16 января Троцкий вместе с женой выехал из Москвы в Сухум. Вслед за ним на имя председателя Совнаркома Абхазии Нестора Лакобы ближайшие соратники Сталина Дзержинский - из Москвы, а Орджоникидзе - из Тифлиса отправили строго конфиденциальные письма.
Орджоникидзе настойчиво рекомендовал:
"Дорогой Нестор!
Тебе на лечение едет тов. Троцкий. Ты, конечно, великолепно понимаешь, какая ответственность возлагается на Тебя и всех нас за его пребывание у Тебя. Надо его так обставить, чтобы абсолютно была исключена какая-нибудь пакость. Мы все уверены, что Ты сделаешь все, что необходимо.
Так дела здесь идут замечательно хорошо…
Целую Тебя.
Твой Серго".
Орджоникидзе, видимо, знал, что писать. Через три дня скончался Ленин - святая икона для большевиков, но не для кучки его соратников.
А Троцкий, вырвавшись из этого "политического котла", был очарован природой Абхазии и покорен вниманием и заботой Нестора. После московских метелей и морозов южные субтропики казались ему сказкой, а больше всего радовало то, что здоровье пошло на поправку.
Неожиданное известие о смерти Ленина потрясло Троцкого, и, несмотря на слабость, он собрался на похороны в Москву. Но Сталин не был бы Сталиным, если бы не приберег очередной коварный ход, чтобы не допустить в Москву самого опасного конкурента. Срочной шифрограммой он оповестил Троцкого:
"Передать тов. Троцкому. 21 января в 6 час. 50 мин (18.50) скоропостижно скончался тов. Ленин. Смерть наступила от паралича дыхательного центра. Похороны в субботу 26 января.
Сталин".
Тот немедленно в ответной телеграмме сообщил:
"Считаю нужным вернуться в Москву".
Через час пришел ответ:
"Похороны состоятся в субботу, не успеете прибыть вовремя. Политбюро считает, что Вам, по состоянию здоровья, необходимо быть в Сухуми.
Сталин".
К субботе Троцкий никак не успевал на похороны, и Сталин, убедившись, что соперник остался на месте, перенес их на воскресенье. Ловко одураченный Лев пробыл в солнечной Абхазии до середины апреля и покоренный ею и гостеприимством Нестора при расставании сказал: "Абхазию следовало бы переименовать в Лакобистан".
В Москве тем временем Сталин спешил закрепить свой успех. Отсутствие Троцкого на похоронах Ленина произвело тягостное впечатление на его сторонников; они проигрывали одну схватку за другой, и власть над партией, а затем и страной, ускользнула из их рук. Потом он, изгнанный из страны, с горечью признавал:
"Заговорщики обманули меня. Они правильно все рассчитали, что мне и в голову не придет проверять их, что похороны Ленина состоятся не в субботу 26 января, как телеграфировал мне в Сухум Сталин, а 27 января. Я не успевал приехать в Москву в субботу и решил остаться. Они выиграли темп".
Это приблизило Лакобу к Вождю. Проходили годы, и их отношения становились все теснее, и однажды брошенная на даче под Новым Афоном с непривычной для Сталина теплотой шутливая фраза: "Я - Коба, а ты - Лакоба" - раз и навсегда выделила Нестора из числа соратников Вождя.
Это не было просто симпатией к земляку. Орджоникидзе за все годы так и не стал его другом. Взаимоотношения Сталина с Лакобой напоминали, скорее, отношение старшего брата к младшему, беспокойному, но любимому.
Тогда и потом, когда Нестора не стало, несмотря на все старания, Берии так и не удалось занять его место рядом с Хозяином. Тот держал его на расстоянии и время от времени вытаскивал на свет тень маленького абхазца и поддразнивал.
Шел октябрь 35-го. Лицо Берии искривила болезненная гримаса при одном только воспоминании о той унизительной сцене смертельного оскорбления, которое нанес ему Сталин перед красавицей Сарией - женой Лакобы; он не забыл этого.
В тот год награды сыпались на Нестора, как из рога изобилия. 15 марта 1935 года Абхазская АССР была награждена орденом Ленина. Орден Ленина получил и Лакоба. Незадолго перед этим вышла книга "Сталин и Хашим" с его предисловием, в ней рассказывалось о революционной работе Хозяина в Батуме. Книга понравилась Хозяину, и на него нахлынули воспоминания. Когда подошло время отпуска, он, не раздумывая, отправился поближе к тем местам, где проходила молодость, - в Абхазию, на госдачу в Новый Афон.
На дворе стояла золотая осень. Теплые, погожие дни сменяли бархатные ночи, и по вечерам в бильярдной собиралась веселая компания: будущие маршалы Егоров, Тухачевский, Ворошилов и с ними Сталин. К их компании частенько присоединялись Нестор с красавицей женой и артисты местного театра. Вместе с ними под сумрачные своды дачи, казалось, входила сама солнечная и звонкоголосая Абхазия. Сталин был доволен и бросал плотоядные взгляды на Сарию.
Она в тот вечер была как никогда хороша. Ее тонкое и нежное лицо светилось особенным светом, а большущие черные глаза таили в себе загадку. Точеный бюст, округлые бедра волновали и возбуждали кровь. И не только ему одному. От Сталина не укрылись взгляды, которые украдкой бросал из дальнего угла Берия. Он хмыкнул и ехидно заметил: "Смотри, Лаврентий, Нестор хоть и глухой, но видит хорошо, а стреляет еще лучше".
Лакоба пропустил шутку мимо ушей и продолжил во всю "чесать" маршалов за бильярдным столом. Тухачевский побагровел от досады, его красивое и надменное лицо выглядело, как у обиженного ребенка, лишенного любимой игрушки. Ворошилов горячился, хлопал себя по бедрам, приседал и следил за ногами Лакобы, стараясь поймать того на нарушении правил. Нестор же хитровато улыбался и продолжал шустро орудовать кием. Несмотря на маленький рост, он умудрялся дотягиваться до самых дальних шаров и с треском загонял их в лузы. Хозяин поглядывал на военных и посмеивался: "Играет лучше вас и стреляет лучше".
Ворошилов поджал губы и бросил кий. Сталин сам встал к столу, но Нестор никому не давал спуску. Игра шла не в пользу Хозяина, он опустил кий, похлопал Лакобу по плечу и сказал: "За то прощаю, что маленький такой".
Командармы сдержанно рассмеялись. Сталин подмигнул им и, глянув на обиженно примолкшего Берию, с ехидцей спросил: "А ты, Лаврентий, чего не играешь и за шары держишься? Глухого боишься?"
Стены вздрогнули от громового хохота. Ворошилов сложился вдвое, его плотная спина, казалось, вот-вот прорвет рубашку, крупные, как горошины, слезы выступили на глазах. Сария рассмеялась, бросила на Берию уничижительный взгляд и вышла на летнюю террасу.
Ее взгляд он запомнил навсегда. Спустя столько лет, в нем еще продолжала жить ненависть к ней и Нестору…
Удаляющийся гул гитлеровских бомбардировщиков вернул Берию к действительности. Скрипнувшая дверь заставила его встрепенуться. Он с недоумением посмотрел на дежурного офицера. Тот заученным движением положил на стол темно-красную папку и тихо вышел.
Берия нацепил на хищный нос пенсне, включил настольную лампу и принялся за изучение документов. Бегло просмотрел материалы лондонской и нью-йоркской резидентур. В последнее время оттуда приходила лишь тактическая информация, существенно не влиявшая на положение на фронтах, и задержал внимание на разведсообщениях из Германии и Нидерландов.
Сухие и лаконичные строчки радиограмм Кента и Каро красноречиво говорили о том, что, несмотря на колоссальные потери, Гитлер не отказался от планов захвата Москвы. В сражение были брошены стратегические резервы.
Каро радировал:
Директору.
Источник Мария.
"Тяжелая артиллерия из Кёнигсберга движется к Москве. Орудия береговых батарей погружены на суда в Пиллау. Место назначение то же".
Источник Густав.
"Потери бронетанковых подразделений достигают размеров оснащения одиннадцати дивизий".
Источник Мориц.
"План-2 вступил в силу три недели назад. Возможная цель операции - выход на линию: Архангельск - Москва - Астрахань до конца ноября. Все передвижения частей осуществляются в соответствии с ним".
"И все-таки Москва, а не Ленинград! Этот лом Жуков снова угадал".
Следующая радиограмма подтверждала это предположение:
Каро Директору.
Источник Мориц.
"Верховное командование вермахта предлагало перед зимовкой немецкой армии к началу ноября занять позиции по линии: Ростов - Изюм - Курск - Орел - Новгород - Ленинград. Гитлер отклонил это предложение и отдал приказ о шестом наступлении на Москву с применением всей имеющейся в резерве техники".
Дальше шли сообщения, касающиеся работы предприятий и производства боевой техники для вермахта. Военная машина Германии пока не давала сбоев и продолжала с точностью швейцарских часов выпускать самолеты и танки, производить снаряды и патроны. Главный вывод, вытекавший из сообщений резидентур, состоял в том, что Гитлер любой ценой решил захватить Москву.
"С этим можно идти к Сталину", - заключил Берия и после ознакомления с сообщениями швейцарской резидентуры окончательно утвердился в своем решении. К ее резиденту, обстоятельному и немногословному Шандору Радо, он испытывал доверие. И на этот раз его сообщение было предельно лаконично:
Дора Директору.
Источник Луиза.
"Новое наступление на Москву не является следствием стратегических планов, а объясняется господствующим в германской армии недовольством тем, что с двадцать второго июня не было достигнуто ни одной из первоначально поставленных целей. Вследствие сопротивления русских армий немцы вынуждены отказаться от плана-1 - Урал, плана-2 - Архангельск - Астрахань и плана-3 - Кавказ. В боях за Москву германская армия ввела в действие все имеющиеся материальные и людские резервы. Для решающего наступления подвезены тяжелые мортиры и дальнобойные пушки, взятые из крепостей Германии".
Берия, не дочитав сводку до конца, выскочил из-за стола и прошелся по кабинету. Толстый ковер гасил звук шагов, а тишина и мерное шуршание часов позволили сосредоточиться. В голове выстраивалась логически выверенная схема доклада Сталину, в которой оставалось только расставить акценты. Он возвратился к столу, схватил красный карандаш и принялся заново перечитывать сводку. Взгляд скользнул по последнему абзацу, сердце бухнуло и подкатило к горлу. Глаза не верили написанному:
Рамзай Директору.
Источник Инвест.
"Японское правительство решило в текущем году не выступать против СССР. Однако вооруженные силы в Маньчжоу-Го будут оставлены на случай выступления весной будущего года. К весне немцы будут иметь решающий успех, и тогда японцы начнут военную операцию, чтобы установить новый порядок по всей Сибири".
"Этого не может быть! - Не мог поверить собственным глазам Берия. - Ну, Рамзай! Ну, Зорге! Снова первым выстрелил!"
В дни, когда танковые клинья вермахта находились в нескольких десятках километров от Москвы, эти пять строчек разведчика не имели цены.
"Я стану первым, кто доложит Хозяину! Пришел мой час!" - И рука Берии сама потянулась к трубке ВЧ-телефона.
На звонок в приемной Сталина ответил Поскребышев и сообщил, что тот только что отправился спать.
"Может, оно и к лучшему", - подумал Берия, а когда поостыл, вспомнил про вчерашний доклад Абакумова. Скороспелый военный контрразведчик, которого Хозяин несколько раз погладил по холке, возомнил о себе черт знает что и, минуя его, полез с информацией разоблаченного японского резидента Каймадо к Хозяину. Но она в корне противоречила тому, что сообщал Зорге.
Взвесив все "за" и "против", Берия решил не пороть горячки, а как следует подстраховаться. В ту же ночь срочные радиограммы ушли в адрес токийской, харбинской, шанхайской и берлинской резидентур.
В Японии она не нашла своего адресата - Рамзая. Накануне, 18 октября, ранним утром японская полиция провела обыски на квартирах советских разведчиков Рихарда Зорге, Макса Клаузена и Бранко Вукелича. Вслед за ними в токийскую тюрьму отправились их помощники: советник премьер-министра Ходзуми Одзаки и художник Етоку Мияги. Одна из самых эффективных и стратегически важных резидентур советской разведки перестала существовать.
К моменту ареста японская контрразведка располагала неопровержимыми доказательствами о работе разведывательной группы Рамзая в пользу СССР. Сотни радиограмм, что посылал в эфир Клаузен, были перехвачены и расшифрованы. Запираться не имело смысла, и Зорге, как искусный шахматист, повел свою игру, рассчитывая вывести из-под удара остальных членов резидентуры. Он признал свою принадлежность к советской разведке и пытался убедить следствие в том, что группа не нанесла ущерба интересам Японии, а ее деятельность была направлена исключительно против фашистской Германии.
Его безупречная логика и убедительные аргументы ставили следователей в тупик. Последовавший вскоре запрос из японского посольства в Москве о принадлежности Зорге к советской разведке Народный комиссариат иностранных дел (НКИД) СССР оставил без внимания. Нарком Вячеслав Молотов отказался обсуждать не только этот вопрос, а и отмел саму возможность пребывания там советского гражданина Зорге.
Три года длилось следствие. 7 ноября 1944 года, когда советский народ отмечал очередную годовщину Октябрьской революции, в далеком Токио, в кабинете начальника тюрьмы собрались священник, врач и сам начальник Игудзима. Все трое вели себя нервозно. Игудзима дважды перечитал приговор, потом положил его в папку, и мрачная процессия двинулась по коридору.
В 10 часов они вошли в камеру Зорге. Тот поднялся с нар. Его взгляд был прикован к темному провалу за спиной начальника тюрьмы. В нем маячил мрачный силуэт в балахоне, рядом с ним священник нервно теребил библию. Разведчику оставалось всего 20 минут земной жизни, но он сохранил спокойствие, аккуратно застегнул пуговицы на рубашке, поправил разметавшуюся прядь волос и шагнул вперед - навстречу своему будущему бессмертию…
Прошел год со дня его казни, еще не успел остыть атомный пепел Хиросимы и Нагасаки, как оставшиеся в живых друзья Рихарда отыскали его тело в общей могиле и перезахоронили на токийском кладбище Тама. Спустя 20 лет Родина, однажды по злой воле прошлых вождей изменившая своему преданному сыну, восстановила справедливость. Герой Советского Союза Рихард Зорге занял почетное место в ряду самых великих разведчиков двадцатого века.
Глава 2
Подходил к концу октябрь. И нежданно-негаданно в Южную и Центральную Маньчжурию возвратилось не догулявшее свое бабье лето. Над полями серебристыми нитями потянулась паутина, перелески закурчавились молодой листвой, а пригороды Харбина окрасились в бело-розовый цвет. В садах снова зацвели алыча и абрикос. Город, умытый осенними дождями, под лучами яркого солнца снова ожил и засиял.
Наступило время обеда. На Китайской улице открылись двери мостовых ресторанов, и на тротуарах появились плетенные из лозы столики, а над ними, словно поздние осенние цветы, распустились разноцветные бамбуковые тенты. Ароматные, аппетитные запахи усянцзы - утки, замоченной в ячменной патоке, а потом зажаренной на углях из каштана, и яньво - изысканного супа из "ласточкиных гнезд" дразнили вкус самых привередливых гурманов. В гостеприимно распахнутые двери центральных магазинов "И. Чурин и Кº", "Кунст-Альберс", "Каплан и Варшавский" повалила респектабельно одетая публика.
Ближе к железнодорожному вокзалу, на Мостовой и Диагональной, вовсе было не протолкнуться. Здесь жил люд попроще и особенно не утруждал себя церемониями. Пронзительные гудки автомобилей и истошные выкрики рикш, шум перебранки и звонкий смех, мелодичная китайская и японская, рубленая немецкая и разухабистая русская речь сливались в невероятную какофонию звуков. С каждым днем этот энергичный и неповторимый голос Харбина приобретал все более тревожный оттенок.
Эхо невиданной по своим масштабам войны, бушующей на бескрайних российских просторах, доносилось и сюда, в Маньчжурию. Ее обжигающе-смертельное дыхание ощущалось как в ветхой китайской фанзе, так и под сводами помпезного императорского дворца Пу И. Драматичная схватка за Москву у одних наполняла сердца тревогой, а у других поднимала воинственный дух.
В штабе Квантунской армии сидели как на иголках и ждали из Токио приказа о наступлении. Но военный министр Тодзио все кормил завтраками. Генерал Умэдзу, чтобы как-то сдержать боевой пыл своих воинственных потомков самураев, вынужден был занять их нешуточной игрой. На стрелковых стрельбищах и артиллерийских полигонах с утра и до позднего вечера гремели пальба и взрывы. В городе в глазах рябило от армейских мундиров, а военные патрули японской жандармерии и полиции, как гребенка, прочесывали рабочие кварталы и бойкие места.
Перед гостиницами, на стоянках такси, у железнодорожного вокзала и в речном порту терлись сомнительные личности жуликоватого вида. Опытные карманники и даже дерзкие налетчики держались от них подальше. Наметанным взглядом и особым, выработанным с годами чутьем они улавливали этот стойкий, несущий угрозу запах полицейской ищейки. Его не могли перебить ни аромат дорогого одеколона и папирос, скрыть добротный европейский костюм или замызганная китайская дабу. Липкие, цепкие взгляды, вкрадчивые кошачьи движения, одинаковые, незапоминающиеся физиономии выдавали гончую породу. Филерская служба японской жандармерии, полиции и охранных отрядов белогвардейцев развернула охоту на коммунистическое подполье и агентов советской разведки.
Павел Ольшевский сложил пухлые бухгалтерские папки в шкаф, надел недавно купленное драповое пальто, вышел из конторы и окунулся в водоворот толпы. Ближе к центру у входов в рестораны и магазины людская река закручивалась в воронки, ревом автомобильных клаксонов взрывалась на перекрестках и подобно морской волне растекалась по "зеленым", "рыбным" и "блошиным" рынкам. Изрядно поработав локтями, Павел пробился в магазин "И. Чурин и Кº", потолкался в главном зале, примерил шляпу, купил газету и не забыл глянуть в зеркало. Следов слежки он не обнаружил, но не спешил выходить на улицу и остановился у прилавка, пестревшего, словно павлиний хвост, набором модных галстуков. Темно-зеленый, с золотистыми драконами пришелся ему по душе. Прыткий приказчик, заметив его интерес, подхватил зеркало и юлой завертелся вокруг. Галстук на самом деле был хорош и, несмотря на заломленную цену, стоил того.
Теперь, когда все требования конспирации были соблюдены, Павел отправился на явку с резидентом; пройдя два квартала, на всякий случай проверился - шмыгнул в подворотню. Не заметив хвоста, он смело направился к китайскому ресторану.
Улица пошла под уклон, и за деревьями проглянула серебристая гладь реки. После окончания дождей Сунгари снова вошла в берега, и ее воды мирно журчали между свай ажурного мостика, ведущего к ресторану. У кромки камыша покачивались две джонки; четверо китайцев, незлобно поругиваясь, сноровисто доставали из воды и перебирали сеть. Заброс оказался удачным: жирные сазаны, сверкнув на солнце, смачно шлепались в плетенную из лозы корзину.