– А?.. Что?.. – Он поднял за подбородок принцессино смущённое лицо. Та покраснела до слёз и молчала… Лев Нарышкин пришёл ей на помощь.
– La sonate: "аu clair de lune", – подсказал он.
Гудович добавил:
– "L'apres midi d'un faune".
– Что, милая, – сказал Государь, – забили, затуркали тебя. Ты их не слушай.
Молодой Барятинский не унимался:
– Et si vous etiez une fleur? Quelle fleur seriez vous?
– Une fleur, – робко переспросила принцесса. – Une fleur?
– Un chardon, – выпалил Государь, визгливо рассмеялся и пошёл дальше.
У стеклянных в мелком старинном петровском переплёте дверей Монплезирского дворца совсем "не в параде" толпилась дворцовая прислуга: лакеи, повар, горничные, кучера.
– Очень всё сие странно, – сказал Государь и почти бегом пошёл к ним. Свита едва поспевала за ним.
– Где Её Величество?..
Прислуга попятилась назад, и старый повар, шамкая беззубым ртом, ответил за всех:
– Её Величество ранним утром изволили уехать.
– Что ты, братец, мелешь… Как?.. Куда уехать?..
– Больше некуда, как в Питербурх.
Люди стояли без шапок, растерянные, смущённые, и Государь строго посмотрел на них, но он всё ещё был далёк от мысли, что его жена могла быть способна на что-нибудь серьёзное, всё ещё казалось ему, что это шутки, игра, забавное приключение, которое готовится ему, чтобы всё потом разрешилось смехом и дурачеством.
– Вздор!.. Всё вздор!.. Арабские сказки какие-то!..
Государь распахнул зазвеневшую стёклами дверь и пошёл по маленьким и низким залам и комнатам дворца. За ним, в отдалении, робко и смущённо шла его свита. В ней уже шептались, в ней уже подозревали недоброе и боялись и взвешивали, что делать и как поступить, если?.. Точно нежилой был дворец. В столовой стол не был накрыт скатертью и казался печальным. В антикамере спальни Государыни на кресле горбом лежала приготовленная парадная серебристо-серая пышная "роба". На туалетном столике у выдвижного зеркала были разбросаны коробки с пудрою и мушками, флаконы с духами и шпильки. Сладко пахло духами, и запах этот вызывал больше всего воспоминаний о ней. Занавеси на окнах были спущены, в спальне стоял утренний полумрак, неприбранная постель, казалось, хранила тепло её тела.
– Мис-стификация какая-то!..
Государь заглянул под низкую кровать, точно может там прятаться от него Государыня! Открыл двери уборной. Нигде, никого.
– Где Шаргородская?..
Никто не ответил. Свита столпилась у дверей спальни, не смея туда войти. Старый Миних стоял впереди всех. Его лицо было серьёзно и угрюмо. Он-то знал, как исполняются заговоры. Князь Трубецкой, стараясь быть спокойным, сказал:
– Ваше Величество, возможно… Павел Петрович внезапно захворать изволил?
– Вздор… Вздор, – фыркнул Государь. – Не такая она мать!.. Меня… слышишь – меня раньше её уведомили бы… Панин знает.
Среди придворных шорохом пронёсся шёпот. Воронцов предложил:
– Ваше Величество, прикажите князю Трубецкому, графу Шувалову и мне скакать в Петербург. Мы доподлинно узнаем, что там такое случилось.
– Ты, братец, думаешь?.. Что ты, братец, говоришь такое, в толк не возьму.
– Вам ведомо, Государь, как Государыня меня слушает… Быть может?.. Безумные какие мысли?.. Разные "эхи" последнее время были. Государыня была задумчива… Я усовещу её… Верну к повиновению… Привезу сюда.
Блуждающим, безумным взглядом Государь посмотрел на Воронцова и, ничего не отвечая на его предложение, пошёл по дворцу. Он раскрывал шкафы, стучал тростью по диванам, поднимал перины на постелях горничных.
– Ш-шутки… ш-ш-шутить!.. Не позволю-с!.. Надо мною шутить! Глупо, сударыня… – Нижняя челюсть его прыгала от волнения. В зале он наткнулся на хохочущую фрейлину Елизавету Романовну. Той всё это казалось забавным и немного неприличным приключением.
– Чему смеёшься?! – закричал Государь. – Вот всё мне не верила. Говорила, что она на сие не способна. На шалости да на глупости все вы способны. Ш-шутки ш-ш-шутить!.. Бежала… Ужели и точно бежала?.. А?.. Да… – Он обернулся к Воронцову: – Что же, скачите, пожалуй… Вези её проворнее сюда… Посмеёмся вместе.
Когда вышли в парк, кто-то сказал, что тут есть француз-лакей, только что приехавший из Петербурга. Государь потребовал его к допросу. Это был молодой человек, мало что понимавший в том, что он видел.
– Sire, – сказал он, тараща большие чёрные глаза на Государя. – Её Величество действительно в Петербурге. Так говорят. В Петербурге большой праздник… le jour de votre fete… Все войска стоят на улице под ружьём.
Государь отвернулся от лакея и торопливыми неровными шагами пошёл обратно к фонтанному каналу.
– Как-кой бол-лван!.. Войска под ружьём!.. Вы слышали!.. А?.. Она способна на оное… Ну что же?.. Коли так – я принимаю вызов. Война – так война! Гудович, скачи-ка, братец, в Ораниенбаум… Тревога всему лагерю… Именем моим… Пароль объявишь… Гусарский полк галопом ко мне… Посмотрим!
Государь шёл так быстро, что свита отстала от него. Государь услышал, что кто-то бежит за ним, тяжело дыша.
– А?.. Миних?.. Что скажешь, старина?.. – По-немецки обратился Государь к нагнавшему его фельдмаршалу.
– Ваше Величество, что полагаете вы предпринять?
– Ты меня спрашиваешь?.. Ты, фельдмаршал!.. Я полагал, старина, ты лучше моего знаешь, что надо делать, когда объявлена нам война. Приказ… Я отдам приказ… Нет!.. Манифест!.. Всем верным моим солдатам… Схватить интриганку… Воевать… Ты понял меня?.. Воевать… А?.. Что?.. Я буду воевать!
– Ваше Величество… Мне семьдесят девять лет… У меня опыт. Позвольте доложить. У Императрицы сейчас верных двадцать тысяч войска под ружьём. У неё вся артиллерия. Через несколько часов она будет здесь.
– Однако?.. Что ты говоришь такое, старина?.. Я в толк не возьму. А мои голштинцы?..
– Ваше Величество, в Ораниенбауме нет зарядов к пушкам. За зарядами надо посылать в Петербург. Ваше Величество, сие место не годно для обороны. Я слишком хорошо знаю русского солдата. Когда он увидит, как вы слабы и как сильна она, он убьёт вас и женщин и предастся Императрице… Вам надо поразить солдат, снова привлечь их на свою сторону, а не воевать.
Старый Миних задыхался от волнения.
– Что ты говоришь, братец?.. Поразить солдат?.. А дисциплина?.. Я им прикажу… вот и всё!.. Прикажу!..
– Ваше Величество, поздно приказывать, когда, может быть, она тоже уже приказала. Памятуя вашего славного деда, возьмите ваших гусар и во главе их скачите в Петербург. Смело явитесь перед полками гвардии. Укажите им долг, к которому призывает их присяга… Скажите им, кто вы, чья кровь течёт в ваших жилах, спросите, чем они недовольны, и обещайте удовлетворить все их желания. Так поступил бы ваш дед. Поступите и вы так…
– Что?.. Просить?.. Торговаться?.. Уговаривать?.. Мне?.. Государю?..
– Ваше Величество, я не сомневаюсь в успехе. Личное появление вашего деда не раз предотвращало и большие опасности. Вспомяните стрелецкий бунт… Сколь подобно нынешнее положение тому… Там сестра Государева, царевна София… Непокорных казните.
– А, что?.. Рубить самому головы?.. Казнить?..
– Ваше Величество, долг Государей не только миловать и жаловать, но более того, когда нужно – казнить. Притом за вами их присяга, они вам целовали крест.
– Вздор, старина, вздор… Как легко они изменяют присяге.
Генерал Мельгунов вмешался в разговор.
– Ваше сиятельство, – сказал он, – вы не находите, что Его Величество не может рисковать своею жизнью в столь ответственную минуту…
– У кого из солдат поднимется рука на священную особу Государя?
– О-о-о! Ваше сиятельство!..
– Оставьте, судари… Всё то, что говорил фельдмаршал, всё сие есть прекрасно… Но я… Я не доверяю Императрице. Она может меня оскорбить.
Кругом стояли все придворные и гости, и каждый теперь считал себя вправе подавать советы Государю. Прусский посол Гольц говорил, что надо скакать в Нарву к войскам, там собранным для похода в Данию, и идти с ними на Петербург.
– Только не сидеть здесь, в ловушке, Ваше Величество.
Этот совет понравился Государю. Тут же на парапете набережной фонтанного канала он написал главноприсутствующему в Ямской канцелярии генерал-поручику Овцыну приказ о немедленной доставке к Петергофу пятидесяти ямских лошадей и подготовке Нарвского тракта для императорского проезда. Но всё это вдруг утомило Государя. Он вспомнил, что он ещё ничего с утра не ел. На лужайке у фонтанного канала были постланы скатерти-самобранки и был приготовлен завтрак im grunem.
Государь сразу стал весел и беспечен. Там что-то замышляла Государыня! Пустяки! Здесь было нечто существенное.
– Елизавета Романовна!.. Нарцисс!.. Судари, прошу без мест. Places aux dames…
Тарталеточки, таящие во рту, котлеты де-воляй, венгерское и французское вина – всё это располагало к веселью, а не к войне. Фрейлины смеялись и тоже, казалось, забыли свои страхи. А когда со стороны Ораниенбаума вдруг раздался по главной дороге мерный и дробный стук подков рысью идущей конницы, когда из-за деревьев появился знакомый бравый гусарский полковник с трубачом, поскакавший к Государю за приказаниями, – бодрость и жажда боя и победы охватили Государя. Он поднялся с ковра, на котором сидел подле Елизаветы Романовны, порывисто подошёл к полковнику и озабоченно стал отдавать распоряжения для боя. Он мнил себя в эти мгновения полководцем и мысленно любовался собою. Как бы оценил его Фридрих!..
– Моим гусарам занять Зверинец… Разведочные партии послать к Петербургу. Флигель-адъютанту Рейзеру, взяв шесть гусар, скакать немедля к Красному Селу, где у Горелого кабачка перехватить Воронежский пехотный полк, марширующий на Нарву, и повернуть его на Петербург. Голштинскому отряду, как только подойдут, копать шанцы вдоль Зверинца.
Теперь, когда между Императрицей и Петергофом стали голштинские гусары, всё стало казаться Императору просто забавным манёвром.
На лужайке у спуска к каналу, на пёстрых коврах, над белыми скатертями громадными цветами лежали дамы. Они щебетали, как птицы, не подозревая об опасности. Елизавета Романовна наполнила золотой кубок шипящим вином и поднесла его Государю.
– Бедненький, всё с заботами… Ни поесть, ни попить не дадут. Коварная Императрица!.. Ныне, Ваше Величество, изволили убедиться, что я вам говорила правду.
Пудель, играя, прыгал на грудь Государя, арап Нарцисс отгонял его.
– Горько!.. – пьяным голосом крикнул Мельгунов. Елизавета Романовна погрозила ему пальцем.
Ничего не было слышно про Императрицу и её войска, всё было тихо и мирно, всё было так беззаботно в этот прекрасный июньский день.
XXIII
Жара спадала. Западный ветер стих и сменился лёгким, прохладным бризом. Море успокаивалось, молодые петровские дубы и липы невнятно шептали над головами пирующих гостей. И всё кругом было тихо.
Так было странно поэтому, когда кто-то высказал предположение, что если бы Императрица и точно самодержавно воцарилась, то с крепости стреляли бы из пушек, и это было бы здесь слышно. Император вспылил:
– Пффф!.. Оного недоставало! Сказал тоже: воцарилась!. Да там мои войска, моя гвардия и мои преображенцы… Им я во как верю!.. Самодержавно!.. Моя жена – самодержавно!.. Скажешь тоже, братец, самодержавно, чего не разумеешь.
Государь прошёл вдоль канала.
– Миних, – сказал он по-немецки, – когда я послал Трубецкого, Шувалова и Воронцова?.. А?.. Что?.. Как полагаешь, они могли бы уже вернуться?.. Не так это далеко… Они, чаю, скакали во весь опор.
– Ваше Величество, есть "эхи" – они присягнули Императрице.
– Вздор!.. Они?.. Как-кое без-зумие!.. А что Воронежский полк?.. Он давно должен быть здесь…
– Ваше Величество, тут был крестьянин из Горелого кабачка, он был самовидцем того, что там случилось. К Воронежскому полку приехал кто-то из Петербурга и сказал, что все войска присягнули Императрице.
– Шутишь, братец. Там должен был быть Рейзер с моим приказом.
– Говорят, воронежцы схватили Рейзера и гусар и с криками "ура" пошли на Петербург.
Это говорит молодой паж, которого никто об этом не спрашивает. Император смотрит с удивлением на него. Почему никто его не остановит?.. Разве можно пажу так говорить с Государем?..
Государь поворачивает спину пажу и смотрит на Миниха. "Что же это такое? Императрица ещё так далеко, о её войсках ничего не слышно, она ещё в Петербурге, а уже кругом измена, подлость, предательство, забвение дисциплины и присяги".
– Миних, я приказал фон Шильдту батальным огнём встретить её янычар. А?.. Что скажешь?..
– Ваше Величество, при существующем неравенстве сил такое предприятие может ужаснейшие последствия произвести.
– Что же, старина, прикажешь делать?..
– Князь Барятинский на шлюпке ходил в Кронштадт. Он говорил, что граф Девьер Вашему Величеству верен. Можно укрыться в Кронштадте и там выжидать событий.
– А, что?.. Да, может быть… Пошлите сказать фон Шильдту, пусть ведёт моих гусар к Ораниенбауму и там ожидает меня. Петергоф?.. Если она сюда пожалует? Пусть в Петергофе будет Императрица, я буду в своём Ораниенбауме, как то было вчера. Я, судари, устал… И мне надо где-нибудь отдохнуть. Идёмте, судари… В Кронштадт так в Кронштадт.
Император спокойно наблюдал, как придворные и свита с вещами грузились на галеру и на яхту. Ночное море было как расплавленное масло. Мёртвая зыбь широкими тихими волнами катилась по нему. От оранжевого с лиловыми облаками неба опаловые огни горели по морю. Император сел на галеру. Ему казалось, что гребцы гребут лениво и невпопад, но было страшно и лень сделать замечание, прикрикнуть на них, потребовать, чтобы гребли, как надо грести на императорской галере. Император лежал внизу в маленькой тесной каюте. Воронцова, принцесса Голштинская и другие фрейлины сбились на полу у его ног. В маленький иллюминатор было видно, как переваливалась на большой волне зыби широкобортная яхта. Парус на ней то надувался ветром, то спадал, прилипая к мачте. Бесшумно, как некий призрак, неслась подле яхта.
Император устал и чувствовал себя бесконечно одиноким, и не с кем поделиться ему своими мыслями. В такие минуты упадка сил, когда жизнь казалась ему слишком непосильным бременем, он привык и любил идти к Екатерине Алексеевне и говорить ей всё, что было у него на душе. Он думал: "Нет гаже, глупее, подлее и страшнее положения, как положение генерала, которому не повинуются солдаты, как положение Государя, которому изменили его генералы… Все мне изменили… Миних?.. Он стар… Как и когда это вышло?.. Как скоро?.. Да ведь её ещё нет. Это всё только говорят про неё. Может быть, ничего ещё и нет".
Император закрыл глаза. Кто-то осторожно прикоснулся к его локтю. Над ним был Миних. Он держал в руке преображенский мундир, откуда-то достанный.
– Ваше Величество, снимите прусский мундир и ленту Чёрного Орла. Наденьте вот сие. И ленту голубую Андреевскую. Так лучше будет.
Император покорно переоделся и снова закрыл глаза. Сквозь набегавшую на него дремоту он вдруг услышал, как стих плеск вёсел. На яхте рядом слышна грубая ругань, там бросили якорь. Хлопает отданный к ветру парус.
Император вышел на палубу.
Был тихий и прекрасный летний рассвет. Море блистало, как серебро. Пахло смолою, водорослями и рыбой. В тридцати шагах от галеры были каменные ряжи и деревянные эстакады пристани. На пристани солдаты и матросы и с ними мичман в белом расстёгнутом кафтане. И первая мысль у Императора была: "Почему они не спят? Ведь так ещё рано"… К пристани нельзя подойти, гавань перегорожена цепью – боном. У бона, зацепившись крюком за мокрое, точно золотое в утренних лучах бревно, стояла шлюпка с яхты.
– Эй, слушай на бастионе, – кричали со шлюпки так, как будто бы бастион был невесть как далеко. В утренней тишине по воде голос гулко летел и раздавался в воздухе.
– Есть на бастионе, – так же громко отвечали с пристани.
– Отдай боны, пропусти галеру и яхту.
– Проваливай, покудова цел… Есть приказ – никого в Кронштадт не пропускать.
Император подошёл к носу, стал у полощущегося императорского штандарта, весь ясно видный, с голубою лентою через плечо.
– Мой приказ, – кричит он хриплым, срывающимся на визг голосом. – Я, Император Пётр Третий, оный приказ отдал, я оный приказ и отменяю. Повелеваю сейчас же пропустить меня.
На пристани произошло движение. Солдаты каких-то напольных полков в кафтанах на опашь бежали к самой воде. Шомполами забивали пули в мушкеты. Мичман по камням спустился на ряж, вошёл в воду по колено. Он совсем близко от Государя. Государю видно его бледное, пухлое лицо, его злые глаза. Он кричит на Государя, и в его глазах горит какой-то страшный дерзновенный восторг.
– Императора Петра Третьего над нами нет… Есть Самодержица Екатерина Вторая… Вот!.. Её приказ, слышали, её приказ гавань запереть… Никого не пускать!.. А кто высадится, хотя сам бывший император, того, арестовав, доставить в Санкт-Петербург.
Нос галеры плавно качается вверх и вниз, и Государю кажется, что почва уходит у него из под ног, и он не знает, что делать. Сзади него истерично хохочет и плачет Елизавета Романовна.
С пристани солдаты машут ружьями и грубо кричат:
– Галеры прочь!.. Галеры прочь!..
Их крик, как удары по лицу, как свист хлыста, в них несмываемое оскорбление… Слышно, как в Кронштадте барабаны бьют тревогу.
Шлюпка, причаленная у бонов, возвращается к яхте. На той берут парус к ветру и выбирают якорь. На галере табанят вёслами, отходя от бонов. Кажется, что пристань уплывает от галеры. Жёсткий, дерзновенный, грубый крик преследует Императора:
– Галеры прочь!..
Император приказывает взять курс на Ораниенбаум и сам кричит на яхту, где за старшего был обер-егермейстер Нарышкин, чтобы и яхта следовала за галерой, но там или не слышали, или не хотели слышать. Яхта легла на бейдевинд и пошла прямо в Петергоф… К Императрице.
Государь спустился в каюту. Там, как-то нелепо при дневном свете, тускло и коптя, горит масляный корабельный фонарь. Воронцова лежит на полу на ковре и плачет навзрыд. Графиня Брюс подошла к Государю, взяла его под руку и довела до дивана. Император опустился на него и закрыл глаза.
Ему всё было – всё равно. Всё пропало, и страшная последняя усталость охватила его. Голова не работала, и он тупо ждал, что будет дальше.