- Да, нечего сказать, - что ни день, то хуже; просто язва этот Долгорукий, - заговорил опять Андрей Иванович. - Чай, слышала ты, что он теперь с княгиней Трубецкой водится - так что теперь вышло, говорить о том стыдно. Ведь князь‑то Никита Трубецкой не Бог знает кто: и древняя фамилия, и на виду - а знала бы ты, как с ним обращается этот Долгорукий - ни стыда, ни совести! Пьянствует у него в доме, ругает его, даже бьет, мне говорили, - а тому что ж делать? Кто сладит с фаворитом? Ведь теперь иначе его уж и не называют. Пробовал я вчера государю о нем заикнуться, так побледнел тот даже:"Нет, - сказал, - не говори ты мне, Андрей Иваныч, ничего дурного про моего друга, он мне теперь заместо брата, так люблю я его, и никому, слышишь ты, - говорит, - Андрей Иваныч, никому не позволю его обижать". Да разве одна Трубецкая, - опять раздражительно заговорил Андрей Иванович, - позор, срам, что он такое творить начал: ко всем пристает, никому от него нет спасенья, а за ним и другие молодчики примеру его следуют… Хоть бы иностранных резидентов постыдились! Те уж своим дворам отписывают, что в России честь женская в такой же безопасности, как во граде, взятом неприятелями–варварами. До чего он дойдет, этот Долгорукий, помыслить страшно, да и государя совратит. Ну, теперь молод тот еще, а время‑то идет скоро; год, другой пройдет, вырастет - ах, Боже мой, право, страшно подумать!
В это время в комнату вбежала служанка и объявила, что приехала великая княжна Наталья. Остерман засуетился, вскочил из‑за стола и побежал к себе переодеваться. Баронесса встретила великую княжну поклонами, рассыпаясь в благодарности за высокую честь, которую она им оказала своим посещением.
- Очень Андрея Иваныча нужно видеть, он дома? - спросила Наталья.
- Дома, дома, принцесса, сейчас выйдет.
Андрей Иванович не заставил себя дожидаться, а баронесса поспешно вышла из комнаты, чтобы не стеснять царевну своим присутствием.
- Чем заслужил я, ваше высочество, такую честь? - почтительно говорил Остерман.
- Какая честь, Андрей Иваныч, - озабоченно проговорила великая княжна, - поговорить нужно с вами, да так, чтоб никто не знал. Вот каталась и заехала.
- Разве случилось что, принцесса?
- А разве у нас проходит день, чтобы чего‑нибудь не случилось? Сегодня утром у меня опять было объяснение с братом. Не могу я смотреть на него равнодушно, уморят они его, - и великая княжна заплакала и сквозь слезы продолжала, - как есть уморят! Ведь он в семь часов утра теперь спать ложится; где бывает, что делает, не знаю я. Сегодня лица на нем нет, бледный такой, да посмотрела я, и глаза у него красные, точно плакал."Петичка, - говорю, - ты плакал, признайся?"Ну, вот он и признался, что точно плакал, и причиной этих слез цесаревна Елизавета; или с Долгоруким он, или у нее. Третьего дня два раза звать его посылала, а он так ко мне от нее и не вышел. Голубчик, Андрей Иваныч, на какой конец все это? Помоги, посоветуй мне, как спасти его. Я все терпела, все молчала в последнее время, но такие дела теперь узнала, что молчать не могу больше!..
- Что же вы узнали такое, принцесса? - тихо спросил Андрей Иванович.
- А то, что цесаревна смеется над ним, мучит его, она вот с Бутурлиным его насмех поднимает, верные люди мне это сказали.
- А Бутурлин у ней часто бывает? - спросил Остерман.
- Почти и не выходит от нее, - отвечала Наталья, и глаза ее засверкали.
- Ну, что ж, это ничего, успокойтесь, принцесса, ободряющим голосом заговорил Андрей Иванович, - успокойтесь, принцесса, может, в Бутурлине все наше спасенье. Ужо я все разузнаю и посмотрю, что надо делать. Утрите же ваши светлые глазки, вы совсем не дурные вести принесли мне. Сами увидите, все к лучшему повернется.
- Да хотя бы и так, надолго ли? - прошептала великая княжна.
- Ну, это другое дело! - развел руками Андрей Иванович.
Царевна уехала, и Остерман остался опять вдвоем с женою; он не рассказывал ей о своем разговоре с великой княжной, он хорошо знал, что она и так слышала за дверью весь разговор этот.
- Теперь дела принцессы Елизаветы плохи становятся, - заметил он, - нужно ждать перемен. Вот скоро в Москву все поедем для коронации, а в Москве новый человек есть, бабушка, и человек этот может стать важным человеком для нас для всех. Что ж, мейн герцхен, написала ты старой царице письмо?
- Написала, - ответила баронесса, - вот черновое в кармане, прочти, все отписано, как ты приказывал. - Баронесса подала мужу бумагу. Он с большим вниманием принялся читать ее. Марфа Ивановна Остерман писала царице Евдокии, позабытой до сих пор инокине Елене, о том, что вручает себя в высочайшую ее величество милость и при этом уверяла, что муж ее государю и ей, царице, со всяким усердием и верно служит и служить будет.
- Хорошо, хорошо, так, так и нужно, - одобрительно кивал головою Андрей Иванович, читая письмо это. - Ну, а теперь и я, Марфуша, пойду тоже напишу царице, ох, нужна она нам, ох как нужна, ведь все же бабушка родная, кровь заговорит! Многое она сможет сделать, пуще всего нужно нам заручиться ее милостью…
Андрей Иваныч сел за свой рабочий стол и принялся писать. Он описывал старой царице службу, сочиненную на день рождения государя, прилагал рисунок фейерверка, в этот день сожженного, и манифест о коронации. Долго писал он и так окончил письмо свое:"Яко я на сем свете ничего иного не желаю, окроме чтоб его Императорскому Величеству без всяких моих партикулярных прихотей и страстей прямые и верные свои услуги показать, так и Ваше Величество соизволите всемилостивейше благонадежны быть о моей вернейшей преданности к Вашего Величества высокой особе о том не распространяю, понеже ведаю, что как Его Императорское Величество так и Ее Императорское Высочество великая княжна, мне в том верное свидетельство подать изволят, и верная моя служба всегда более в самом деле, нежели пустыми словами явна будет".
- Вот так ладно! - сказал сам себе Андрей Иванович, перечитывая письмо свое. - Ох, трудно, трудно жить на свете: обо всем‑то надо подумать, все предусмотреть, предугадать, а то как раз полетишь в пропасть и что от тебя там останется!..
И Андрей Иванович собрался во дворец. На новые мысли навела его великая княжна Наталья.
XV
Цесаревна Елизавета вернулась с прогулки в свои апартаменты и отдыхала в мягком кресле. На душе у нее было, как всегда, светло и весело, она с удовольствием осматривала свою любимую комнату, убранную и устроенную по ее вкусу. Комната была довольно обширна, устлана мягкими коврами. По стенам висели портреты родных: Петра Великого, Екатерины и любимой сестры Елизаветы - герцогини Анны Петровны. Был тут также и превосходный портрет юного императора, недавно с него списанный и подаренный им Елизавете. У окна стоял мольберт с начатой картиной, над которой по утрам работала Елизавета. Много книг разложено было в углу, на большом столе, покрытом тяжелой скатертью. Цесаревна, предаваясь удовольствиям, всегда находила время для занятий; она прекрасно рисовала, пела, любила читать интересные и полезные книги. Теперь она вытянула на бархатную подушку свои маленькие ноги, обутые в атласные туфли, откинула голову и улыбалась сидевшему перед нею Александру Борисовичу Бутурлину. Бутурлин был красивый, статный молодой человек, очень любезный и образованный для своего времени. В последние месяцы все заметили, что цесаревна обратила на него большое внимание, постоянно к себе приглашала, об этом уж все говорили. В комнату вошла фрейлина и подала письмо Елизавете.
- Ах, это из Киля, - обрадовалась цесаревна, - от Мавры Шепелевой. Что‑то она пишет?
Елизавета быстро разорвала конверт и принялась читать письмо.
Ее прелестное лицо оживилось еще больше, улыбка распространилась по нему и показывала на щеках прелестные ямки.
Бутурлин молча любовался ею.
- Что ж она вам пишет, или это тайна? - наконец проговорил он.
- Какая тайна! Пишет, что все здоровы. Сестра ездила в санях по Килю, и весь город дивовался русским саням. Балы у них там через день. Особенно веселый бал, говорит Мавра, был у графа Бассевича, вот как пишет:"И танцевали мы там до десятого часа утра и не удоволились в комнатах танцевать, так стали польский танцевать в поварне и в погребе".
И цесаревна и Бутурлин громко засмеялись.
- Вот там как веселятся, не нашему чета, - говорила Елизавета, - от души веселятся. Послушай, что дальше:"И все дамы кильские также танцевали, а графиня Кастель старая, лет пятидесяти, охотница великая танцевать и перетанцовывала всех дам - молодых перетанцовывала". И еще пишет:"Бишоф очень дурно танцует, а принц Август и еще того хуже". А вот и еще, но вот прочти сам, и цесаревна краснея передала письмо Бутурлину, указывая на приписку. Он прочел:"Ежели вашему высочеству не в противное поздравить с кавалериею Александра Борисыча". Цесаревна, все так же улыбаясь и краснея, взяла письмо обратно у Бутурлина. Он с восторгом глядел ей в глаза, нежная, белая рука с письмом была так близко от лица его, что он не мог удержаться и поцеловал эту руку. Елизавета тихонько ударила его письмом по лицу и опять засмеялась.
В это время дверь отворилась, и на пороге показался юный император. Он осмотрел всю комнату, пристально взглянул на смеявшуюся, раскрасневшуюся Елизавету, потом перевел свои глаза на Бутурлина, побледнел и нахмурился.
- Мне кажется, ты никогда не бываешь делом занят, - не сдерживая своего раздражения, сказал он Бутурлину, - я тебя еще никогда за делом не видел!
- Вот дайте мне дело, ваше величество, так я и буду занят, - спокойно ответил Бутурлин.
- Дам, непременно дам, а теперь оставь нас, мне нужно поговорить с цесаревной.
Бутурлин поклонился глубоким поклоном и вышел.
Едва заперлась за ним дверь, Петр подбежал к Елизавете, схватил ее за руку и прошептал, задыхаясь от волнения:
- Лиза, Лиза, зачем ты меня мучаешь?
Она изумленно на него взглянула.
- Я, я тебя мучаю, скажи на милость, чем?
- Как будто сама не знаешь! Что ж это такое? Всякий‑то раз, как приду к тебе, непременно у тебя этот Бутурлин торчит, всегда ты с ним!
- А вот я слышала, что меня упрекают, будто я всегда с тобою, что я тебе учиться мешаю, так не знаю, право, что уж мне и делать, все неладно! И потом скажи, пожалуйста, государь, с каких это пор ты стал моим дядькой? Если ты видишь у меня Бутурлина, так что ж тут мудреного и дурного? я очень люблю Бутурлина и всегда рада его видеть, люблю потолковать с ним, он умный, веселый…
- А я не могу допустить этого, я этого не позволю! - волновался император.
- Вот как! - засмеялась Елизавета, глядя ему прямо в глаза своими живыми, светлыми глазами. - Вот как! Мой милый племянничек хочет подражать Александру Данилычу, моим зверем–цербером хочет сделаться! И чем тебе помешал Бутурлин, за что ты так не взлюбил его? Сам еще недавно хвалил…
Юный император ничего не ответил, только вдруг его лицо изменилось, он упал перед цесаревною на колени, прижался к ней лицом и горько заплакал. Она взяла голову его обеими руками и подняла ее.
- Голубчик мой, Петинька, что с тобой? Зачем ты плачешь?
- Я все вижу, все… - захлебывался слезами Петр, - я… я вижу, что ты меня нисколько не любишь, Лиза!
- Ах, какой ты, право, ребенок! Как тебе не стыдно? Ты так умен, так благоразумен, а вдруг превращаешься в самого маленького, глупенького мальчика. Как тебе не стыдно?
- Но по совести, как перед Богом, можешь ли ты мне сказать, Лиза, что ты меня любишь?
- Еще бы, люблю, люблю всем сердцем, мой милый, дорогой! - Она обняла его и крепко поцеловала.
- Ну, если это правда, если ты меня любишь, - начал юный император, вытирая слезы, усаживаясь в кресло рядом с цесаревной и не выпуская ее руки, - если это правда, так докажи мне: согласись быть моей женою…
Цесаревна с видом глубокого изумления взглянула на него и освободила свою руку.
- Ах, какой вздор это! - тихо проговорила она. - Откуда, право, берутся у тебя такие мысли?
- Почему ж это вздор? - вспыхнув, возразил император.
- Потому вздор, что вовсе тебе теперь еще не следует думать о женитьбе. И какая я тебе невеста? Я старше тебя, я твоя тетка.
- Тетка, тетка… и ты тоже, рады вы все, что нашли это слово. Так что ж, что тетка? Разве тебе такой красавице, такой молоденькой, прилично быть теткой? Лучше тебе быть невестой. И потом ты говоришь, что мне рано об этом думать; да как же рано, когда уж у меня была невеста… и должна быть непременно, и ведь моя невеста была не моложе тебя, а никто тогда не находил странным!
- Вот оттого, что она была твоей невестой и была старше тебя, ты и не любил ее. Так бы и меня скоро разлюбил, если б я согласилась.
- Ты и она, смешно подумать! Как можешь ты себя сравнивать с нею? - все больше и больше волновался юный император. - Лиза, послушай, согласись, я тебя умоляю, я тебя люблю больше всех на свете, я для тебя все сделаю, что ты только захочешь! Что ж, разве лучше тебе будет выйти замуж за какого‑нибудь немецкого принца, уехать отсюда, никогда не видеть ни нас, ни Россию? Ведь вот ты сама часто говоришь, что тетушка Анна Петровна несчастна, что так она сюда и рвется; что ж, ты и себе того же хочешь?
- Нет, я себе вовсе этого не хочу, я совсем не хочу замуж. Я останусь такою, какова я и теперь, останусь свободной. Зачем мне муж? Не нужно.
- Лиза, умоляю тебя, согласись, разве ты не хочешь быть царицею? Ведь вот теперь кто‑нибудь может тебя обидеть, а тогда никто уж не обидит.
- Я не знала, государь, что меня можно теперь обижать; я думала, что ты никому меня не дашь в обиду? - поднялась Елизавета.
- Ах, прости, прости, я не так сказал, - заторопился Петр, - я не знаю, что говорю, я так опечален, так несчастлив… Лиза, голубушка моя, согласись, пожалуйста, я теперь не могу жить без тебя…
- Нет, видно, можешь, - улыбнулась цесаревна, - ты не можешь жить только без Ивана Долгорукого. Вот ты меня упрекаешь, что часто бывает у меня Бутурлин, а посмотри на себя: ведь, ты совсем не отпускаешь от себя Долгорукого; ведь все дни и ночи ты с ним. Уж за одно это я бы никогда не согласилась на то, о чем ты просишь. Долгорукий делает из тебя все, что хочет: если б ты и женился когда, вздумает он обидеть твою жену, и ты это ему дозволишь.
- Боже мой, что ты говоришь, Лиза! Иван, точно, мой самый лучший друг, я его люблю и он меня любит, но только напрасно ты думаешь, что я позволю ему играть собою. Ах, Лиза, да если я всегда с ним, если я стараюсь веселиться, так ведь только, может быть, чтоб как‑нибудь убить время, чтоб о тебе не думать, ты всему причиной! Скажи одно слово, согласись, о чем прошу я, и все будет иначе. Лиза, послушай, скажи, что ты меня любишь, я всем тебе пожертвую, и хоть люблю Ивана, а по твоему приказу и с ним не стану видаться, забуду о нем, обо всех забуду, Лиза!..
И одно ее слово, действительно, могло бы произвести самую неожиданную и огромную перемену, но она не сказала этого слова. Она все хорошо видела и понимала, знала, что теперь могла бы забрать все в свои руки, всем распоряжаться, как ей вздумается, могла бы сделаться всемогущей, но для этого нужно было притворяться, лгать, ломать свое сердце, согласиться на то, что казалось ей немыслимым, невозможным, противным совести, - и честная, прямая натура Елизаветы возмущалась этим. Она была готова от всего отказаться, готова была вынести многое, чтоб остаться свободной в своих поступках и в своих чувствах, - и она не выговорила того слова, которого так жадно ждал от нее маленький император. Она встала перед ним. Спокойное, побледневшее лицо ее сделалось вдруг серьезным и даже грустным.
- Нет, государь, нет, мой милый Петруша, я не могу согласиться, - тихим ровным голосом выговорила она. - Я не хочу обманывать себя, себя и Бога. Я сердечно люблю тебя, но как брата, как племянника, как государя. Никогда я не могу быть твоей женою. Петруша, голубчик, и ты не волнуйся, ты сам потом будешь мне благодарен, что я так говорю тебе.
- Так это твое последнее слово… последнее? - бледный и дрожащий едва выговорил император.
- Последнее, Петруша.
Он с отчаянием взглянул на нее, крупные слезы готовы были политься из глаз его, он, задыхаясь от сдавливаемых рыданий и вдруг собрав все силы, молча и даже не взглянув на Елизавету, вышел из комнаты. Он отправился прямо к сестре и вошел к ней с таким лицом, что она испугалась.
- Что с тобой братец?
- Ничего, Наташа… Я сейчас был у Лизы, и предложил ей быть моей женой, и она мне отказала…
- Что ж, она очень хорошо сделала, - смущенно проговорила княжна.
Целый рой мыслей закружился в ее голове:"Радоваться этому или печалиться, - думала она. - Может быть, рассердится, не простит ей этого, отвернется от нее… О, как бы это хорошо было! Но ведь может быть и наоборот, может быть, эта неудача только раздражит его и он больше ее полюбит, ведь это бывает, я знаю, я понимаю, что оно может быть и наверно бывает".
- Как же она тебе сказала?
- А так, что ты была права, сестрица, когда говорила, что Лиза хитрая, что она только смеется надо мною и считает меня ребенком. Да, она сама мне теперь все это сказала: она взаправду только всегда смеялась надо мною, она меня никогда не любила, для нее я мальчик, ей со мной скучно, ей веселее вон с Бутурлиным; он, видишь ты, умен и весел!..
"А, Бутурлин", - подумала великая княжна.
- Да, я знала, что так все и будет, - громко сказала она. - Бутурлин ей очень нравится, это я давно замечаю.
- Так я не попущу этого, не вынесу… Я уничтожу Бутурлина, я сошлю его, я не позволю смеяться надо мною.
- Братец, милый, успокойся, - заговорила царевна, - нехорошо это. Ты должен оставить Бутурлина в покое. Как можешь ты становиться с ним на одну доску? Вы не ровня. Он не смеет над тобой смеяться. Не за что ссылать его, пока он, действительно, не провинился; ты должен быть справедлив, ты должен понять, наконец, Лизу: она тебя не стоит. Если она себе находит друзей, пускай, оставь ее и успокойся. Послушай меня, береги свое достоинство, держи себя так, чтобы все тебя уважали.
Император мрачно слушал сестру, его лицо хмурилось все больше и больше.
- Да, ты права, - наконец прошептал он. - Это правда, что не стоит связываться. Я любил ее так, как больше любить невозможно, но если она меняет меня на всякого и со всяким дружится, так я сам не хочу ее знать… Я забуду ее, Наташа, теперь ты можешь радоваться. Ты боялась, что тебя из‑за нее позабуду и разлюблю - ну, так вот видишь, будь теперь спокойна: я не хочу о ней думать, ее для меня нету… Ты одна только у меня… одна только, Наташа!
Петр вдруг заплакал, бросился на шею сестры и долго они так оставались и плакали вместе.
По его уходе великая княжна даже стала креститься от радости и благодарила Бога, что он помог ей.
Маленький император, очевидно, серьезно намеревался позабыть красавицу–тетушку. Вечером во дворце был бал. Петр казался оживленным, много танцевал и ни разу не подошел к цесаревне. Все сейчас же заметили это, и начались, по обыкновению, всевозможные разговоры и предположения. Но цесаревна ничем не смущалась, была как и всегда весела, приветлива; тоже танцевала весь вечер и не раз ходила по залам под руку с Бутурлиным.