1. КНЯЖНЫ ТАРАКАНОВЫ
I
Тело Императора Петра Фёдоровича перевезли в ночь с воскресенья седьмого июля на понедельник восьмого из Ропши в Александро-Невскую лавру и поставили в тех самых покоях, где лежало перед погребением тело трёхлетней дочери Екатерины Алексеевны, Великой Княжны Анны Петровны, родившейся после Павла Петровича и в младенческих годах скончавшейся.
Пётр Фёдорович был одет в светло-голубой мундир с широкими белыми отворотами голштинских драгун, руки его были скрещены на груди, на них белые перчатки с большими крагами времён Карла XII. Тело покоилось в красном бархатном гробу с широким серебряным галуном, поверх был накинут парчовый покров, спускающийся до пола. Гроб стоял на невысоком катафалке в две ступени. Вокруг в высоких свещниках горели гробовые свечи. Ни орденов, ни регалий не было подле тела. Небольшая, низкая комната была сплошь – и стены, и потолок, и пол – обита чёрным сукном, вся мебель из неё была вынесена. Двери были открыты настежь, и летний сквозной ветер шевелил на голове покойника редкие волосы. Страшен был мертвец. Тёмное лицо, шея обмотана чёрным шарфом. У гроба голштинские часовые. Дежурные офицеры гвардии торопили пришедший поклониться народ. В тишине покоя, где колебалось пламя вздуваемых ветром свечей, был слышен стук сапог проходящих людей и строгие окрики:
– Проходите, судари, не задерживайтесь!..
– Проходите не останавливаясь!..
Во всём торопливость, опасение чего-то и страх. В лаврском саду под высокими берёзами толпился народ. В народе шли разговоры.
На чужой роток не накинешь платок…
– Известное дело – убили… Сам видел – шрам на шее. Душили, стало быть. С того и шарфом закутан. Разве так полагается, чтобы особ императорской фамилии…
– А страшный какой!..
– Чистый монстр!
– Волосья на морбусе шевелятся… Жуть!..
– Стало быть, сама и распорядилась.
– То-то и не придёт, не пожалует полюбоваться на своё злодейство.
За такие слова людей не брали под караул. Не прочен был ещё престол. Сомнение не рассеялось в Петербурге.
Об этих толках доложили Никите Ивановичу Панину, и тот счёл долгом предупредить Государыню.
Он просил её отменить намерение и не идти на похороны бывшего Императора. Екатерина Алексеевна была непреклонна. Напротив, она считала,
менно ввиду таких разговоров ей и надо быть на погребении, показать своё примирение с усопшим и отклонить зловредные слухи.
– Ваше Величество, вас о том будет просить Сенат.
– Зачем, Никита Иванович?.. Мой долг быть на похоронах моего супруга, и я свой долг исполню до конца.
Сенат согласился с доводами Панина и в полном составе явился к Государыне в её покои просить, чтобы "Её Величество шествие своё в Невский монастырь к телу бывшего Императора Петра Третьего отложить изволила".
Императрица выслушала сенаторов, но отказалась исполнить их просьбу. После долгих убеждений и уговариваний она согласилась лишь, чтобы через обер-прокурора князя Козловского было объявлено святейшему Синоду, что погребение отправлено будет без высочайшего Её Императорского Величества при том присутствия, и о том было через Академию наук напечатано в газетах. Но сама Государыня на похоронах будет присутствовать. Своим официальным отказом она устраняла сложный церемониал погребения и упрощала его до похорон частного лица.
В среду, десятого июля, состоялось погребение. В Невский монастырь явились особы первых пяти классов, приглашённые на церемонию повестками, приехали старик фельдмаршал Миних, генерал-полицмейстер Корф и голштинские офицеры. Кладбищенская роща между покоями монастыря и церковью была полна народом, падким до зрелищ.
Перед выносом гроба к монастырскому зданию подъехала траурная императорская карета, запряжённая шестью лошадьми попарно цугом. Из неё вышла Государыня в сопровождении одной фрейлины. В чёрном платье с длинным треном, в наколке с вуалью, откинутой назад, строгая, спокойная, величественная и печальная, с высоко поднятой головой, она прошла в покои и поклонилась телу своего мужа.
Восемь асессоров взяли гроб и понесли его в Благовещенскую церковь. Императрица следовала за гробом. Она отстояла заупокойную литургию и присутствовала при погребении. Когда она вышла на паперть – народ обнажил головы. Глубокая тишина стояла в толпе.
Не опуская головы, сосредоточенная в себе и суровая, Государыня прошла к карете, фрейлина усадила её, убрала шлейф её платья, села рядом, и карета покатила по берёзовой аллее через народную толпу.
Народ молчал… Но в сознание его вошло: "Да… Это Императрица!.."
II
Государыня восшествием своим на престол была обязана небольшому числу лиц, и прежде всего братьям Орловым. Не приезжай в то ясное утро за нею в Монплезирский дворец Алексей Орлов, не повези её к измайловцам, не встреть у измайловцев её решительный, на всё готовый Григорий – кто знает, как ещё повернулись бы дела? Государыня сверх меры и возможностей наградила всех, ей помогавших, и Орловых больше всего.
В первые же дни царствования Екатерина Алексеевна убедилась в благородстве, высокой порядочности, душевной красоте и преданности Разумовских и в разнузданности Григория Орлова. Григорий держал себя во дворце как в казарме. Государыня стеснялась с ним и распускала его более и более. Во время похода на Петергоф он ссадил себе ногу и теперь позволял себе в присутствии Государыни лежать с забинтованной ногой на диванах дворца. Он требовал от Государыни, чтобы она его ласкала в приступы боли. Это породило особые "эхи", неприятные для Государыни.
Видя уступчивость Государыни, Орлов пошёл дальше, он сначала намекал, потом стал прямо говорить. Государыне, что она должна венчаться с ним. Он хотел сам быть Императором… Григорий Орлов – Император!.. При всём своём увлечении Григорием, при полной, искренней и горячей благодарности ему, Государыня не могла этого допустить. Это касалось уже не только её, но России. Она пришла в ужас, когда ей донесли, что о предполагаемом "марьяже" говорят в полках гвардии. Секунд-ротмистр Конной гвардии камер-юнкер Фёдор Александрович Хитрово в разговоре с измайловским капитаном-поручиком Михаилом Ефимовичем Ласунским сказал: "Я думаю, что нам больше делать нечего, как собраться всем офицерам гвардии и идти просить Её Величество, чтобы она изволила сие отменить, рассказав резоны, какие нам можно будет…"
Государыня вызвала Орлова на объяснение.
– Правда это, сударь, ваше сиятельство, что такие "эхи" ходят, что ты и впрямь венчаться на мне хочешь?..
Орлов беспечно улыбнулся.
– Ты хочешь быть Императором?..
– Ваше Величество… Государыня Елизавета Петровна венчалась с Алексеем Григорьевичем Разумовским, почему тебе не венчаться со мною?..
Громадный, красивый, сильный, наглый, он смотрел на Государыню ясными, большими, немигающими глазами. Подлинно орёл глядел на солнце!.. Он думал покорить Екатерину Алексеевну нежною томностью взгляда, но на этот раз Государыня не поддалась его обаянию. Не нравились ей разговоры в гвардейских полках. Знала она, к чему эти разговоры привести могли.
– Сомневаюсь я, – строго сказала она, – чтобы иностранные известия о браке Алексея Разумовского с покойною Императрицею были справедливы. По крайней мере, я не знаю никаких письменных тому доказательств. Да что же?.. Разумовский здравствовать изволит. Я пошлю к нему графа Михаила Илларионовича осведомиться от него самого, точно ли он был венчан с Государыней?..
Она нетерпеливо ожидала возвращения Воронцова, посланного с таким тонким поручением.
Разумовский сказал, что все эти слухи – неправда. Разговор сильно взволновал старика. Во время него он достал из особой шкатулки свиток бумаги, перевязанный голубою, выцветшею от времени шёлковою лентою, и бросил его в пылающий камин, потом, не оборачиваясь к Воронцову и помешивая кочергою тлеющий бумажный пепел, сурово добавил: "Я был ничем более, как верным рабом Её Величества".
Государыня с глубоким вниманием выслушала доклад Воронцова. Она быстро обернулась к Орлову и сказала ему с силою:
– Вот, сударь, тебе пример!.. Сие надлежит тебе на ус намотать и крепким узлом завязать, дабы сумасбродные мысли, дерзновенные и не подобающие моему положению, ты выбросил навсегда из головы.
– Слушаюсь, Ваше Императорское Величество… Э-эх!..
Но Григорий Орлов не выбросил сумасбродных своих мечтаний. Он сделался ревнив, подозрителен и мстителен. Императрице было не до него. Готовилась её коронация в Москве.
Перед отъездом в Москву у Государыни был небольшой обед в кругу своих, преданных ей людей. Были, между прочим, оба брата Орловы и гетман Разумовский.
За обедом, уверенный в поддержке присутствующих, Григорий Григорьевич вспомнил свои заслуги во время июньского переворота, ахал, вздыхал, бахвалился, говорил, что главной-то награды, на которую он рассчитывал, он так и не получил, жадными ревнивыми глазами смотрел на Императрицу и говорил, говорил без конца.
– Ваше Величество, верьте моему слову… Вся гвардия в моих руках. В гвардии что Орлов скажет, так тому и быть. Вы знаете, Ваше Величество, если бы я захотел?.. То есть я, Григорий Орлов!.. Вы понимаете, Ваше Величество, я захочу, и через какой-нибудь месяц-другой и вас можно свергнуть с престола…
Гетман Разумовский покосился на Орлова и медленно, со своей малороссийской флегмой сказал ясно и твёрдо:
– Ну, это ты, братец мой, брехать изволишь.
– То есть как это?.. Бре-еха-ать?.. Не ослышался ли я?..
– А вот так, – внушительно продолжал Разумовский, – потому вот мы, – он показал на брата Григория, Алехана, – вот именно мы, не дожидаясь того месяца, тебя через две же недели повесили бы… Так вот и выходит – глупая только брехня одна. И недостойная тебя и невместная в присутствии Её Величества.
Григорий посмотрел на брата. Сурово были сдвинуты красивые брови молодца Алехана, мрачный огонь загорелся в прекрасных голубых глазах его. Григорий хорошо знал брата. Он сжался, опустил голову и тихо пробормотал:
– Сие, конечно… Шутки.
– А помнишь покойного Государя…"Ш-шутки ш-шу-тить"… Ныне всякие шутки оставить пора. Не время!..
Опасен был престол. Екатерина Алексеевна чувствовала – качается, как утлая ладья на бурном море, и не только чужие, враги, но свои, самые, казалось бы, преданные, самые заласканные, награждённые сверх меры люди готовы его опрокинуть.
III
Для Государыни Екатерины Алексеевны царствовать значило – работать. Со времён Петра Великого не было Государя на российском престоле, кто так много, так совершенно, последовательно и вдумчиво работал для блага и величия России. Но Пётр работал сам. Он сам учился строить суда, сам строил города, не гнушаясь ни топором, ни лопатой, сам водил в бой полки, им же созданные и обученные, сам, когда то было нужно, брался за секиру и рубил головы непокорным. Екатерина Алексеевна понимала, что, будучи женщиной, она не может и не должна всего сама делать, – она искала для этого людей, она их находила, учила, наставляла, увлекала своим ясным всеобъемлющим умом и очаровывала женскою своею обаятельностью. Вялые уходили от неё подбодрёнными, несмелые – храбрецами, глупые – поумневшими, слепые – прозревшими, и все заражались от неё необычайной любовью к родине.
Она царствовала одна. За долгое время ожидания исполнения своих мечтаний – семнадцать лет томилась она – и сколько "испанских замков" построила она за эти годы в своей голове, сколько передумала она, сколько проектов составила – теперь настало время осуществлять мечты, из крови и железа, из камня и славных побед строить эти воздушные когда-то замки.
Она работала для России. Не для народа русского. Не для вельмож и не для крестьян. Первых она слишком хорошо знала и знала им цену, вторых, напротив, она совсем не знала, – она работала для России в её целом, как для какого-то особого, для неё живого существа, в ней олицетворённого. С народом она не считалась. Общественное мнение, народные молвы, "эхи", слухи и сплетни трогали её не больше, чем восторженная лесть царедворцев и славословящие её оды стихотворцев.
До неё доходили слухи – её обвиняли в убийстве Петра Фёдоровича. Не пугало и не волновало это её. В дорогой шкатулке с бронзовым замком лежало у неё неграмотное письмо Алексея Орлова, обеляющее её, снимающее с неё всякую тень подозрения. Она не тронет его и никому не покажет. Тридцать четыре года, до самой её смерти, пролежит это письмо, никому не известное, и найдут его только тогда, когда она предстанет перед судом Господним и ей уже не нужно будет людского оправдания.
Она приветлива и ласкова со всеми. Она весела и часто смеётся, в ней тонкий ум, и сквозит в нём прозрачная ирония – её обвиняют в легкомыслии и бессердечии в такие страшные, трагические минуты. Ей это всё равно. Она знает людей. Недаром она изучала творения Вольтера и переписывалась со старым философом.
Вот просыпается она в скромной своей вдовьей спальне. Голова полна мыслей и забот. Ей надо всё обделать, чтобы другим легко было исполнить…
Выйдя из уборной, Государыня сама растапливает печку в рабочей комнате. Не любит она беспокоить прислугу для себя. С детства приучена сама о себе заботиться и создать кругом себя женский уют. В полумраке зимнего утра красный отблеск играет на полу, в комнате пахнет смолистым дымом, весело потрескивают сухие дрова. Екатерина Алексеевна от воскового фитиля зажигает две свечи и садится к столу. Перед нею кипа бумаг и её любимые географические карты. Глядя на них, лучше всего строить "испанские замки". Шероховатые большие листы тихо в её руках шуршат. Юг России – то, что начал и не кончил дедушка Пётр. Не удалось ему!.. Пётр корабли строил в Воронеже и по Дону спускал их в Азовское море. Долгое и трудное предприятие. Эти дни Государыня много говорила со своими адмиралами, совещалась с Алеханом Орловым, пытала его ум и силы, переливала в него свои знания и желания. Тогда Пётр не мог сего исполнить. Ныне, когда Балтийское море стало русским морем, почему и не выполнить? Да… Адмиралы боятся… Маленький пальчик спускается по карте к Чёрному морю. Вот где подлинное Русское море. Константинополь – город Константина Великого… Афон… Греция, нам единоверная… Какие народы живут вдоль Адриатики? Какую веру они исповедуют?
Что у них на уме и можно ли поднять их и повести на турок с юга, когда её войска ударят с севера, с полей Молдавии?..
Людям это кажется воздушными замками, ставшими действительностью…
На прошлой неделе Алехан просился за границу, в тёплые края, лечить больную грудь… Вот пусть и поедет… В Ливорно… А там будет видно…
Государыня взяла серебряный литой колокольчик и позвонила. Резкий звонок разбудил тишину утра. Камердинер появился у дверей.
– Ваше Величество?..
– Подними шторы и отдёрни занавеси. Поди, утро уже… – Медным колпачком Императрица погасила свечи.
Оранжевый свет играл на морозном узоре окна. Длинные причудливые листья нездешних деревьев и россыпи сверкающих больших и малых звёзд серебром отчеканены на стёклах.
– Мороз?..
– Дюже холодно, Ваше Величество, и снега нападало гораздо.
– Да, тихо на улице.
– Только сгребать зачали.
– Граф Алексей Григорьевич здесь?..
– Уже прибыть изволили.
– Попроси ко мне сюда графа Орлова да Храповицкого.
У Алехана лицо от мороза горит и кончики ушей под буклями парика побелели.
– Санями ехал?..
– Саньми, матушка. Шибкий мороз и ветер с моря.
– Садись к огоньку, погрейся. На меня не смотри, ходить буду, ноги зазябли.
Государыня в мягких котах ходит по длинной, глубокой комнате, постоит у квадратного окна, полюбуется на морозные узоры и снова ходит. Она долго молчит. Орлов терпеливо ожидает, когда она начнёт разговор, для которого она его вызвала.
– Ехать хочешь? В тёплые края?
– В грудях тяжесть, матушка… Там, сказывают дохтура, воздух лёгкий.
– Что же, поезжай… Я кое-что надумала. Помнишь, нонешним летом была я в Кронштадте? Манёвры кораблей смотрела и стрельбу пушечную. У нас, Алексей Григорьевич, в излишестве кораблей и людей, но нет ни флота, ни моряков. Всё выставленное на смотр из рук вон плохо… Как Государыня Елизавета Петровна того недоглядела!.. Корабли, которые я смотрела, показались мне похожими на флот, выходящий каждый год из Голландии для ловли сельдей, а не на военный флот. Нам не сельди ловить… Я так расщекотала наших моряков, что они огневыми стали… Учить, везде учить, граф, надо… Вот и надумала я весною двадцать человек молодых дворян из Морского кадетского корпуса отправить в Англию для службы на судах английского флота. Сенату и Петербургской Адмиралтейской коллегии приказала снестись с английским правительством. Прошу оных кадет назначить на суда дальнего вояжа в Восточную Индию и Америку… Повелела для того ради готовить фрегаты "Африку" и "Надежду благополучия" да пинк "Соломбал". За границу идут, так надо, чтобы начистоту. Андреевский флаг никак не уронить… Кадет посылаю на "Надежде благополучия", а ты ступай на "Африке" в Ливорно.
– Как повелишь, Государыня, так оно и будет.
– Ты не токмо лечиться едешь, ты мне там очень даже нужен будешь… Гибралтар нашим кажется концом света, а ты покажи им, что лежит и далее Гибралтара… Понял?..
– Понимаю.
Государыня перестала ходить, уселась в кресло у письменного стола и, перебирая бумаги, сказала с милою, оживлённою, лукавою усмешкою:
– Туркам и французам, кажется, хочется разбудить кота, который спит. Я – сей кот!.. И я обещаю себя дать знать, дабы память обо мне не скоро исчезла.
Лицо Государыни вдруг стало серьёзно, злые, волевые огни заиграли в прекрасных глазах.
– Надобно тысячи задабриваний, сделок, пустых глупостей, чтобы не давать туркам кричать… Довольно!.. Пусть знают, что у России средства не маленькие и Екатерина Вторая строит всякого рода испанские замки. Ничто её не стесняет…
И снова лукавая улыбка осветила ставшее было серьёзным лицо, и весёлые огоньки заиграли в глазах.
– Вот вы и разбудили спавшего кота, и вот он бросится за мышами… и вот вы кой-что увидите… и вот об нас будут говорить… и вот зададим звону, какого не ожидают… Ты-то меня понял, Алексей Григорьевич? Не малого подвига требую я от тебя, может быть, и ещё чего большего потребую… Тебе я верю, как самой себе. Знаю, как ты любишь свою Государыню и Россию… Румянцев и Суворов у меня на суше – будь моим Румянцевым на море. Садись ко мне ближе, смотри сюда на карту и слушай… Способен ты на подвиг?..
– Ваше Величество!