Молодой император и слышать не хотел о возвращении в Петербург. А князь Иван, с одной стороны, под давлением своего семейства, с другой стороны, по твердо выраженному требованию императора, не смел ни о чем заикнуться. И снова продолжались охоты, и снова придворный мир метался бессмысленно. Между тем отовсюду приходили тревожные известия. При дворе толковали, что приехал из Украины курьер с вестью о том, будто татары, в числе пятидесяти тысяч, готовы подняться и наводнить пределы России; что фельдмаршал Долгорукий, который должен был из Персии возвратиться в Москву, приехал в Царицын и на пути имел встречу с татарами, которая неизвестно чем кончилась. Кроме того, в Астрахани появилась моровая язва, а в Казанском царстве столько разбойников, что нельзя путешествовать без многочисленной стражи, и опасаются, что в непродолжительном времени они и в Москве появятся.
XI
Вернувшись в Москву с охоты после странного и неожиданного разговора с Иваном Долгоруким, цесаревна Елизавета окончательно заперлась у себя и отказывалась сопровождать императора. Он пришел к ней, сделал ей сцену, но все же ничего не добился. Она говорила ему, что ей теперь не до забав, наконец, заплакала. Он ушел раздосадованный и смущенный.
"Ну что ж, ну что ж, если не хочет, так и не надо!" - раздражительно повторял он себе. И с тех пор стал опять сердиться на красавицу тетку, не приглашал ее на охоты.
К концу лета она вздумала отправиться на богомолье в Сергиевскую лавру. Она поехала с небольшой свитой, очень часто выходила из экипажа и шла пешком много верст. Три дня молилась она у мощей св. Сергия, а возвратный путь весь сделала пешком, утомилась и теперь лежала больная, никого не принимала. Ее приближенные замечали, что со времени известия о смерти сестры цесаревна стала совсем другая: пропала ее живость и ее беззаботность, даже похудела она и побледнела. И не одно горе, и не одна утрата любимой сестры изменила цесаревну, вообще все дела ее стали идти очень плохо.
Она лежит, окруженная сгущающимися сумерками, и печально думает… Нет, ей никаким весельем характера не помочь, видно, себе: с каждым днем все больше и больше врагов у цесаревны. И откуда они берутся! И что все это значит? Ну, если б еще нрав был у нее крутой, если б замышляла она что недоброе, а то ведь нет - со всеми ласкова и приветлива, никому ни в чем мешать не хочет, только чтобы ей жить не мешали. Боятся ее влияния на императора, да что ж у нее такое за влияние? Что она ради него делает? Во всем перечит племяннику, никаких его нежностей не допускает: раза три наотрез отказалась быть его женою, а все же недовольны. И Наташа сердится, и он сердится, и все враждуют. Прежде вот Остермана другом считала, а теперь видит, что и он пристал к врагам ее. Она хорошо замечала, что хитрый Андрей Иванович всячески потворствовал планам Ивана Долгорукого, когда тот забрал себе в голову жениться на ней: обоих их хотелось погубить Остерману. Вот как заплатил хитрый немец дочери за отцовские милости! Всячески хотят выжить ее из России. Просит она, молит, чтоб ни о каких женихах ей не говорили, а они каждый день нового жениха придумывают, то одного предложат, то другого. Стала она у себя запираться. Ни во что не вмешиваться, живет тихо, скромно, а все же до нее долетают разные неприятные слухи. При дворе толкуют о каком‑то ее дурном поведении, но ничего дурного не знает за собою цесаревна. Прежде вот веселиться любила, наряжалась, пировала, а теперь веселье на ум нейдет, ни на кого бы не смотрела. Один человек только мил ей - Александр Борисович Бутурлин. С ним она отводит душу. Он хорошо ее понимает, умеет отгадывать каждую мысль ее, каждое чувство. Так вот в ком дурно ее поведение, в ее дружбе с этим человеком. Но что ж это, наконец, такое? Этак нужно от всего отказаться, все наперекор душе своей делать! Да ведь и тогда лучше не будет - найдут чем попрекнуть - всегда найдут. И хочется цесаревне, чтобы все ее позабыли, чтобы быть ей простой девушкой и самой распоряжаться своей жизнью. Ничего так не любит она, как простоту и свободу, ну любит еще, может быть, наряды, да ведь это не грех великий в ее годы.
Печальные мысли цесаревны перебила вошедшая фрейлина. Она доложила ей, что Нарышкин, ее гофмаршал, желает ее видеть, что очень ему нужно.
- Еще что? Ах, Боже мой, да ведь я больна. Как же могу я принять его! Ну да, впрочем, ничего, пусть войдет, только дай мне большое одеяло.
Цесаревна закуталась в поданное одеяло и ждала Нарышкина.
- Что там такое? Какие напасти? - встретила она его.
- Истинно, что напасти, ваше высочество; нас уж и Верховный Совет теснить начинает. Обратились ко мне письменно, узнали, вишь, что ваше высочество, имея свои доходы и поместья, все же получаете столовые деньги из царского дома, что ваши счеты очень велики…
- Ну, так что ж? Я ничего не понимаю.
- Да вот, ваше высочество, уж не знаю я, как и быть. Точно, что у нас хозяйство плохо ведется, всякий тащит себе, что хочет, вина одного сколько выходит, ужас! Вот они объявляют, что без моего требования ничего отпускать не станут. А я прошу уж вас, увольте меня, я не стану ни во что мешаться.
- Да что ж мне самой входить во все это, что ли? Неужто моим гостям и людям не пить, не есть, а мне каждый кусочек усчитывать? Не привыкла я к этому. Так только‑то и всего? И затем‑то вы пришли ко мне?
Нарышкин пожал плечами.
- Это не так пусто, как вам кажется, принцесса.
- Нет, это очень пусто. Пожалуйста, меня не тревожьте, я нездорова. Придет государь, скажу ему, и нас не будут беспокоить из Верховного Совета.
Нарышкин с недовольным лицом вышел, а Елизавета снова погрузилась в свои мысли.
Из окон неслись завывания ветра; мелкий дождь зарядил; небо - одна туча серая, непроглядная. Все это еще больше раздражает цесаревну! Тоска ее давит, скучно, душно.
- Призовите ко мне девушек, - говорит она фрейлине, - да сами все придите, песни, что ли, мне спойте, тоска такая…
В ее спальню собираются девушки–служанки и фрейлины.
- Спойте мне что‑нибудь, спойте, да веселое! - потягиваясь, говорит Елизавета. Они запевают песню, но выходит невесело - старая знакомая песня, напев такой тоскливый. Откуда взять иного - нету!
- Перестаньте, замолчите! - со слезами в голосе останавливает их цесаревна, - лучше расскажите что‑нибудь, какие новости?
Новостей нет особенных, все те же. Толкуют девушки, что князь Долгорукий, Иван Алексеевич, все больше и больше бесчинствует. Вишь, теперь в дом к Шереметевым повадился, видно, с пути сбить хочется ему молодую графиню.
- Слышала уж я это, - тоскливо отзывается Елизавета, - много про него болтают, а разобрать хорошенько, так немало и врак окажется. Про меня еще пуще того болтают. Ах! Тошно мне, тошно! - мечется на своей постели красавица. - Оставьте меня, уйдите, позовите ко мне Аринушку.
Девушки выходят, и на место их появляется старая старуха. Совсем уж в землю она смотрит; от лет спина дугой согнулась; лицо, что яблоко печеное, во рту ни одного зуба; из‑под кички редкие седые волосы выглядывают. Постукивая палочкой, подходит она к постели цесаревны и низко кланяется.
- Государыня моя, матушка, пресветлая моя царевна, что прикажешь? Зачем звать изволила?
- Присядь‑ка ты сюда, Аринушка, - ласково говорит ей Елизавета. - Скучно мне нынче, тоска берет меня. Думала, девки песнями развеселят, а они еще пуще скуку нагнали. Так хоть ты, нянька старая, придумай мне забаву какую, чем хочешь развлеки меня.
- Ах ты, моя сердечная, - шамкает старуха, беспрестанно как бы жуя что‑то беззубым ртом, - светик ты мой ясный, чем я тебя забавлю? Была ты махонькая, так сказки тебе сказывала…
- Ну вот теперь и расскажи, нянька, сказку, хоть детство вспомню счастливое!
И старая Аринушка заученным, монотонным голосом начинает свою сказку. И начинает она ее все с того же, что, дескать, за тридевять земель, в тридесятом царстве жил–был царь с царицей, а у них три сына…
С детства знакома царевне эта сказка, ничего, кажись, нет в ней занятного, а только с каждым ее словом теперь ей детство вспоминается - совсем другое время, жизнь другая, и отрадно все это вспомнить Елизавете, и жадно слушает она старую няньку. Вот повернулась на своей постели, поближе к рассказчице, подперла рукой голову и глаз не спускает со старого лица, и у самой глаза загораются, а на губах мелькает совсем детская, ясная, беззаботная улыбка. Но сказка кончена, обаяние милых вспоминаний исчезло: опять тоска и скука. А тут нянька еще подгадила: напомнила милую сестру–покойницу, разревелась старуха, а с нею вместе плачет, рыдает и не может удержаться и царевна. Вот и старуха ушла, и опять никого нету…
Фрейлина докладывает, что Александр Борисович пришел справиться о здоровье принцессы.
- Он здесь? - оживилась Елизавета.
- Здесь, рядом.
- Позови его!
"Ну что ж, - думает Елизавета, - ведь все равно Бог знает что уж говорят, пусть скажут: в постели принимаю и Нарышкина, и его, и всех, пусть говорят, мне‑то какое дело…"
Бутурлин вошел.
- Сюда, поближе! - шепнула цесаревна, протягивая ему свою прекрасную руку. - Вот как я непристойно веду себя, Александр Борисыч, молодых людей нынче в постели принимаю явно, у всех на глазах!
- Да зачем же, я уйду… В самом деле, не след пищу злым языкам давать.
- Что ты это, что ты, и ты туда же! Да мне‑то, говорю, какое дело, ведь не стану я другая от этого. Какова есть, такою и останусь. Совсем я разбита с дороги, сил нет одеться, а тоска такая, что рада приходу твоему, как солнцу небесному. Совсем меня забижать стали, друг мой сердечный!..
Она сморгнула слезы.
- Вот узнала, что тело сестрицы привезут скоро, вся душа разрывается. Вспомни, голубчик, еще недавно какие веселые письма получала! Не ждала я, не гадала, что случится такое…
Бутурлин спешил ее всячески успокоить, как‑нибудь отогнать от печального предмета ее мысли, но это было ему не по силам.
- Ведь вот у других, - говорила она, - близкий человек один умирает, так другие близкие люди, другие друзья остаются, а ведь у меня нет друзей, кто мне теперь после сестрицы остался! Ты, что ли,
Александр Борисыч, так ведь и тебя, пожалуй, через меня сживут со света, ушлют куда‑нибудь…
- Ну, это еще посмотрим, еще не очень‑то дадимся, - стараясь весело улыбаться, проговорил Бутурлин. - Уж я‑то, цесаревна, не сгину с глаз твоих, кажись, с того света, свистни ты только, и, как лист перед травой, явлюсь я перед тобою!
- Хорошо, хорошо! - улыбалась Елизавета. - Я так и знать буду, помни!
Таким образом долго они беседовали, и мало–помалу стихала тоска царевны, и мало–помалу прежняя радостная улыбка разливалась по лицу ее, и не думала она о том, что не подобает царевне жить так просто, что глаза острые, языки длинные со всех сторон следят за нею и далеко разносят молву недобрую. Лишь бы зла в сердце не было, лишь бы людям несчастья не желала, а другое что простит Бог милостивый.
XII
Погода разгулялась, дожди прошли, и высушило солнце сырую землю. Весело император выехал на охоту. Только на этот раз в его свите не было княжны Долгорукой, Катюши. Простудилась она, видно: ночью жар у нее был, ну и оставили ее дома. А уехали все - Катюше вдруг лучше стало. Может, и болезнь‑то вся была только хитрость девичья. Уж очень не любит она этих выездов, а особенно когда в свите царской нет молодого графа Миллезимо. А что на этот раз его нету, про то наверно знает княжна.
Час уже шестой в исходе. Солнце к западу склоняется. Скучно одной в комнатах Екатерине Алексеевне; накинула она атласную на легонькой вате стеганую куцавейку и сошла в сад. Тихо бредет по дорожке: на песке, не совсем еще высохшем от дождя вчерашнего, остаются следы ее маленьких ножек. Сад поредел: иные деревья совсем осыпались, другие стоят желтые, третьи ярко–красные, как огонь горят на солнце. Листьев опавших видимо–невидимо: покрыты ими дорожки. Спускается княжна с пригорка, подходит к садовой ограде, а у ограды садовой уж кто‑то ее поджидает."Он, это он!" - радостно говорит себе княжна, и с румянцем, ярко на щеках вспыхнувшем, осматривается она во все стороны… никого нет, дом далеко, хоть и поредели деревья, а все же не видать его за ними. Все уехали: батюшка и матушка, сестра и братья, некому подсмотреть, и княжна машет рукою молодому человеку, стоящему за оградой."Перелезай, мол, никто не увидит!"Он только и ждал этого и во мгновение ока вскочил на решетку и был перед княжною.
Что ж это княжна Катюша? Давно ли она была маленькой девочкой и о детских забавах только думала, и вот теперь ишь какое дело делает: родных всех обманула, больною сказалась, красивому юноше свидание назначила…
Вот она протянула ему обе руки, вот он ее нежно обнял, а она не противится, сама его поцеловала. Уж очень хорош он, мил ей: как для других - не знает, а для нее на всем свете нет милее человека. И видно, что больно молода княжна Катюша, будь постарше она, так, пожалуй, он ей бы не понравился: как с картинки сорвался молодой граф Миллезимо. Росту небольшого, худенький да тоненький, черты лица мелкие, усы в струнку выведены, волосы темные, мелкими кольцами завиваются, сам он почти мальчик. Не видно в глазах его мысли строгой, серьезной, ума ясного, но зато нежно так и умильно, с детским счастьем улыбается он Катюше. Идут они рядом в дальнюю аллею и садятся на скамеечку, говорят без умолку, а что говорят, и сами не знают: смех беспричинный, неведомо откуда приходящая радость.
- Какая же ты смелая, какая же ты умная, княжна моя милая, - говорит Миллезимо, - думал я: ни за что того не будет, не придешь ты.
- Мало ты меня знаешь, мой миленький, - смеется и гладит его по сердцу своими глазами княжна Катерина, - уж если сказала я что‑нибудь, то и сделаю, такой мой характер!
Но вдруг она что‑то вспомнила, видно, грустное, и затуманились ясные глаза ее.
- Вот мы смеемся тут и радуемся, и любо нам и весело, а ведь плохие дела наши, мой милый; совсем житья мне нет дома, и подслушала я третьего дня, что точно, во что бы то ни стало, задумали выдать меня за государя.
Миллезимо побледнел и испуганно взглянул на нее.
- Да что ж это такое, так, значит, тебя насильно выдавать будут? Ведь у вас в России это сплошь бывает. Как же я‑то останусь?!
- Авось, Бог милостив, и потом… потом есть одно средство: коли ты очень любишь меня, как говорил мне, так все сладится.
- Как же, как же, научи меня!
- Вот, - усмехнулась княжна, - всему я тебя должна учить, сам ничего ты не придумаешь. Ну скажи, скажи, как там у вас делается, в земле вашей, если девушку родные не хотят выдать за того, кого она любит? Неужто ж тем все и кончается, что расходятся они в разные стороны… ну, а коли так у вас, так у нас другое: у нас, если человек точно крепко любит, если он храбрый и смелый, так он без родительского согласия увозит свою невесту, а она идет за ним. Потом, как обвенчаются, тогда уж делать нечего, поневоле простят родные, а коль не простят, так она и родных забудет, с милым другом убежит хоть на край света!
- Вот ты какая, вот ты что придумала! - радовался Миллезимо, целуя ее руку. - Ведь и я об этом думал, да боялся сказать тебе, не знал, как ты взглянешь. Да нет, видно, ты точно смелая, видно, очень меня любишь, не обманула.
- Господи, к чему же мне тебя обманывать, не любила бы тебя, так может теперь же уж стала бы царской невестой…
- Так, значит согласна, значит, и убежишь со мною?
- Да, да, сказала раз, так назад не пойду.
- Только как же мы это сделаем?! - задумался Миллезимо. - Ох, трудно, уж и не знаю, как это будет. Ведь этакая обида, что сродни мне Вратислав: такую они историю поднимут… да и твои тоже, пожалуй, и убежать‑то не дадут нам, мигом и догонят.
- Конечно, трудно, что и говорить, - заметила княжна, - да знаешь ли ты, есть у нас одна пословица такая:"волка бояться, так в лес не ходить". Ну вот ты и помни, и помни, заруби у себя на носу!
И она своим тоненьким, розовым пальчиком ударила по носу графа Миллезимо. Он завладел этим пальчиком и стал целовать его.
- Да ведь и не сейчас это! - снова заговорила Катюша. - Еще что‑то будет, может, и так обойдется. Авось, женится царь на ком‑нибудь, ведь не нравлюсь я ему, вот счастье‑то!
Миллезимо счел своим долгом заявить о том, что у государя весьма плохой вкус. Но княжна не обратила никакого внимания на это замечание. Она стала расспрашивать молодого человека о том, как им жить придется. Он говорил ей про свою родину, и не замечали они, как шло время. Пора вернуться домой княжне Катерине, не то ее искать станут; а приедут домой отец с матерью, так донесут им, что сказалась она больною, а сама весь вечер гуляла по сырости. Делать нечего, простилась она со своим красавчиком. Он так же быстро, так же ловко перелез через забор, а она тихонько пошла к дому, как будто ни в чем не бывало, оглядывалась по сторонам, прислушивалась; все тихо, пусто, никого нет, никто не подглядел их, не подслушал. А дома ее дожидалась графиня Шереметева.
- Что это, Катюша, - сказала она ей, - говорили мне, что ты больна, в постели, а тебя и дома нет, гуляешь по саду. Весь сад я обежала, искала тебя, где ты пропадала?
- Как, ты была в саду? - невольно покраснев, спросила княжна.
- Да, была в саду. Что ж ты покраснела, что это значит?
- Ничего, право, ничего, только я удивляюсь, как это мы не встретились.
- Нет, тут есть что‑то такое! Катюша, не отвертывайся, расскажи мне все скорее.
Но Екатерина Алексеевна стала уверять, что ничего ровно нету. Она ни за что не поведает никому своей тайны. Она проклинала себя за свой глупый вопрос и с ужасом думала, что вот, пожалуй, Наталья Борисовна как‑нибудь проговорится при брате, станут следить за нею, и плохо тогда будет.
- Наташа, как тебе не стыдно, право, что ты такое подумала, даже в краску вогнала меня. Ведь вот этак при ком из наших, да при брате еще Иване скажешь что, так мне проходу не будет.
- С какой стати я стану говорить кому‑нибудь? Слово даю тебе, ничего не скажу.
- Будь друг, пожалуйста, я и так не знаю, куда деваться от брата.
Наталья Борисовна вспыхнула и быстро сказала:
- Что это вы все его так не любите, что в нем дурного?
Княжна Катерина презрительно улыбнулась.
- Видно, мало ты его знаешь, коли спрашиваешь. Да и не дай Бог тебе знать его. Такого человека я и не видала никогда, как брат мой Иван. Теперь знаешь ты, чем они все заняты, а он пуще всех: хотят уговорить государя, чтоб он на мне женился, меня хотят силой выдать. А сам Иван о принцессе Елизавете подумывает.
- Нет, это неправда! Это неправда! - то бледнея, то краснея, вдруг даже встала с своего места Наталья Борисовна.
- Правда, коли я говорю тебе. Не стану лгать, давно уж своими ушами все слышала.
- От кого слышала, говори, от кого?
- Да от него же от самого: перед отцом и дядей похвалялся, что будет мужем царевны.
Наталья Борисовна хотела сказать что‑то, но язык ее не послушался, она побледнела, как смерть, и, пошатнувшись, опустилась в кресла.
Катюша так была занята своими мыслями и негодованием против брата, что ничего не заметила.