Я, конечно, читала проскальзывавшие в прессе намеки на то, что организованная борьба, развернувшаяся после гибели основателей "Отряда Красной Армии", уже не была ни народной, ни спонтанной. По словам буржуазных журналистов она держалось на поддержке тайной полиции Демократической Германии, "Штази", тайно снабжавшей боевые группы оружием и деньгами. Но я не могу в это верить. Не просто не могу, а не хочу в верить - само это предположение мне оскорбительно. Оно разрушает мои идеалы, а без идеалов жить нельзя, потому что идеалы - это единственная реальность суетного человеческого бытия,
И потому я не складываю оружия. Нет, нет, не нужно представлять меня с автоматом или с бомбой в руках, мое оружие - всего лишь фигура речи, попытка выразить свою непреклонность в вопросе поиска истины. Обнаружив глухую стену молчания, окружающую судьбы моих героев, я узнала, что американские архивы более либеральны, чем наши, и подала проект для получения международной стипендии на дальнейшую исследовательскую работу.
Мне повезло - я получила стипендию на год работы в университете штата Вашингтон в городе Сиэтл, где, оказывается, находится специализированный институт Че Гевары, задача которого - создание летописи освободительных движений. Только американцы способны на такое - объективно изучать своих противников! У нас в Германии никогда бы не допустили подобного самоедства.
Получив возможность продолжить дело своей жизни, я почувствовала себя счастливой. Я ведь не подозревала, что в далеком американском городе на берегу Тихого океана меня поджидает моя трагическая судьба - тогда я еще не знала, что судьба моя трагична.
Университет штата Вашингтон оказался поразительно похожим на старые английские университеты - те же невысокие элегантные здания из серо-розового кирпича, утопающие в густой зелени развесистых деревьев, те же обсаженные кустарником ухоженные лужайки, гладко расстеленные между корпусами многообразных факультетов. Единственное отличие заключалось в необычайном количестве китайцев, бродящих стайками по прелестным псевдо-оксфордским лужайкам, несущихся на велосипедах по тенистым псевдо-итонским аллеям, или сидящих парами на спрятанных среди кустов псевдо-кембриджских скамейках.
К китайцам я привыкла легко, труднее было привыкнуть к ватному американскому хлебу и к бездарному американскому кофе, отдающему нефтью даже после индивидуальной обработки. Впрочем, богатство архивов института Че Гевары быстро примирило меня и с хлебом, и с кофе, и даже с чудовищным акцентом жителей тихоокеанского побережья, грубо оскорбляющим мой первоклассный английский, выученный в специальной лондонской школе, куда отправлял меня в юности мой дипломатический папа.
Архивы эти были безбрежны и неоглядны. У американцев в принципе нет проблемы с пространством, его у них хоть отбавляй - они и на институт по изучению освободительных движений места не пожалели. Там, в подвальном этаже, где расположен архив, такие лабиринты коридоров и переходов, что я сперва боялась заблудиться и пропасть - никто бы даже не заметил моего отсутствия, ведь я ни с кем толком не была знакома!
Но со временем я не только освоилась в лабиринтах хранилища документов, но и знакомых завела, в основном поклонников, соблазненных моей притворно ангельской внешностью. Поначалу все шло гладко - озабоченная необходимостью приспособиться к новому образу жизни, я и не спешила открывать им свою истинную сущность. Пока это мне удается неплохо, - американские молодые люди оказались куда менее чувствительными, чем немецкие, к дыму, идущему у меня из ноздрей.
После небольшого отбора я оставила при себе двоих - одного, Грега, за то, что он с грехом пополам говорит по-немецки, другого, Юджина, за его исключительную красоту, произошедшую от смешения шведской и китайской кровей. Со знатоком немецкого я ем ланч - то, что у нас в Германии называют обед, - и роюсь на безграничных архивных полках в поисках нужных мне газетных статей, а с красавчиком-китайцем ем обед - то, что у нас в Германии называют ужин, - и пару раз в неделю занимаюсь любовью.
Все это протекает как бы помимо меня, без моего душевного участия - честно говоря, несмотря на интеллект псевдо-немца и красоту псевдо-китайца, я без особого ущерба могла бы рыться в архивах и заниматься любовью не с ними, а с какими-нибудь другими подвернувшимися под руку партнерами.
Кроме этих двоих я завела дружбу - в каком-то смысле более индивидуальную и душевную - с директором института Синтией Корти, полной немолодой дамой, знающей наизусть каждый уголок своего бесконечного хозяйства. Синтия - существо уникальное, хотя в чем-то основном - типично американское. Она пять раз была замужем, но ни с одним мужем не задержалась, со всеми пятью развелась - это у них здесь считается хорошим тоном много раз жениться и разводиться. Сейчас она живет одна, - то-есть без мужа, но вовсе не одиноко, а с любовником-метисом лет на пятнадцать ее моложе и с четырьмя детьми, которые все приемные и все разных рас, хотя почти одного возраста. Я как безродная иностранка была приглашена к ним на Рождество есть традиционную американскую индейку. Вся счастливая семейка сидела за праздничным столом - это было зрелище, скажу я вам! Ни дать, ни взять - картинка из учебника этнографии!
Мое пристрастие к Синтии понятно - она мне приятна и полезна, но ума не приложу, что она нашла во мне. Иногда я подозреваю, что она тоже тайный психологический монстр, и привечает меня из подсознательной солидарности - недаром ведь она ведает крупнейшим в мире собранием историй болезни, известной в мире под именем "терорристическое движение".
Синтия готова часами обсуждать разные аспекты этой модной сегодня болезни. Она знает многие подробности биографий наиболее ярких представителей движения. И тут, возможно, зарыта собака ее симпатии ко мне, потому что всем Че Геварам и Карлосам она предпочитает первого теоретика и практика группового террора, русского аристократа Михаила Бакунина. Мне порой кажется, что Синтия тайно в него влюблена - она знает наизусть многие его писания - в переводе, разумеется, - и преклоняется перед его героической судьбой. Она верит в мистические озарения русской души и, полагаясь на русскую половину моей личности, обожает пространно обсуждать со мной недооцененную роль Бакунина в мировой истории. Я с ней не спорю - пусть полагается, если это ей приятно.
С Синтии все и началось. В одно прекрасное утро она позвонила мне ни свет, ни заря и потребовала, чтобы я немедленно приехала в институт. Сходу отметя мои слабые ссылки на ранний час и немытую голову, она, почти задыхаясь от возбуждения, объявила, что дело чрезвычайно важное, и в моих интересах приехать как можно скорей.
"Сегодня ночью, просматривая картотеку, я обнаружила один забытый документ", - закричала она, едва я переступила порог ее кабинета, глаза ее сияли. Надо же, она по ночам просматривает картотеку - и это при четырех приемышах и молодом любовнике! Я уже перестала удивляться детскому энтузиазму американцев по любому мелкому поводу. Погрузившись в кресло напротив Синтии, я осторожно спросила, что это за документ, представляя себе скомканный ресторанный счет, но обратной стороне которого записано время встречи двух боевых товарищей. Лучше бы я представила себе, как человек может ошибаться в своих представлениях!
Впрочем, Синтия не оставила мне времени на досужие размышления - она бесцеремонно схватила меня за руку и потащила в подвал. В другой руке у нее болталась связка ключей. Это было странно, - вот уже пару лет практически все секции архива открываются при помощи пластиковых магнитных карточек. Мы с Синтией почти бежали по коридорам хранилища, вернее, она бежала, неожиданно сворачивая то вправо, то влево, а меня волокла за собой. Не знаю, что удивило меня больше, ее скорость, - ведь она была дама довольно увесистая, - или ее волнение - с чего бы так? Ах, знать бы мне с чего, может, еще не поздно было бы развернуться и со всех ног рвануть прочь!
В сотый раз свернув в очередной отросток коридора, Синтия отперла ключом из связки неизвестную мне металлическую дверь, щелкнула выключателем и потащила меня вниз по короткой крутой лестнице.
Под лестницей оказалась мрачная комната с бетонными стенами, до потолка затянутая застекленными стеллажами, полными картонных папок.
"Вот, - выдавила она из себя, с трудом переводя дыхание, - полюбуйтесь!".
И, не раздумывая, направилась к одному из стеллажей, отперла его - тоже ключом! - и уверенной рукой вытащила из под груды папок одну, на вид такую же, как все, но для нее несомненно особенную.
"Вот, - повторила она уже не таким сдавленным голосом, - полюбуйтесь!".
И раскрыла папку. Подвал был слабо освещен единственной лампочкой под потолком, заключенной внутри сетчатого абажура, и в этом тусклом свете папка сначала показалась мне пустой. Но, присмотревшись получше, я увидела, что в ней лежит небольшая тетрадка, скорее даже не тетрадка, а записная книжка, картонный переплет которой изуродован обширным коричневым пятном.
"Как я могла забыть? - ужасалась себе самой Синтия, вынимая тетрадку из папки и протягивая ее мне. - Это уникальнейший документ, один анонимный благотворитель выкупил его у немецкой полиции за большие деньги и передал в пользование нашего института".
"Почему же вы запрятали его так далеко, за семью замками, если он такой уникальный?" - усомнилась я, но тетрадку взяла, не подозревая, что в этот миг решается моя судьба.
"Во первых, потому, что он написан по-немецки и зашифрован, - ответила Синтия почему-то топотом, хотя кроме нас в этой непроницаемой бетонной комнате никого не было и быть не могло, - а во-вторых, потому, что наш благотворитель приобрел этот документ не совсем законно, а, так сказать, из-под полы, и мы не смеем его афишировать".
"Почему же вы показали его мне?".
"Во-первых, вам я доверяю, а во-вторых, немецкий ваш родной язык. Я надеюсь, вы сумеете расшифровать эти записи".
"Что же это?"
"Это дневник, найденный на теле Гюнтера фон Корфа, одного из лидеров "Отряда Красной Армии" позднего периода, убитого при попытке к бегству из саарбрюккенской тюрьмы".
Я уронила тетрадку:
"Значит, это пятно...."
"... - его кровь. Прекратите истерику и поднимите тетрадь".
Голос у Синтии был жесткий, как и положено голосу психологического урода в критической ситуации. И я ей подчинилась - я наклонилась и подняла тетрадку, стараясь не касаться кровавого пятна. И тут я вспомнила имя Гюнтера фон Корфа, о котором я не знала ничего кроме имени, - хоть он и числился в моей картотеке, никаких подробностей о нем мне не довелось найти ни в одном из доступных мне архивов.
Синтия хотела было закрыть папку и положить ее на место - чтобы никто из посвященных не заметил ее отсутствия. Открывать ее никто не станет, объяснила она, - расшифровку записных книжек Гюнтера фон Корфа давно признали делом безнадежным. И тут я заметила фотографию, приклеенную ко внутреннему крылышку папки.
"Можно взять и папку?", - спросила я голосом не менее жестким, чем у нее, как и положено голосу психологического урода в критической ситуации. На этот раз Синтия подчинилась мне - она. вгляделась в меня получше и узнала во мне свою, как рыбак рыбака.
"Берите и скорей уносите, пока рабочий день не начался. Работать с документом я позволяю только дома, чтобы никто даже не заподозрил. И никому ни слова".
Схватив папку, я немедленно умчалась домой, не предупредив ни Грега, с которым у меня был назначен ланч, ни Юджина, который рассчитывал приятно провести со мной вечер. Сначала я вовсе не намеревалась разочаровывать обоих - я собиралась бегло просмотреть записную книжку, помыть голову и вернуться в институт. Но ничего из этих благих намерений не вышло, и голову я в тот день так и не помыла. А значит не пошла ни на ланч с Грегом, ни в койку с Юджином, опасаясь, что даже сквозь американскую броню вежливости они почувствуют происшедшую во мне перемену.
Потому что с той минуты, как я вошла в свою квартиру-студию, и, открыв папку, вгляделась в лицо Гюнтера фон Корфа, много лет назад погибшего при попытке к бегству из саарбрюккенской тюрьмы, моя жизнь изменила направление и потекла по новому руслу. Дело было вовсе не в красоте этого лица - хоть было оно вполне привлекательным, ему было далеко до божественного лика моего китайца Юджина. Дело было в том, что именно это лицо я видела в своих снах с тех пор, как стала членом своей единоличной террористической организации. Именно его я искала с тех пор, как мне стало невыносимо одиночество. Именно из-за него вся моя любовная жизнь состояла из сплошных неудач.
И вот, когда я его, наконец, нашла, я узнала, что он погиб много лет назад при попытке к бегству из саарбрюккенской тюрьмы. И получила в свое распоряжение его запятнанный кровью дневник - как несомненное доказательство его смерти и моей с ним связи.
Несмотря на мою унаследованную от мамы склонность к мистике, у меня на плечах была унаследованная от папы ясная голова. Она подсказала мне, что мои ночные видения были не совсем случайны - конечно, я уже видела лицо этого человека, видела в детстве - в те далекие годы, когда его портреты украшали первые страницы газет и желтые листки полицейского розыска, расклеенные на всех столбах и на дверях всех почтовых отделений Германии.
Эту догадку подтвердила мне краткая справка о его жизни, подклеенная в папке под его фотографией:
"Гюнтер фон Корф - негласный руководитель террористической организации "Отряд Красной Армии" в позднем периоде борьбы. Присоединившись к движению после трагической гибели лидеров-основателей группы, он, благодаря своему высокому интеллекту, быстро занял в ней руководящую позицию. Хотя сам фон Корф никогда не принимал участия в боевых акциях группы, он, по свидетельству ее членов, представших перед судом, был последние годы ее истинным мозгом. Арестованный после года полицейской охоты за ним по всей Германии, фон Корф был приговорен к десяти годам лишения свободы, но, не отбыв и половины срока, совершил дерзкий побег, в ходе которого был тяжело ранен и скончался в тюремной больнице, не приходя в сознание".
Умер, не приходя в сознание, и мы разминулись во времени... Мой суженный умер, оставив после себя только эту маленькую, залитую кровью тетрадку, расшифровка которой давно признана делом безнадежным. Что ж, все ясно: никто не мог ее прочесть, потому что она ждала меня. Значит, я должна расшифровать ее - ведь это для меня единственная возможность встретиться с ним, пусть в виртуальном пространстве, но все же встретиться.
Я раскрыла тетрадь - буквы были обычные, латинские, но сочетания их были лишены всякого смысла. И я, забыв о Греге, Юджине и немытой голове, приступила к расшифровке, - недаром ведь я потратила больше года на изучение кодов, которыми пользовались боевые товарищи Гюнтера для переписки во время тюремного заключения.
Сначала я попробовала применить наиболее эффективную методику расшифровки, считая частоту отдельных значков и густоту их комбинаций, складывая, умножая, вычитая, деля и складывая снова. Однако из этих расчетов ничего путного не вышло, и мне, в конце концов, пришлось отказаться от амбициозной надежды расшифровать дневник сналету. Задача становилась серьезной.
День кончился, я протянула руку к настольной лампе и зажгла свет. Кажется, несколько раз звонил телефон, но я и не подумала прервать свою работу, чтобы ответить. Так же как ни разу не вышла на кухню, чтобы сделать себе бутерброд или выпить чашку кофе. Я долго-долго сидела у стола и всматривалась в загадочные строчки. Так долго, что не заметила, как задремала. Я проснулась внезапно, словно кто-то толкнул меня - за окном занимался рассвет. И вдруг меня озарило - я узнала эту шифровку! У моего папы был школьный приятель, который работал шифровальщиком в Штази. Он всегда интересовался моими успехами в изучении шифров. Выйдя на пенсию, он показал мне несколько собранных им "курьезов" - среди них был один, хорошо мне запомнившийся.
Там была замешана романтическая история, связанная с немецкими террористами начала семидесятых. Вроде бы один из них попал в тюрьму где-то в Латинской Америке, - они ведь обожали Че Гевару и партизанскую войну, и вечно удирали туда для практики. В тюрьме он сочинил код, одновременно простой и не поддающийся расшифровке, чтобы писать шифрованные письма своей подруге. Так они переписывались несколько лет, пока подруга не устроила ему побег.
Мне показалось, что я узнаю основные принципы этого кода, и я осторожно принялась за обработку первого абзаца. После нескольких неудачных попыток, что-то начало проклевываться. Через два часа я с напряжением составила две первые фразы:
"1-й день. Какая тоска!"
От восторга у меня закружилась голова и я все же сделала над собой усилие и приготовила чашку крепкого кофе. После чего просидела еще пару часов и сформировала целый абзац:
"1-й день.
Какая тоска! Какая скука! Вот уже почти три месяца я заточен в этой тесной квартирке в обществе шести непроходимых идиотов. Впрочем, я неправ: двое из них - непроходимые идиотки. Но даже это их не красит. Впервые в жизни я пожалел, что не курю: я просто задыхаюсь от табачного дыма и от вони разбросанных всюду окурков".
На миг мне показалось, что никогда в жизни я не читала ничего увлекательней этой вполне человечной жалобы. От волнения мне было трудно сосредоточиться, пришлось перечитать уже прочитанное:
"1-й день
Какая тоска! Какая скука! Вот уже почти три месяца я заточен в этой тесной квартирке в обществе шести непроходимых идиотов. Впрочем, я неправ: две из них - непроходимые идиотки. Но даже это их не красит. Впервые в жизни я пожалел, что не курю: я просто задыхаюсь от табачного дыма и от вони разбросанных всюду окурков".
Сердце мое сжалось от невыносимого сопереживания - была бы я рядом с ним, все было бы иначе! Но как я могла быть рядом с ним, ведь мне вряд ли было тогда больше семи лет? Смирив себя, я двинулась дальше и читала весь следующий день без передышки. Чем дальше я продвигалась ,тем увлекательней становился текст:
"Проветрить комнаты невозможно, окна нельзя открывать даже ночью: нас могут увидеть и опознать, ведь наши портреты расклеены на всех столбах. Первые две недели я пытался найти уединенный уголок, чтобы обдумать, кто мог меня выдать. Возможностей было не так уж много, так как почти никто обо мне не знал. Но кто-то это наверняка сделал, кто-то из этих немногих. Кто же это, кто?
Но ни уединиться, ни додуматься не удалось, потому что все остальные пленники нашей берлоги мечутся из угла в угол, как дикие звери в клетке. Их можно понять: они прячутся в тайных убежищах, вроде нашего, гораздо дольше, чем я, и совершенно обалдели от тесноты, безысходности и безделья. Мне уже ясно, что и мои мозги скоро усохнут и я стану таким же кретином, как они. Я стал искать способ хоть как-то замедлить этот процесс и решил попробовать вести дневник, чтобы дни заточения не сливались в один бесконечный день.
На мысль о дневнике меня навела эта красная тетрадь, случайно затесавшаяся среди моих малочисленных пожиток. Однако стоило мне набросать несколько строк, как вся скучающая свора повисла у меня за спиной, пытаясь разглядеть через плечо, что я пишу. Каждое подсмотренное слово вызывало бурный восторг, будто до этой минуты они таких слов и слыхом не слыхали. Терпения у меня хватило на две минуты, после чего я захлопнул тетрадь и отказался от идеи дневника.