слуг. Виданное ли дело!
Немедленно по команде Мансура всех коней отвели к дальним коновязям, и все в стане стали ходить на цыпочках, дабы не потревожить драгоценный покой эмира.
Только холодной воды истребовал Тимур, только ее испил он во время своих мрачных размышлений.
Осторожно, бесшумно приблизился к нему Байсункар. Войдя в тень чинары, он сказал, что явился некий человек, довольно дерзко заявляющий, что ему необходимо видеть эмира.
– Кто он?
– Имя его ничего мне не сказало. Он не мулла, но похож на человека духовного звания.
Тимур приподнялся на руках, привалился к стволу чинары и велел:
– Пусть придет.
Вскоре из-за шатра появился человек среднего роста с округлым симпатичным лицом, которое украшала небольшая темная борода и такие же темные усы. Высокий, изрезанный мудрыми морщинами лоб. Живые, уверенно глядящие глаза. На вид лет сорок или около того.
Не дожидаясь, когда ведшие его воины заставят встать на колени, он преклонил их сам.
Тимур указал ему, где сесть. В душе у эмира появилась необъяснимая уверенность, что появление этого человека как-то связано с мрачными и неопределенными мыслями, одолевающими его с самого утра.
– Как тебя зовут?
– Мое имя значит не больше, чем шум воды в этом ручье.
Эмир задумчиво почесал грудь в разрезе рубахи.
– Ты не хочешь открывать свое имя или потому, что оно связано с большой славой, или потому, что бесславье сопутствует ему. Я мог бы заставить тебя говорить, но дело в том, что легче всего человек лжет, когда он говорит о себе.
– Воистину так.
"Какие хорошие глаза, какое хорошее лицо, – думал про себя Тимур. – Вдвойне жаль, что он не хочет назваться, это означает, что он пришел не для того, чтобы поступить на службу".
– Что ж, незнакомец, Аллах судья тем причинам, что заставляют тебя молчать о том, о чем ты молчишь. Но отчетливо вижу, что ты пришел говорить. Так говори то, что ты задумал сказать.
– К тебе я прибыл из Кеша.
Тимур едва заметно встрепенулся.
– Из города, близкого твоему сердцу, но с известием, которое оставит в твоем сердце рану.
– Не медли. Плохие новости следует сообщать быстро. Даже у смерти есть достоинство – она мгновенна.
– Твой учитель…
– Шемс ад-Дин Кулар?
– Шемс ад-Дин Кулар.
Гость тяжело и длинно вздохнул.
– Я уже велел – не медли!
– Он умер.
– Давно?
– Совсем нет.
Тимур закрыл глаза и привалился затылком к шершавой сухой коре дерева.
– Он был стар. Очень стар. Смерть всегда не только мгновенна, но и неожиданна. Гибель воина в бою ничем, в сущности, не отличается от кончины старика в постели.
Гость сочувственно опустил глаза и так застыл.
– Я был грешен перед ним. Мне показалось, что возраст помутил его разум и у меня нет теперь нужды в нем как в учителе. Месяцами я не вспоминал о нем, а теперь мое сердце ноет и наполняется холодом.
Гость продолжал сидеть в позе скорбного сочувствия.
– Он что-нибудь сказал перед смертью?
– Я прибыл только для того, чтобы передать его слова.
– Кончина его была легкой?
– Он умер как праведник.
– Ничего нет удивительного в том, что праведник умер как праведник… но слова, что он велел передать?
– Я попытаюсь передать их слово в слово, ибо скрытый смысл их мне непонятен, но гонец необязательно должен знать содержание письма. Шейх перед смертью много думал о тебе – так он говорил. О тебе, твоей будущей судьбе. И не просто думал, по его свидетельству, были ему какие-то видения и сны. Их он мне не пересказывал, но понял я, что они запутанны и грандиозны.
Глаза эмира превратились в узкие щелки, в них сосредоточилось все его внимание.
– Он сказал, что два человека тяготеют над твоим будущим.
– Два?
– Именно. Одного он называл твоей тенью, второго твоим двойником.
– Он не называл имен?
– Он говорил, что имена ты знаешь, а если не знаешь, то очень легко догадаешься. И самая главная опасность – не перепутать.
– Что не перепутать, незнакомец?
– Не перепутать, кто из этих людей твой двойник, а кто твоя тень.
Эмир задумался. Уже и щелками нельзя было назвать его глаза, так плотно были сжаты веки.
– Это все?
– Нет. Еще он сказал, что ни тот, ни другой не будут сопутствовать тебе вечно. Ты избавишься от них. Может быть, не скоро, может быть, с огромными жертвами, но обязательно. Каким образом – чутье тебе подскажет. И время и способ. Это нетрудно. Трудно будет определить только одно…
– А именно?
– Порядок.
– Какой такой порядок?!
– Порядок, в котором это следует сделать. От кого освободиться сначала – от тени или от двойника.
Тимур медленно налил себе в чашу воды из кумгана. Предложил гостю, тот вежливо отказался. Сделав глоток, эмир отбросил чашу. Вода успела нагреться и утратила свой волшебный вкус.
– Видит Аллах, самоуверенность – тяжелая болезнь, схожая со слепотой. В начале разговора я сказал, что разуверился в пророческих способностях своего учителя, теперь же вижу: все то время, что я не думал о нем, он думал вместо меня.
Здесь эмир прервал свою речь, спохватившись, что сидящему перед ним человеку совсем не обязательно слышать его затаенные мысли.
– Да, я должен тебя отблагодарить.
– Нет, я так не считаю. Благую ли весть принес я в твой стан?
– Весть принес ты печальную, но сослужил при этом полезную службу, уж поверь мне. И если ты будешь слишком рьяно отказываться от награды, мое сердце проникнется недоверием.
– Твое слово, твоя воля, господин. Если ты хочешь меня наградить, подари мне этот нож.
Гость указал на рукоять, торчащую из-за пояса Тимура. Даже в минуты отдыха, даже окруженный телохранителями внутри своего стана, эмир никогда не расставался с оружием.
– Этот? – Тимур медленно вытащил нож и взвесил его в руке. Ничего особенного в нем не было: кривое лезвие, костяная рукоятка с двумя потускневшими квадратными гранатами, украшавшими ее. – Зачем он тебе, в нем нет никакой ценности.
– Ты ошибаешься редко, эмир Тимур, но сейчас ты не прав. Этот нож имеет ценность. Его держал в руках ты.
Тимур не любил льстецов, особенно неизобретательных. Он поморщился.
– Но главное событие в жизни этого ножа еще впереди. Мне так кажется, – улыбнулся гость.
Охотно продолжил бы с ним свою беседу эмир, но краем глаза увидел, как с холма на той стороне ручья спускается большая группа всадников. Пожаловал названый брат.
– Ладно, иди, таинственный вестник, хотя, если сказать правду, мне не хочется тебя отпускать. Но иди. А это, – эмир приподнял нож и коротким движением швырнул в ствол соседней чинары, – можешь взять. На память.
Поклонившись, гость удалился.
Эмир Хуссейн явился в великолепном расположении духа. И явился не один, с ним прибыл Кердаб-бек, толстый, низкорослый мужчина. Выражение лица его было грустным, на мир он смотрел сонным, унылым взглядом. Ничего, казалось, не могло его обрадовать. Своим поведением он резко, даже слишком резко отличался от жизнерадостного, крупного, шумного Хуссейна.
Тимур облачился в подобающий случаю дорогой халат и велел подать еду и вино. Спутник Хуссейна по виду был таджиком, а таджики издревле склонны к винопитию.
– Достойнейший Кердаб-бек прибыл сюда к нам из Сеистана, – начал свою речь Хуссейн, – он высокий посланец-визирь тамошнего славного правителя Шахруда.
Тимур выразил полнейшее удовлетворение этим фактом. Ни он сам, ни его предки, насколько он мог вспомнить, не имели с правителями этой области ни тяжб, ни столкновений.
Хуссейн продолжал рассказывать. Вырисовалась следующая картина: владыка Сеистана Шахруд-хан попал в сложное положение ввиду того, что появился вдруг еще один претендент на его престол. Отец Шахруда был любвеобилен, как это часто случается на Востоке, и оставил многочисленное и честолюбивое потомство. Большую часть своих братьев и племянников славный Шахруд переловил и зарезал и было успокоился, но тут выяснилось, что успокаиваться было рано. Откуда-то из-за Вахша явился некий Орламиш-бек, который утверждает, что имеет прав на владение Сеистанской долиной больше, чем Шахруд, ибо раньше рожден и закон первородства полностью на его стороне. Он говорит, что его мать была первой, рано умершей женой Шахрудова отца. Претензии его, конечно, смехотворны, но нашлись легковерные и пошли за ним. И, что самое прискорбное, легковерных этих оказалось весьма и весьма немало. Орламиш-бек и его приспешники утверждают, что так случилось оттого, что люди невыносимо устали от правления Шахруда, называют законного властителя кровопийцей, скорпионом и хищным зверем, пожирающим якобы свой собственный народ. Так вот, истощив свои силы в борьбе с дерзким самозванцем, Шахруд-хан обращается за помощью к таким великим и могущественным батырам, как эмир Хуссейн и эмир Тимур. Благодарности хана, в случае успешного отражения бесстыдного врага, не будет границ. И золото, и лошади, и женщины. И, конечно, вечная признательность и дружба Шахруд-хана.
Закончив говорить, эмир Хуссейн вытер пот со лба и налил себе вина.
Во время его речи Кердаб-бек продолжал скорбно, сосредоточенно и, можно даже сказать, стыдливо молчать. Молчать, перебирая пухлыми волосатыми пальцами драгоценные четки. На Тимура он не смотрел, по сторонам тоже, кажется, его интересовала только игра солнечных искр на аметистовых гранях камней, составлявших четки. Тимуру стало любопытно, каков может быть голос у такого человека, и он в соответствии с правилами восточного гостеприимства, прежде чем приступить к делам, спросил, как путешествовалось столь достославному гостю. Кердаб-бек не только не успел, но даже и не попробовал открыть рта, за него опять все изложил Хуссейн. Мол, путешествовалось не очень-то хорошо, в горах много бандитов, случаются и камнепады, одному лошаку раздробило камнем голову, так что он с поклажей улетел в пропасть.
Тимур понимающе покивал:
– Выражаю восхищение мужеством Кердаб-бека, человека невоенного, непривычного, судя по всему, к путешествиям такого рода, но преодолевшего все опасности на пути к нашей встрече.
Гость тоскливо улыбнулся.
– Так получилось, что ведение дел, и военных и прочих, мы с эмиром Хуссейном привыкли делить поровну, и теперь настает время, когда необходимо обсудить долю моих обязанностей. Поскольку гость наш устал, мне не хотелось бы утомлять его нашими разговорами. Не согласился бы достойнейший Кердаб-бек вкусить заслуженный отдых под сенью гостеприимного шатра, который как раз стоит перед ним?
Молчаливый посланец понял, что его удаляют, не желая в его присутствии устраивать склоку или выставлять взаимные претензии. Он спокойно встал и равнодушно удалился, сопровождаемый обходительным Мансуром.
– Чем ты недоволен? – сразу бросился в атаку еще не остывший от своих словоизлияний Хуссейн.
– Я просто не хочу прыгать с конем в реку, – слегка переиначил старинную чагатайскую поговорку Тимур.
– Стоит мне придумать какое-нибудь стоящее дело, ты, даже не подумав как следует, отвергаешь.
Тимур отпил вина.
– Кто тебе сказал, что я что-то отвергаю? И как я могу отвергать то, чего не знаю? Если ты мне толком объяснишь, зачем нам это нужно, возражать я не стану.
Хуссейн поморщился и похлопал себя по коленям, покрытым полами халата в серебряном шитье.
– Аллах свидетель, я уже почти все тебе изложил. У этого Шахруда дела плохи. Плохи, но не безнадежны. Уже полгода у них там идет война. Никто не может победить.
– И ты думаешь, если мы ввяжемся, то…
Хуссейн стал морщиться еще сильнее и сильнее же хлопать себя красными ладонями по коленям.
– Не заставляй меня говорить то, что говорить неприятно. Не волнует меня, кто именно там победит, важно то, что там можно заработать. Шахруд-хан согласен платить. Много. Этот толстяк подробно мне перечислял. Скажу честно, – Хуссейн приложил руку к груди, – если Орламиш-бек предложит мне, м-м, нам, больше, имеет смысл перейти на его сторону.
Тимур улыбнулся и снова потянулся к чаше.
– Но если мы победим – ведь может же и такое случиться, – помимо денег приобретем сильного друга. И не где-нибудь на краю света. От Сеистана до Самарканда каких-нибудь тридцать фарасангов.
– Ну, это для птиц, которые могут перелетать через горные хребты.
– Ты скажи мне главное, брат, – согласен?
Тимур лег на спину. Порывы прохлады, рождаемые движением горной воды, приятно овевали лицо.
– Брат мой, я жду ответа!
– Ответ? Не нравится мне твой замысел. Мне не хочется ни к кому поступать на службу.
– Но это же будет только так называться. Ведь еще неизвестно, кто к кому поступает служить – мы к Шахруд-хану или он к нам.
– Но не только задетая гордость тревожит меня.
– Что же тогда, что?
Крупный, разгоряченный Хуссейн нависал над мирно лежащим братом. Крупные капли пота капали с него, как жир с туши, повешенной над пламенем костра.
– Ты посуди, наши люди уже месяц бездельничают. Даже больше. Без дела войско слабеет, падает дисциплина. Ты сам говорил. Вот посмотришь, скоро начнут разбегаться.
– Пожалуй.
– Вот, сам соглашаешься. И потом, если у тебя есть предложение лучше моего, предлагай!
Тимур покачал лежащей на ковре головой:
– У меня нет лучшего предложения.
– Но тогда что же?!
– У меня есть плохое предчувствие. Очень плохое.
Хуссейн обиженно сел, веселье слетело с него, густые брови сошлись на переносице.
Тимур не дал ему обидеться до конца. Встал, обнял названого брата за плечи:
– Как бы ни плохи были мои предчувствия, они не могут бросить тень на нашу дружбу.
Глава 14
Удача и судьба
Спорящий с судьбою – благородный безумец,
Сетующий на отсутствие удачи – безумный раб.
Махмуд ибн-Шамкух, "Споры птиц и зверей"
Уже первые недели похода показали, что темные предчувствия не обманывали Тимура. Вдруг начался падеж скота, поэтому, переправившись через Сухраб и Пяндж, эмиры были голодны, как степные волки. Но поживиться было нечем и негде. Попадавшиеся по дороге селения были разорены теми, кто проголодался раньше. У обожженных развалин был абсолютно брошенный вид – ни одного сумасшедшего, ни одной собаки. Жизнь слишком давно ушла из этих мест. Из всех войн, которые известны роду людскому, кровавее и разрушительнее всего те, которые ведут между собой братья или бывшие друзья.
Кердаб-бек, игравший роль проводника, играл ее все так же молчаливо. Когда к нему обращались, отвечал или односложно, или уклончиво. На вопрос Тимура о том, когда же, собственно, они получат обещанные деньги, он хладнокровно заметил, что деньги уже заплачены. Три тысячи дирхемов.
Тимур не стал спрашивать кому, это и так было ясно. Хуссейн на вопрос о деньгах отреагировал самым беспечным образом. Конечно, получил, мешок с монетами лежит, кажется, вон в той суме. Почему не сказал об этом брату? Решил, рано пока что делить добычу, кто же этим занимается, отправляясь на войну? Вот когда они с победой поскачут обратно, тогда они и поделят все добытое поровну, как братья.
Что было на это сказать?
До узурпатора Орламиш-бека очень быстро дошли сведения о приближении войска эмиров. Он в это время осаждал Шахруда в горном селении Чокал и считал, что дни его противника сочтены, весь Сеистан был под его пятой. И жители если и не выказывали радости, то по крайней мере демонстрировали послушание. Бек отправил своего сына Меймена с тысячей всадников навстречу Хуссейну и Тимуру, повелев ему остановить их. А еще лучше отбросить. А в том случае, если повезет, то и рассеять. Имена эмиров были уже хорошо известны и в горах, и в степи, но пока они всего лишь внушали уважение, не пришло время, когда они стали вызывать трепет.