– Спасти Россию, спасти монархический принцип, спасти династию можно! Если вы, ваше величество, объявите, что передаете свою власть вашему маленькому сыну, если вы передадите регентство великому князю Михаилу Александровичу и если от вашего имени или от имени регента будет поручено образовать новое правительство... Вот что нам, мне и Шульгину, было поручено вам передать.
Николай обвел взглядом потолок вагона. "Значит, ничего иного не придумал и Родзянко..." В голове, в ритм ударам пульса, зазвучало: "Божиею поспешествующею милостию, Мы, Николай Вторый, император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский; царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Сибирский..." Сейчас эта торжественная формула звучала язвящей насмешкой. Но необходимость разом отрешиться от всех этих титулов не вызвала у него особенного огорчения они всегда существовали в его сознании отвлеченно. Большинство своих царств и княжеств он и не видал. Подумал: а что станется с его собственными владениями – Нерчинским горным округом, где в рудниках добывалось для него золото и серебро; с Екатеринбургской алмазной гранильной фабрикой; Шлиссельбургским фарфоровым заводом; охотничьими угодьями в Белой Веже и Гатчине; собственными его дворцами в Петрограде и окрест, в Москве, Киеве, Ливадии... От всего этого ему отказываться было жаль. Но тоже без остроты, без глубокого переживания, с привкусом равнодушия... Все от бога.
Он опустил взгляд с потолка и неторопливо повел его по стенам, не задерживаясь на предметах и лицах, пока не остановился на торчащей перстом фигуре Гучкова.
Все сидели замерев, затаив дыхание.
– Раньше вашего приезда и после разговора по прямому проводу генерал-адъютанта Рузского с председателем Государственной думы я думал в течение утра, – четко и негромко проговорил Николай. – Во имя блага, спокойствия и спасения России я был готов на отречение от престола в пользу своего сына, но теперь...
Все, кроме престарелого, так ничего и не понимающего графа Фредерикса, подались вперед.
– ...Теперь, еще раз обдумав положение, я пришел к заключению, что ввиду болезненности наследника мне следует отречься одновременно и за себя, и за него, так как разлучиться с ним я не могу.
Это решение было неожиданным для всех.
– Облик маленького Алексея Николаевича был бы смягчающим обстоятельством при передаче власти, – растерянно пробормотал Гучков.
Генерал Рузский нашелся:
– Его величество беспокоится, что если престол будет передан наследнику, то его величество будет с ним разлучен.
– Мы не можем дать на это ответа, – впервые подал голос Шульгин.
Все снова замолчали, словно бы не зная, что делать дальше.
– Давая свое согласие на отречение, – опять произнес Николай, – я должен быть уверенным, что вы подумали о том впечатлении, какое оно произведет на всю остальную Россию. Не отзовется ли это некоторою опасностью?
– Нет, ваше величество, опасность не здесь! – забыв о церемониале, воскликнул Гучков. – Мы опасаемся, что, если объявят республику, тогда возникнет междоусобие.
Ему на подмогу опять пришел Шульгин. Он тоже стал рассказывать об обстановке в столице:
– В Думе ад, это сумасшедший дом. Нам придется вступить в решительный бой с левыми элементами, а для этого нужна какая-нибудь почва. Относительно вашего проекта разрешите нам подумать хотя бы четверть часа.
– У всех рабочих и солдат, принимавших участие в беспорядках, есть уверенность, что водворение старой власти – это расправа с ними, – начал вторить Шульгину
Гучков. – Поэтому нужна полная перемена. Нужен такой удар хлыстом, который сразу переменил бы все.
– Хотите еще подумать? – не скрывая иронии, осведомился Николай.
– Нет, – решился Гучков. – Я думаю, что мы сможем сразу принять ваши предложения. Когда бы вы могли совершить самый акт?
Он расстегнул папку темной крокодиловой кожи:
– Вот проект, если бы вы пожелали...
– Проект нами уже составлен, – ответил, поднимаясь, Николай.
Все поспешно вскочили. Даже Шульгин и Гучков, подражая генералам, вытянулись.
Царь вышел из вагона.
Через несколько минут он вернулся. Протянул Гучкову листок размером в четвертушку писчей бумаги. Это был акт об отречении.
Отныне Николай II переставал быть "его величеством императором Всероссийским" и становился гражданином Николаем Александровичем Романовым.
– Надлежит решить еще несколько вопросов, менее значительных, произнес с виноватым видом Шульгин. – Необходим ваш указ о назначении председателем совета министров князя Львова. Желательно, чтобы на указе была проставлена дата раньше часа отречения. Сие нужно, чтобы подчеркнуть преемственность власти.
– Хорошо. На два часа раньше? Оба думца согласно кивнули.
– Кого бы вы хотели видеть верховным главнокомандующим? – продолжил Гучков.
– Мною решено уже раньше: великого князя Николая Николаевича, ответил Николай.
– Остается нерешенным вопрос о главнокомандующем войсками столичного округа... – начал Шульгин. – Генерал Иванов не...
Но его прервал Рузский:
– Когда вы были уже в пути, поступило ходатайство от Родзянки. Михаил Владимирович предложил кандидатуру генерала Корнилова. Государь одобрил и дал указ правительствующему сенату о назначении.
– В таком случае наша миссия исчерпана, – с облегчением проговорил Гучков.
Но его спутник не удержался:
– Разрешите узнать, ваше величество, о ваших личных планах. Вы прямо отсюда поедете в Царское Село?
Романов задумался.
– Нет... Я хочу сначала проехать в Ставку. Может быть, заеду в Киев, чтобы проститься с матушкой... А затем и в Царское.
– Мы приложим все силы, чтобы облегчить вашему величеству выполнение ваших дальнейших намерений! – с жаром воскликнул Шульгин.
Спустя несколько минут, оставив вагон-гостиную, эмиссары отправили в Петроград телеграмму:
"Просим передать председателю Думы Родзянко: государь дал согласие на отречение от престола в пользу великого князя Михаила Александровича с обязательством для него принести присягу конституции. Поручение организовать новое правительство дается князю Львову. Одновременно верховным главнокомандующим назначается великий князь Николай Николаевич. Манифест последует немедленно в Пскове. Как положение в Петрограде. Гучков. Шульгин".
Через час, глубокой ночью, с дубликатом манифеста об отречении посланцы Родзянки отбыли в столицу.
Когда за окнами вагона потянулись пригороды Питера, уже вовсю занялось утро.
Утро пятого дня революции.
Глава шестая.
3 марта
1
В полупустом вагоне второго класса Путко ехал в направлении Риги. Чем ближе к линии фронта, тем пассажиров становилось все меньше. Лишь офицеры. В одном купе началось дорожное застолье, в другом – преферанс. Антон остался один.
Он был рад этому – возможности неторопливо, не прерываясь ничем, под ритмично-успокаивающее постукивание колес перебрать в памяти все случившееся, как бы взглянуть на события минувших дней и на самого себя со стороны.
Багажа у него с собой немного. В трофейном, обшитом рыжим собачьим мехом ранце – смена белья, полотенце, щетка, мыло, бритвенный прибор. – А под бельем – плотно уложенные, отяжелившие ранец стопки "Известий" с "Приказом № 1" и листовки с лаконичным обращением: "Товарищи!"
Антону нет надобности расстегивать ранец и доставать листовку, чтобы восстановить ее текст. Он запомнил его слово в слово. И сейчас, скользя невнимательным взглядом по заснеженным перелескам под низким серым небом, как бы читал заново:
"...Настал час освобождения порабощенного народа, настал час мести и расправы с царским правительством!..
Переполнилась чаша терпения!
Пролетариат выступил с голыми руками и открытой грудью – и он нашел братский отклик в революционной армии. Только продажная рука полицейских наемников не дрогнула, давая залпы в безоружный народ, рвущийся к свободе. Армия с вами, товарищи, и в этом залог победы второй российской революции".
Последние три слова были выделены крупно, черно и будто бы звучали торжественно и тревожно.
"...Вернуться назад нельзя, вернуться назад – это значит предать восставших солдат и обречь их к расстрелу. Мы должны завершить начатое дело... Готовьтесь к вооруженной борьбе. Для победы нам нужна организованность, нам нужен руководящий центр движения... Долой войну! Долой царскую монархию! Да здравствует Временное революционное правительство!.."
– В этом вся суть: Родзянко и компания состряпали Временное буржуазное правительство, а мы боремся – за Временное революционное, – сказал Василий, когда Антон за час до отъезда пришел на Шпалерную, чтобы взять с собой на фронт номера газеты. Василий же помог ему уложить в ранец листы, утрамбовал, чтобы влезло больше. – Полный боекомплект. Летят уже наши снаряды! В питерском гарнизоне началось, Москва – слышал небось? поддержала. Теперь пойдет!
Предупредил:
– Но учти, имеем сведения, что кое-кого из наших, захваченных с этими листками, генералы приказали поставить к стенке. Еще не настало время забывать о конспирации.
Помог Антону водрузить ранец за спину. Обнял. Они троекратно ткнули друг друга в щеки усами. Как давние друзья. Знакомы они сутки, а как-то незаметно с "вы" перешли на "ты".
– Тоже душа в окопы тянет, – признался Василий. – Но здесь, сам знаешь, сколько дел. Вчера восстановили Петроградский партийный комитет. Пока – как временный. Теперь надо восстанавливать нашу "Правду". Надо решать с царем. Наша линия – немедленный арест. Ну, – повторил он, дуй-ковыляй, а то опоздаешь. Как там сказал почти что твой тезка Дантон? "Мое имя вы найдете в Пантеоне истории!"... Связь с нами держи и через армейский комитет, и прямо сам.
Перед тем, сдав в штабе восстания свой "пост"-стул Василию, Антон возвратился, наконец, в лазарет. Там все было в расстройстве. Исчезнувшего раненого никто из персонала и не хватился. Он попросил выдать воинские документы, незнакомый врач тут же их и оформил. Путко поднялся к себе в палату. Она была пуста. Койки перестланы заново, только на его тумбочке все нетронуто. Он прилег на кровать, поверх одеяла, чтобы немного передохнуть перед дорогой, а проснулся, когда уже наступили сумерки.
– Ну вот, слава богу! – услышал он над собой голос Наденьки. – Я уж думала, полные сутки заберете.
– Ох, Надя-Надежда! – Он сел, чувствуя себя превосходно выспавшимся и как никогда бодрым. – Пожевать чего-нибудь найдется? Я, как из вашей хаты ушел... – И сам удивился: – Надо же, так ничего и не ел!
– Сейчас, миленький! – всплеснула она руками. – Я все сберегла!
– А где мои... однопалатники? – огляделся он.
– Есаул к своим казакам убег. Ужас как матерился напоследок. А тот, в пах раненный, – преставился. Уже почти весь лазарет опустел – кто куда. Она запнулась. – А вы?
– И я, Наденька. Соберу свои вещички – и на фронт.
– И вы, значит... – санитарка запнулась. – Дежурство мое кончилось. На улице темно, фонари побили... Хулиганы шастают... Вы меня не проводите?
– С великим удовольствием!
По дороге после десятка молчаливых шагов она спросила:
– А жена у вас есть?
Антон подумал: "Ольга?.. Жена, да не моя..." Усмехнулся:
– Есть. Пушка по имени "гаубица" – вот моя жена. – И сам спросил: – А у тебя? Не муж, конечно, – молода! Парнишка-дружок?
– А-а, был, – она с досадой отмахнула варежкой. – Соседский. Губошлеп.
Они подходили уже к Александровскому мосту.
– Помните: Катя, как выписался из лазарета, в ресторан меня пригласил?
– Конечно, – улыбнулся Антон. – Шоколадом-пирожными потчевал.
– И вином поил, – глухо, полуотвернувшись, отозвалась она. – А потом сказал: "У меня для вас, Надежда Сергеевна, сюрприз есть. Я в этой гостинице остановился, давайте поднимемся в нумер на минутку". Я и пошла... Я ведь к нему как к брату, как к Сашке... Выходила. Два месяца обмывала, с ложки кормила, утки выносила... А он, как привел в нумер, дверь на ключ и изнасильничать хотел.
– Не может быть! – схватил ее за руку Антон.
– Едва отбилась... Слабый он еще... Девушка ткнулась в отворот его шинели:
– Тогда он с колен: "Уступи! Я тебя обожаю!.." А мне так гадко стало... Тогда он вскочил, отпер дверь – и по щеке меня: "Убирайся вон, плебейка!" – Она всхлипнула.
– Подлец! Ух какой подлец!.. – Антона захлестнула ярость. – Попадись он мне, сукин сын! Выродок! – Он обнял, прижал к себе девушку. – Успокойся! Молодчага, что сумела за себя постоять!
Она отстранилась. Снова отвернулась:
– Я никому об этом не рассказывала. Ни Сашке, ни даже маме. Только вам...
Они были уже на мосту.
– Почему же мне? Облегчить душу?
Девушка остановилась у парапета, налегла на чугунный поручень грудью:
– Вы, Антон... Антон Владимирович, все обо мне должны знать... Потому что я люблю вас...
Перевела дыхание. Но поворачивая к нему лицо, с решимостью, будто бросаясь с моста вниз, в Неву, не давая ему вставить ни слова, заспешила:
– Полюбила вас, почитай, с первого дня, как привезли, простертого. Отчего-почему – кто знает? Люблю и ничего не могу с этим поделать. Думала: хоть какой ни будет – слепой, безногий, – мой, мой!.. На рождество с девчатами-соседками гадали. Мне вышло: если серые у тебя глаза – сбудется. Снял ты повязку, я глянула: батюшки мои! Не карие, не рыжие – серые!.. Судьба!..
Она замолкла. Повернулась к нему спиной, подставив лицо ледяному ветру:
– Вот какие дела, миленький...
Антона как оглушило. Он и раньше – в тоне девчонки, в глазах – что-то улавливал. Но не придавал никакого значения: без малого в отцы ей годится. Ну, нравится девушке – какого мужчину это не тешит? Но чтобы так...
– Послушай, Наденька... Послушай, это по молодости... Ты совсем еще молода... Это ты из жалости... Вот увидишь: пройдет... – Он бормотал всякую чушь, первое, что приходило на ум. – Через несколько часов, рано утром, я уезжаю на фронт.
– Знаю, – ответила она. – И я с вами. С тобой, – твердо поправилась она.
– Ку-уда?! – удивился он. – С ума сошла? В карман я тебя посажу?
– Я уже все узнала: сестры милосердия и санитарки там ой как нужны!
– Не глупи. Фронт – это не в куклы играть. Нашел главное:
– И о больной матери с маленьким братишкой подумай! У Александра сейчас забот невпроворот, семью он не потянет. С голоду и холоду мать и братишка твои помрут!
Она промолчала. Всхлипнула.
– Давай так: я буду писать тебе с фронта, ты мне будешь писать. Проверишь свое чувство... С бухты-барахты нельзя такое решать...
Ему почему-то представился первый ее образ, возникший в слепоте и так не соответствовавший реальному, – тоненький бледно-зеленый стебелек, который так легко сломать.
– Хорошо, – после долгого молчания проговорила она. – Обязательно напиши мне. Первый, чтобы я знала адрес. Мой запомнить просто: Полюстровский, дом 10. Долгинова Надежда.
Повернулась, приблизила снизу лицо с широко открытыми, светящимися в снежных сумерках глазами:
– Ты меня полюбишь, Антон. Я буду тебе хорошей женой!
Он подивился твердости ее голоса.
– А сейчас возвращайся в лазарет, отдохни перед дорогой. Я совсем не боюсь одна – каждую ночь хожу. Иди!
И даже подтолкнула маленькими ладошками в вязаных варежках.
И вот теперь, сидя у окна вагона, торопливо несшего его на юго-запад, Антон, вспоминая бурные события последних дней, непроизвольно и подсознательно испытывал чувство благодарности к девушке – будто невидимый источник излучал на него свое тепло.
Ход мыслей прервал ввалившийся в купе багровый, как из пожарного брандспойта изрыгающий струю перегара, драгун:
– Здравия желаю, поручик! У тебя свободно? Мои все в стельку! Го-го!
Он бросил на соседнюю полку чемодан, водрузил на столик штоф смирновской:
– Опохмелимся?.. Из Питера тикаешь? Лучше под германские пули, чем красной сволоте кланяться, в христа-бога душу!..
Достал из кармана походные стопки, развинтил. Наполнил до краев:
– Ко мне бы их, на пики! Го-го!.. За здоровье его величества государя императора!..