У Родзянки уже был подготовлен и текст телеграммы, которую он предложил без промедления отстучать в Ставку, на имя генерала Алексеева, а также всем главнокомандующим фронтами и командующим флотами. В телеграмме предлагалось действующей армии и флоту сохранять полное спокойствие и выражалась уверенность, что "общее дело борьбы против внешнего врага ни на минуту не будет прервано или ослаблено", "Временный комитет, при содействии столичных войск и частей и при сочувствии населения, в ближайшее время водворит спокойствие в тылу и восстановит правильную деятельность правительственных установлений. Пусть и со своей стороны каждый офицер, солдат и матрос исполнит свой долг и твердо помнит, что дисциплина и порядок есть лучший залог верного и быстрого окончания вызванной старым правительством разрухи и создания новой правительственной власти".
И в этом документе Родзянко ни словом не упомянул о Николае II и монархии. Пусть армия думает, что питерские события исчерпаны: прежнее правительство устранено и заменено новым. Цель достигнута, и теперь главное – дисциплина и порядок. Самодержавный строй остается незыблемым.
Текст телеграммы одобрили. Михаил Владимирович поднял с синего сукна еще один лист:
– Необходимо также от нашего имени отдать приказ по войскам Петроградского гарнизона. Суть его в следующем: всем воинским частям и одиночным нижним чинам немедленно возвратиться в свои казармы; всем офицерам прибыть к своим частям и принять все меры к водворению порядка; начальникам отдельных частей явиться к нам, в Таврический, для получения дальнейших распоряжений. Скажем, к одиннадцати утра завтра, двадцать восьмого. Есть возражения?
Все почувствовали: вот это хватка! Наверное, председатель единственный из всех них знает, чего хочет и как нужно добиться желаемого.
Часы отбили полночь. Наступало двадцать восьмое февраля. Шли вторые сутки бдений. Многих депутатов уже оставляли силы. Но у Родзянки не было сна ни в одном глазу.
– Господин Энгельгардт, прошу со мной! – поднялся он из-за стола.
Полковник генерального штаба, член Думы Энгельгардт час назад был назначен в этом кабинете председателем военной комиссии.
– Куда мы идем? – спросил он.
– В их штаб восстания. Восстание закончено. Мы идем объявить им, что Временный комитет Думы принял на себя восстановление порядка в столице и что вы назначены военным комендантом Петрограда. У власти мы, а не они. А двоевластия мы не потерпим!..
Глава третья.
28 февраля
1
– Наденька! – Антон заговорщицки поманил пальцем санитарку. – Где та одежда?
– Ни за что... – девушка покачала головой. Короткие широкие ее брови забавно встопорщились ежиком.
– Мне очень нужно! – он провел ребром ладони по горлу.
– Закончу прибираться, дождусь Дарью... – уступила она.
Вчера он так и не смог найти тех, кто был ему нужен, – своих. Незадолго до ранения Путко встретился на фронте с товарищем-большевиком, приехавшим из столицы. Тот рассказал: воссоздано новое, третье по счету за время войны, Русское бюро ЦК, действует в Питере и городской комитет. Хоть охранка и зверствует – аресты за арестами, – но партийные ряды пополняются, в каждом районе есть свои комитеты, а на заводах – ячейки. Антон явки у товарища не взял. Да тот бы и не дал. Понятно, конспирация. Как бы теперь пригодился адрес! Где искать? Не спрашивать же каждого встречного-поперечного: "Ты большевик?.." Может быть, даже наверняка кто-то из них был в колонне... Нет, искать связь в толпе бессмысленно. И сил идти уже нет – рухнет наземь. И девушке снова в ночь на дежурство.
Они вернулись в лазарет. В палате зверем метался Шалый:
– Где – тра-та-та – мои казаки?
На кровати у стены все еще бредил волынец. На его губах пузырилась розовая пена. Штабс-капитан доживал последние часы.
– Ни за понюшку жизню отдал! – рычал в бешенстве есаул, с посвистом разрубая рукой воздух. – У-у!.. Ёшь-мышь двадцать!..
"Вот и определилось, с кем вы и против кого", – подумал Антон. Вчерашняя его вылазка в город была рекогносцировкой. Но теперь он знает, где надо искать своих: на Выборгской, на Металлическом заводе!
– Я как раз живу рядом! – обрадовалась Наденька. – На Полюстровском проспекте!
Испугалась:
– Как же вы доберетесь – ни трамваев, ни извозчиков!
– Ноги в руки – доковыляю.
Девушка принесла вчерашний узел. Сдала дежурство сменщице, и тем же путем, с черного хода, они выскользнули во двор.
Утро, как и вчера, было хрусткое и солнечное, сияющее. Улицы заполнял народ. Проносились рычащие автомобили: и роскошные "клеман-байяры" с великокняжескими штандартами, и грузовики с вооруженными рабочими и солдатами.
Дорога на Выборгскую была для Антона полна воспоминаний. В пятом году здесь, у моста Александра II, в том вон доме, где жил его однокурсник, Путко сбрасывал студенческую куртку, переодевался в старое, еще дедово пальтецо, напяливал его же картуз, натягивал яловые сапоги и вышагивал через мост уже не Антоном, а Мироном. Под этим именем его знали рабочие с Металлического, члены кружка.
Давненько не перебирался он на ту сторону... Сейчас Неву припорошил снег. Ветер сдувал его, обнажая сверкающий лед. Наденька зябко куталась в кацавейку, а ему и в подбитой рыбьим мехом шинели почему-то не было холодно.
Вот и Выборгская сторона. Арсенальная. Высокий забор дровяного склада. Того самого. В сумерках они находили лаз в заборе, – вот и он, доска так и висит на одном гвозде, Антон попробовал, сдвинул и поставил на место, пробирались по одному на склад, располагались на бревнах меж башен поленниц, и начинались их долгие беседы. Он запомнил запах этих бесед запах свежераспиленного и разрубленного дерева, сосновых досок и березовых поленниц. Живой, душистый запах!.. Только сейчас впервые подумал: а его разговоры с Петром, Цвиркой и другими солдатами на батарее как бы продолжение тех бесед с металлистами за этим забором. Те же главные вопросы. Те же ответы. Только с коррективами, которые внесло время. Будто тянется неразрывная нить через годы...
Здесь же, на Арсенальной – вон в том скособочившемся домишке, – жил дед Захар, слесарь с Металлического, секретарь подрайонного комитета партии. В его доме, за теми подслеповатыми окнами, в горнице, Леонид Борисович Красин и сказал Антону, что комитет утвердил его членство в Российской социал-демократической рабочей партии. Это было уже в седьмом году, после истории с Камо и после освобождения Ольги. А вскоре, перед отъездом за границу, он опять побывал на этой улице и услышал, проходя мимо вон той скамьи, что накануне фараоны схватили деда Захара. Уже в Париже узнал: старый слесарь погиб на каторге. А дом стоит. И те же заклеенные по трещине стекла в окнах...
Как далеко ковылять с костылем!.. Вот уж не представлял, что такие расстояния он когда-то одолевал за считанные минуты. Наконец они добрались до Металлического. Но заводские ворота и двери проходной оказались запертыми. Этого Путко не ожидал. Остановил парня, на вид заводского:
– Послушай, почему все заперто?
– Ты чего, чудо-юдо, с луны свалился? Бастуем!
– А где все?
– Тама! – парень махнул рукой в сторону Невы.
– Послушай, может, знаешь ты Ваню Горюнова из котельной?
– Не-е, я из механического.
– Тогда Степана Севастьянова – длинный такой, рябой.
– Степан? Рябой? – вытаращил глаза рабочий. – Так его ж еще перед войной заковали в кандалы – и по Владимирке!
– А Виталия Караваева? Он тоже из вашего цеха.
– Откель ты взялся? С четырнадцатого года он на фронте.
С последней надеждой Антон спросил:
– Где тут у вас комитет? Партийный, эсдековский. Или ячейка.
– Какой ишо комитет? – настороженно поглядел парень. – Все тама! – И снова неопределенно махнул в направлении мостов.
– Кого вы ищете? – Наденька притопнула замерзшими ногами. – Может, я пособлю?
"Откуда тебе знать? Ты тогда еще под стол пешком ходила..." И вдруг вспомнил:
– Твой брат, старший, он не на этом заводе работает?
– Сашка? Нет, на "Айвазе".
– Он дома?
– Не знаю. Они тоже бастуют, и все там, на Невском. А может, и дома.
– Сведи меня к нему.
– Вот хорошо-то! – обрадовалась она. – Мы тут рядом живем!
Антон не мог понять, чему она так обрадовалась. Наверно, замерзла. Он почему-то думал, что Надя живет в городском доме, в одной из тех многооконных краснокирпичных казарм, которые тесно обступили прямые улицы рабочих районов. Оказалось, изба, да еще мазаная, беленая, с резными карнизами и наличниками на окнах, с редкими для Питера ставнями.
– Прямо украинская хата!
– Так моя ж мамо хохлушка, – отозвалась девушка. Изба была просторная, комнаты чисты, ни соринки.
Иконы и зажженная лампада в горнице, в красном углу; расшитые петухами рушники. Но тут же и буфет, какая-то литография в золоченом багете, фото усачей разных возрастов и женщин в подвенечных платьях – за стеклом, в одной рамке. Самовар. Пяльцы в углу. Выпирающий бок русской печи... Странное смешение украинского и севернорусского, деревенского и городского.
Вышла женщина. Молодая, однако ж лицо ее все мелко иссечено морщинками. За этой паутиной угадывалась былая красота. Женщина была очень похожа на Наденьку.
– Познакомься, мамо! Это... – девушка запнулась. – Антон Владимирович, раненый из нашего лазарета.
Женщина жалостливо глянула на его костыль:
– Заходь, солдатик, будь ласка! Ты с якого фронту?
– Антон Владимирович – офицер, поручик. Георгиевский кавалер! выделила Наденька.
Мать смутилась, ссутулилась:
– Проходьте... Извиняйте...
Из соседней комнаты выглянул мальчуган. Уши торчком, глаза вытаращены. Те же ямочки на щеках.
– Мой младший братишка, Женька, – ласково сказала девушка. Порылась в кармане, достала кусок сахару. – Держи гостинец!
Скинула кацавейку, помогла Антону снять шинель, начала хлопотать:
– Сейчас самовар раздую!
– А где старший, Александр? – напомнил он.
– Як з утра усвистев... – мать подперла рукой щеку, горестно разглядывала гостя. – Гутарил, к пив дню звернется...
После чаю Надя сказала:
– Мамо все хворает... Ты иди, мамо, я сама! Прибрала, помыла. Вернулась. Села на диван, сложив ладошки меж колен. Замолкла, не зная, чем занять гостя. А его и не надо было занимать. Ему было хорошо. В этом тепле. В этом уюте, в ухоженности жилища, где во всем чувствовались женские руки. Сверчок цвиркал за печкой. И вышел, потянулся на все четыре лапы, зевнул во всю пасть и разлегся на половике пушистый дымчато-рыжий кот.
– Хотите, я вам сыграю? Я умею на гитаре. Девушка выбежала в соседнюю комнату, вернулась с гитарой, повязанной синим бантом. Перебрала струны. Запела:
Мы дети мгновенья...
Вся жизнь коротка.
Год новый, год старый
– Не все ли равно?..
– Не надо, Наденька, это не ваше.
Она грустно посмотрела на него. Свела глаза:
– Могу и другую:
Бушевали волны в море,
Ели гнулись на земле,
Мы летели на просторе
На воздушном корабле...
Путко не ожидал, что у нее в песне такой голос – глубокий, наполненный чувством, куда более зрелый, чем ее бесхитростная, простенькая душа. Залюбовался ею. Так любуются картиной неизвестного, не удостоенного славы художника, вдруг приметив ее в зале среди огромных полотен и обнаружив очарование, открывшееся только тебе.
– Что вы так смотрите, Антон?.. – она робко отбросила его отчество.
Он не успел ответить. В сенях затопали. В комнату вошел, подперев потолок, парень. Не надо было и спрашивать – кто: одно лицо с девушкой и ее матерью.
– А мы как раз тебя ждем-ждем! – с облегчением сказала Наденька. – Это и есть мой Сашка!
– Ну, братцы! – парень отшвырнул на скамью рукавицы. – В городе такая кутерьма! Меня послали в комитет за листовками – и назад!..
Он запнулся. Оглядел Антона:
– А ты, солдат, кто такой будешь? Не свататься пришел случаем?
Звонко рассмеялся.
– Дурак! – оборвала, даже притопнула ногой Наденька.
– Мы зараз одного ва-ажного такого заарестовывали, – не обращая внимания на гнев сестры, продолжал он. – Сенатор аль министр какой бывший, не знаю, из комитета указали. Старый хрыч, плешивый. Мы с морячками к нему: так, мол, и так, извольте бриться! А он трубку к уху приставил: "Что слышно у вас новенького? Не хотите ли покурить? Рекомендую вот енти сигары!.." Мы решили: "Чокнутый!" Оказывается, он думал, что мы пришли звать его на заседание сената.
Парень снова засмеялся.
"Кажется, он-то мне и нужен", – радостно подумал Путко.
2
С почина, сделанного Щегловитовым, министерский павильон Таврического дворца, тут же метко окрещенный "павильон арестованных министров", стал быстро заполняться: привели бывшего премьера Штюрмера, затем жандармского генерала Курлова, градоначальника Балка, отца-учредителя черносотенного "Союза русского народа" доктора Дубровина, бывшего министра внутренних дел Макарова, бывшего военного министра, оскандалившегося Сухомлинова. Посланный к нему на квартиру наряд рассказывал потом, что генерала нашли в спальне под периной. Последний из предводителей охранной службы, министр внутренних дел Протопопов, пришел арестовываться сам: не вынес страха ожидания. Тщедушный, искривленный от паралича и ужаса, он впрыгнул на ступени дворца, обратился к первому встречному:
– Вы – студент? А я – Протопопов. Я желаю блага родине и потому явился добровольно. Препроводите... куда нужно.
При обыске дома у Протопопова обнаружили целый склад съестных припасов – более тридцати окороков, штабели консервов, мешки крупчатки. Продовольствие передали в распоряжение Совета депутатов.
Между тем, хотя новое правительство и было составлено, намеченного в премьеры князя Львова в Питере не оказалось. Поэтому Родзянко, впредь до его приезда и до официального вступления новых министров в свои права, решил послать в государственные учреждения своих представителей из числа наиболее преданных ему думцев.
– Чтобы овладеть государственным аппаратом, не дать опередить нас Совдепу, – объяснил он в узком кругу членов Временного комитета.
Слово "Совдеп", неизвестно кем произнесенное впервые, моментально распространилось по Таврическому дворцу, а затем и по городу.
В министерство иностранных дел Михаил Владимирович направил графа Капниста, в министерство земледелия – князя Васильчикова, в министерство юстиции – Маклакова, старого думского волка с манерами придворного. Министерство торговли и промышленности взял под надзор сам председатель. Он же и подписывал назначения. В духе момента они именовались мандатами, а уполномоченные Думы – комиссарами.
Для того чтобы действовать дальше, Родзянке нужно было узнать, как относятся к происходящему союзники по Антанте. Лучше всего выяснить это у посла Франции Мориса Палеолога.
Самому ехать в посольство не было времени, да и не следовало. Михаил Владимирович послал доверенного человека:
– Подробно информируйте о происходящем и принимаемых нами мерах. Выясните, как Франция относится к сохранению императорского режима.
Палеолог принял визитера. Выслушал. Ответил:
– В качестве посла Франции меня больше всего озабочивает война. Нам желательно по возможности ограничить влияние революции и поскорей восстановить порядок. Не забывайте, что французская армия готовится к большому наступлению и честь обязывает русскую армию сыграть при этом свою роль. Что же касается сохранения режима... Да. Но в конституционной, а не в самодержавной форме. Вполне допустимо, чтобы вы переменили царя, но сохранили царизм.
– Родзянко, Гучков и Милюков такого же мнения, – уверил посла визитер. – Временный комитет энергично работает в этом направлении.
Можно было не сомневаться, что Морис Палеолог выразил мнение и других союзников. Итак, взаимопонимание установлено. Теперь не мешкать с официальным утверждением нового правительства. Кто его должен утверждать?.. По российским законам – не кто иной, как царь.
Надо спешить. Солдаты и фабричные все на улицах. И Совдеп не бездействует.
Утром двадцать восьмого февраля на заводах и фабриках Питера уже начались выборы в Совет рабочих депутатов – по одному депутату от тысячи рабочих. Тем часом вышел и первый номер газеты "Известия Петроградского Совета рабочих депутатов". Он открывался воззванием "К населению Петрограда и России":
"Борьба еще продолжается; она должна быть доведена до конца. Старая власть должна быть окончательно низвергнута и уступить место народному правлению. В этом спасение России..."
На заседании Исполкома было выдвинуто предложение: включить в Совет депутатов и представителей от солдат.
За истекшие сутки уже начал проявляться характер самого Совета. Он оказался далеко не цельным. В тот час, когда Совет стихийно формировался в левом флигеле Таврического дворца, в комнате бюджетной комиссии собрались главным образом представители и сторонники социалистов-революционеров и эсдеков-меньшевиков. Они и определили характер Совдепа – что ни новая, выплескиваемая напором событий проблема, то разноголосица во мнениях. В первый раз она проявилась уже минувшей ночью, когда в штаб восстания заявились Родзянко и полковник Энгельгардт. Сначала члены Совета решительно воспротивились тому, чтобы Временный комитет Думы взял на себя восстановление порядка в Питере да еще и назначил своего военного коменданта столицы. Но тут же, уступив нажиму грозного председателя Думы, согласились, пошли на попятную.
Вот и теперь: казалось, бесспорное предложение – привлечь на свою сторону солдат – вызвало шумные дебаты. Прежде всего потому, что предложение исходило от большевиков. Каждую их рекомендацию остальные совдеповцы встречали в штыки. "Солдат – депутатами? Да ведь это заразит армию агитацией, разложит ее и сделает небоеспособной! А нам предстоит воевать до полной победы!"
Но Таврический был битком набит солдатами, и они сказали свое слово: "Мы – такие же пролетарии и крестьяне, почему же вы лишаете нас революционных прав?"
Большевики одержали верх. Исполком вынужден был постановить: организовать при Совете рабочих депутатов солдатскую секцию с нормой представительства по одному человеку от каждой роты.
Острый, важнейший вопрос: входить представителям Совета в правительство, подбираемое Родзянкой, или не входить?.. Уже знали, кого туда прочат: тузов промышленности, буржуев и их подпевал. Подавляющим большинством постановили: в октябристско-кадетское правительство совдеповцев не посылать.
Керенского охватило беспокойство. Он – товарищ председателя Исполкома Совдепа. Он же – член Временного комитета Думы. Ему предложен портфель министра... Три кресла. И теперь нужно выбрать: какое отвергнуть, в какое сесть. Только бы не просчитаться.