Он был невысок. Стекла пенсне увеличивали зрачки шафранного цвета. Возвышенный лоб, умеренно выгнутые брови, спокойная пропорциональность лица, суженного седой бородкой, знакомого по портретам в журналах и газетах: вождя кадетов и недавнего министра иностранных дел Временного правительства, собственной персоной!..
– Желаете коньяку, кофе, чаю? – осведомился Милюков.
– Лучше чаю.
– Подайте, Машенька, – бросил он и, легко, по-приятельски взяв гостя под локоть, увлек в угол кабинета, в кресла под торшер.
– Судя по вашим наградам и повязке на голове, вы только что с фронта? Превосходно. Мне бы очень хотелось получить сведения из первых рук.
Он был в стеганом шелковом шлафроке и располагался в кресле мягко, уютно, как большой ухоженный кот.
– Простите, как вас величают по имени-отчеству?.. Владимирович?.. – он на мгновение наморщил лоб. – Владимир Евгеньевич – ваш отец? Я так и подумал. Достойная фамилия... Мы были в приятельских отношениях с вашим покойным отцом. Выдающийся ученый! И такая трагическая смерть...
Антон нахмурился. Профессор уловил. Сделал паузу. Переменил тему:
– Хотелось бы узнать, как там, на фронте? Главное: как там относятся к происходящему ныне в Питере?
– По-разному, – собираясь с мыслями, скупо ответил Путко, все еще не понимая, чего ради подполковник из "Союза офицеров" направил его в этот дом.
– Прежде всего отношение армии к большевизму и к Ленину, настойчиво-мягко уточнил профессор. – Как относятся нижние чины и младшие офицеры?
– Почему именно младшие?
– Позиция старшего командного состава мне известна. Может быть, даже лучше, чем вам... Это каста, воспитанная в строгих представлениях о долге и чести. Даже неотвратимые февральские события почти все генералы и штаб-офицеры поняли с трудом. А вот среди молодых...
Горничная уже вкатила столик с чаем и бисквитами.
– А вот среди молодых... Многие были произведены в офицеры из университетов и институтов, а в учебных заведениях они не могли быть вне политики, – профессор понимающе улыбнулся. – С одной стороны, это хорошо им по плечу разобраться в животрепещущих вопросах современности. Но с другой – многие студенты были подвержены сильному социал-демократическому влиянию. Так как обстоят дела сейчас, после июльских событий? Развеялись иллюзии?
– Нет, – твердо сказал Антон. – Мало кто верил и верит, что большевики – германские шпионы. Влияние идей Ленина все шире распространяется среди солдат и затрагивает офицерский корпус. Вы правы – прежде всего молодежь, младших офицеров.
Милюков по-своему понял решительность ответа собеседника:
– Вы молодец, Антон Владимирович, – вы трезво смотрите на вещи. Здесь, в столице, многие убаюкивают себя... Преждевременно. Опасность возрождения большевизма не ликвидирована. И конечное слово будет принадлежать армии.
"Вот оно что... Хочет получить ориентировку из первых рук..."
– А каково ваше отношение к Временному правительству? К министру-председателю? – продолжил хозяин кабинета.
– Бессовестные болтуны. И самый большой болтун – Керенский.
– Вынужден с вами согласиться, мой юный друг. Александр Федорович, к огорчению, как флюгер. Откуда ветер дует... – Он помолчал, допил чай, неторопливо, со вкусом раскурил трубку, предупредительно раскрыв перед гостем шкатулку с сигарами, сигаретами и папиросами. И как бы между прочим, без понуждения, спросил: – А как относится армия к фигуре главковерха Корнилова?
– До бога высоко, до главковерха далеко... – позволил себе пошутить Антон. – По совести говоря, не знаю.
– Не беда. Время все поставит на свои места. – Милюков мягко улыбнулся. – Когда пробьет час.
Антону почудилась в этих словах перефразировка "дня икс", упомянутого горским князем.
– Что вы хотите этим сказать, профессор?
Павел Николаевич не спешил с ответом. Пососал трубку. Не отрывая мундштука от губ, выпустил ароматный дым. Из-за неплотно прикрытой двери донеслось:
Дни безумия злого
Сосчитал уж стремительный Рок,
И восстанья иного
Пламенеющий день недалек...
Профессор отнял от губ трубку:
– У супруги сегодня день салона... – голос его был снисходителен.
Из залы донеслись аплодисменты.
– А стихи действительно превосходны. Как предзнаменье. Ведь Федя написал их не сегодня – год назад... – Милюков вздохнул. – Год – а как все изменилось, и грядет уже новый, "пламенеющий день". – Он снова пососал мундштук. – Лютер говорил: ум человеческий подобен пьянице – поддержи его с одной стороны, он свалится на другую... Да, продолжает шататься из стороны в сторону род людской, обманываемый, но не теряющий веры в возможность достижения желанной цели. От времен Древней Индии, Египта, Ассиро-Вавилонии и Иудеи жрецы занимались гаданием, пытались раскрыть смысл прошедшего и предугадать таинственное будущее. Да и нынче – только объявится прорицатель, как все к нему валом валят.
– О ком вы говорите?
– Если позволите, и о себе. Хотя признаюсь вам, дорогой друг: не обладаю магическим даром. Не могу, подобно пифиям, подчинять сверхъестественные силы и вызывать знамения. – Он пыхнул благоуханным дымком. – Зато знаю, чего хочу и чего не хочу.
Антон понял: если он рассчитывает что-то разузнать, должен набраться терпения. Разглагольствовать – в манере профессора. Этой манере соответствовал и его голос, обширный и бархатистый.
– Так чего же вы хотите, Павел Николаевич?
– Надеюсь, того же, чего и вы: укрепления могущества и славы России.
– Готов подписаться под этими словами. Но что вы подразумеваете за ними?
Милюков опять повел издалека:
– И мы и большевики боролись против царизма. Различными методами. Но добивались и добились одной конечной цели: самодержавие рухнуло... А далее? Увеличилась или уменьшилась после Февраля сумма добра и зла в отечестве?.. Мы, партия народной свободы, мы, конституционные демократы, хотели и хотим объединить вес классы, все слои общества в едином спасительном гражданском порыве самоотвержения и подвига!
– А чего вы не хотите, профессор? Павел Николаевич оставался верен себе:
– Наша революция началась как общенародная. Но очень скоро она оказалась похожей на поезд, которому стрелочник неправильно перевел стрелку – направил в тупик. Этот тупик – классовая борьба. При классовой борьбе развиваются наихудшие качества населения: корысть, зависть, трусость, презрение к общенациональному... Между тем каждому должно быть ясно, что в России нет ни одного класса, который на своих плечах мог бы вынести всю тяжесть свершенного и на обломках деспотии создать новые формы общественной жизни.
– А пролетариат?
– Вот-вот! – обрадовался профессор, снова по-своему поняв Антона. – Вы мне подсказываете догмат большевиков. Теперь, слава богу, уже почти для всех становится очевидным то, что мы знали всегда: российский пролетариат не обладает государственным разумом. Да и откуда было набраться его? Единственный свет, который был доступен так называемому революционному пролетариату и его партии, – это сумеречный свет подполья. А вы знаете: свет, проникающий в узкую щель, создает оптический обман, искажает все пропорции... Мы, кадеты, вели борьбу легально, при нормальном освещении. И у нас нет аберрации зрения. И неужели мы, образованные и эрудированные люди, уступим право государственного мышления каким-то фабричным с их двумя-тремя классами церковноприходского?.. Абсурд! И еще один догмат большевиков и их лидера Ленина: революция – для пролетариата. Вот этого мы тоже не хотим. Наоборот, мы хотим, чтобы пролетариат служил для нашей революции.
Он добродушно сквозь линзы пенсне посмотрел на офицера:
– С вами очень приятно беседовать. Вы умный человек и понимаете самую суть. Жаль... – он показал трубкой на повязку. – Подлечитесь – и снова на фронт?
– Царапина. Нет, я командирован в Москву. На какое-то совещание.
– На Государственное совещание? – встрепенулся Павел Николаевич. И снова в его топе Антон уловил нечто общее с тоном князя.
– Это совершенно меняет дело! Я тоже там буду... А вы не могли бы выехать в Москву несколько раньше?
– Зачем?
– Понимаю: фронтовику отказаться от соблазнов столицы... Но мы, общественные деятели, решили накануне Государственного совещания провести свое. В узком кругу. Для выработки неких важных намерений. Я, как один из организаторов, с удовольствием пригласил бы вас. Как представителя достойнейшей части молодых офицеров-фронтовиков.
– Благодарю... Большая для меня честь... Однако... Антон понял: вот оно! Как в детской игре: "холодно, холодно..." и вдруг сразу – "горячо!". Но не следует выказывать явную радость.
– Если все же надумаете, ждем вас восьмого августа поутру в особняке Рябушинского на Спиридоновке. Вы Москву знаете?..
Вот теперь ему было с чем спешить на Фурштадтскую. В голове звучала последняя фраза стихотворения Соллогуба: "И восстанья иного пламенеющий день недалек..."
На Фурштадтской он Дзержинского не застал. В квартире ЦК был Василий. Путко подробно рассказал о всех встречах дня.
– Ну что ж, по-моему, первая твоя разведка боем прошла оч-чень удачно. Нового для нас не чересчур много, не возносись, однако предложение Милюкова заблаговременно отправиться в Москву... Вот это стоит хорошенько обмозговать. Вчера Центральный Комитет обсуждал наше отношение к московскому совещанию. Сегодня вечером разговор будет продолжен...
Зазвонил телефон. Василий снял трубку. Отдал какие-то распоряжения. Вернулся к прерванному разговору:
– А как держался Милюков? Эдаким тургеневским барином?.. Я его хорошо знаю: Павел Николаевич читал нам в университете лекции по истории. Интересные были лекции. Эрудит!
Продекламировал:
Роскошь, бархат и портьеры,
Много серебра,
Снимки Ниццы и Ривьеры,
Бронзовые бра...
Русских классиков творенья,
Теплый кабинет...
Тут не может быть сомненья,
Ясно: вот кадет!
– Точно! – рассмеялся Антон, вспомнив столик под торшером.
– Это я еще в шестом году в каком-то сатирическом журнальчике вычитал, запомнилось, – отозвался Василий. И тут же с шутливого тона перешел на серьезный: – Да, кадеты трусливы именно потому, что привыкли к "теплым кабинетам", "бархату и портьерам", привыкли загребать жар чужими руками. Но тем они и опасны! Они стоят за спиной всех заговоров против революции. Это оч-чень хорошо, что ты приглянулся их атаману.
Снова телефон оторвал Василия от разговора. Но нить его не прервалась.
– Сейчас, кажется, взялись за Корнилова, – продолжил он, повесив трубку. – "Народный герой!" Как каждый узколобый вояка, сам Корнилов стремится к одному – к высшей должности, к безграничной власти, чтобы без всяких помех посылать солдат на смерть. Имел счастье видеть сего "героя". По его приказу на Юго-Западном было расстреляно сто сорок человек.
– И я лично знаком с верховным, – вставил Антон. Рассказал, при каких неожиданных обстоятельствах и как произошла их встреча.
– Так этот твой Петр Кастрюлин по шее генералу навернул? расхохотался Василий. – Ну, попался бы он теперь главковерху на глаза!
– Тогда, в шестнадцатом, мой Петр навернул ему как австрийскому лазутчику, а теперь еще не так навернет как наемнику Временного! – сказал Путко. – Теперь мой Петр – твердокаменный большевик!
– Да, предполагаю, что скоро придется повторить опыт, – задумчиво проговорил Василий. – Гляди-ка! И эту ночь прокуролесили!
И вправду: за окнами снова розово дымился рассвет.
– Ну вот что, друг-лазутчик, отправляйся-ка ты отдыхать. Даю тебе увольнительную на целые сутки. А завтра в восемь утра быть здесь – как штык! Я переговорю с товарищами, и мы все решим. Будь здоров!
На Полюстровском, как и вчера, его покорно ждала Наденька. По деревенскому обычаю подала на завтрак борщ. Настоящий украинский, ароматом заполнивший всю горницу.
– Язык проглотишь! – набросился Антон. – Да ты, Наденька, не только сестра милосердная, а еще и повариха, сватья баба Бабариха!
– Какая еще Бабариха? – со вздохом отозвалась она.
2
Вслед за обращением совета "Союза казачьих войск" поступила в Зимний дворец резолюция Главного комитета "Союза офицеров армии и флота". В резолюции говорилось, что сей союз "в тяжелую годину бедствий все свои надежды на грядущий порядок в армии возлагает на любимого вождя генерала Корнилова". Послание офицеров заключала недвусмысленная фраза: "Мы не допускаем возможности вмешательства в его действия каких бы то ни было лиц или учреждений и готовы всемерно поддерживать его в законных требованиях".
И тут же на стол министра-председателя лег бланк третьей телеграммы: "Конференция Союза Георгиевских Кавалеров единогласно постановила всецело присоединиться к резолюции Совета казачьих войск и твердо заявить Временному правительству, что если оно допустит восторжествовать клевете и Генерал Корнилов будет смещен, то Союз Георгиевских Кавалеров незамедлительно отдаст боевой клич всем кавалерам о выступлении совместно с казачеством".
Керенский оторопело разглядывал бланки. Чем вызван столь мощный залп грозных предупреждений? Властью министра-председателя – своей властью! – он мог сместить главковерха, но пока не помышлял об этом. Единственная его забота – обуздать норов Корнилова и заставить генерала беспрекословно выполнять предначертания правительства в армии. У Керенского нет лучшего исполнителя задуманной и пестуемой акции. Откуда же такой ажиотаж?.. Он пригласил во дворец Савинкова:
– Борис Викторович, что сие может значить?
– Я уже получил копии, – отозвался управляющий военным министерством. – Возмущен до глубины души. Связался по прямому проводу с комиссарверхом. Филоненко тоже не в курсе дела.
– Но подобного рода идеи и готовые фразы не летают сами по себе в воздухе! – раздраженно возразил Керенский. – Тут чувствуется одна рука. И весьма многоопытная.
– Совершенно согласен, – поднял на премьера глаза Савинков. – Я уже говорил вам, что при Ставке отираются некие темные личности. Я отдал распоряжение начальнику контрразведки установить, кто они и с кем связаны. В зависимости от результатов расследования мною будут приняты окончательные меры.
Звуки "...кончат..." щелкнули, как сухой удар курка.
– Одобряю, – коротко кивнул Керенский. – А каковы ваши соображения, Борис Викторович, в связи с новыми требованиями главковерха?
Он показал шифротелеграмму из Ставки.
– Ознакомлен в копии и с ними. Полагаю, что войска округа подчинить Корнилову следует: они действительно могут понадобиться ему для выполнения стратегических задач на фронте.
– А не будет ли это означать, что правительство, оставшись без войск, окажется безоружным перед...
– Я не закончил свою мысль, – перебил министра-председателя Савинков. – Войска округа Корнилову подчинить, выделив, однако, из округа собственно столичный гарнизон, который надлежит усилить преданными нам частями за счет вывода из Питера пробольшевистски настроенных полков и заменив их "штурмовыми батальонами" и "батальонами смерти".
– Прекрасная мысль! – живо воскликнул Керенский. – Я рад, что наши взгляды совпадают! С вами приятно работать, Борис Викторович! Значит, так и ответьте главковерху. Полумера его ублажит. А что до этих союзов, – он небрежно оттолкнул телеграммы, – то я заявлю на пресс-конференции представителям печати, что никаких изменений в верховном командовании не предвидится.
Он подошел к карте России, занимающей всю стену бывшего царского кабинета. Огромное, испещренное извилистыми шнурками рек и дорог полотно, на котором Петроград был размером не более серебряного николаевского рубля. "Всея земли Русской..." Обернулся:
– Борис Викторович, а как идет подготовка нового варианта докладной записки Корнилова правительству?
– Филоненко заканчивает работу над нею в Ставке. Затем записку просмотрю я.
– Превосходно! Пусть в нее будут включены жесткие требования. Нам желательно, чтобы они исходили от главковерха, а мы бы лишь утвердили их.
– Сегодня же передам в Ставку.
– У вас есть какие-нибудь срочные дела ко мне?
– Да. Штаб морского министерства испрашивает разрешения на упразднение крепости Кронштадт. Мотивировка: крепость в настоящее время утратила свое стратегическое значение. Сухопутный гарнизон будет выведен на материк. Балтийский флотский экипаж расформирован.
Министр-председатель повел глаза вверх по карте. Нашел остров Котлин. На синеве Финского залива он был как наконечник стрелы, летящей в мишень кружок Петрограда.
– Кронштадт действительно утратил стратегическое значение?
– Наоборот. Приобрел еще большее.
Александр Федорович удивленно воззрился на Савинкова.
– Не для нас, а для большевиков, – закончил фразу управляющий.
– Вот оно что... Дайте от моего имени указание морскому штабу подготовить план этой операции в деталях. Двух недель им достанет?
– Вполне. – Савинков посмотрел на часы: – Через пятнадцать минут я принимаю французскую военную миссию.
– Не смею задерживать.
Оставшись один, Керенский прошелся по кабинету. Разговор с Борисом Викторовичем успокоил его: вдвоем они сумеют усмирить зарывающегося генерала, а через него и все эти казачьи советы, офицерские союзы и георгиевские комитеты. С ВЦИК он уже управился. Два дня назад выставил наконец из Таврического к благородным девицам, в Смольный институт. Терпеть не может эту говорильню! Этих Чхеидзе, Церетели! Понимает теперь, почему так ненавидел Думу император. Хотя как и Дума перед Николаем, так и ВЦИК после июльских дней пляшет перед ним на задних лапках, как дрессированный пес в цирке. Выпроваживая Совдеп из Таврического, он сказал: "Сожалею, что не смогу теперь так часто бывать среди демократии, как хотел бы. – И добавил: – Вынужденная необходимость, знаменующая, что скоро в этих стенах соберется Учредительное собрание".
И все же тревога не покидала его. Как облака в душный день. То просвет, то темень. Дождь не излился, погрохатывает за горизонтом. Но тучи густеют... Нет, они наползают не со стороны Ставки. С Корниловым он как-нибудь договорится. Где убавит, где прибавит... Мало ему генерала от инфантерии – может и маршалом сделать, хоть генералиссимусом, как Суворова. Пусть тешится. Казаки, георгиевцы – грибной дождичек. Совдеп – божья роса.
Грозой, бурей от большевиков тянет. Вот от кого!.. Уже грохотало. И в апреле, и в июне, и в июле. С ними – вот с кем он ни о чем не может договориться! Ни о войне. Ни о мире. Ни об устройстве Российского государства. Все, что исходит от него, неприемлемо для них. Все, что исходит от Ленина, ненавистно ему.