- Ну что ты, брат, отдохнем еще, - Гальярд остановился и терпеливо дождался, пока младший доковыляет до него, налегая на посох, как хромой. - Даже и сегодня отдохнем. Самое темное время наступает, нужно поспать. Ты не думай, что я тебя уморить решил покаяния ради, - увидев вблизи несчастное лицо подопечного, добавил он - и Антуан покраснел, настолько хорошо тот озвучил его тайные мысли. - Просто хочу ради нас обоих, чтобы у нас почти целый день в Пруйле вышел. Поэтому мы сейчас вздремнем, пока луна не взойдет повыше - а дальше при свете ночи остаток пути пробежим под горку. Тогда в Пруйле еще до полудня будем, и следующую ночь там проведем, выспимся, как в Раю. Там же утреню споем с братьями - и до Каркассона, те же три неполных дня получатся. Ноги целы? Не стер?
- Нет вроде, отец… Болят только.
- Это для проповедника пустяки. Тебе ходить надо больше, привыкнешь, - и безжалостный Гальярд снова повернулся к нему спиной, черный плащ скрыл светящийся белизной хабит, и черная фигура стремительно затопала вперед, отбивая посохом ритм по хорошо утоптанной дороге. Туп. Туп. Тупи-туп. Антуан с тоской посмотрел назад и попробовал ловить гальярдов ритм ходьбы. Не поймал, конечно.
Впрочем, мучиться оставалось уже недолго. В наступающих сумерках приор скоро рассмотрел мелкую тропку, уводящую с дороги налево, в самый виноградник. Монахи свернули на нее - и вскоре, пробираясь между рядами корявых виноградных кустиков, уже щеголявших новорожденной лозой, доковыляли до виноградарской хатки. Сложенная из больших неровных камней, с щелями, кое-как замазанными глиной, она походила снаружи на кривую собачью будку. Такие домишки повсюду строили на больших виноградниках, чтобы крестьяне могли отдохнуть в сиесту под прикрытием стен, переждать град или сильный дождь - или просто полежать после работы.
- Мир вам, люди доброй воли, - на всякий случай позвал Гальярд, наклоняясь к низенькой незапертой двери. В хатке никого не было, да он и не ожидал кого-то там застать.
- Конурка достаточно хороша для двух псов Божиих, - пошутил он, приглашая Антуана вовнутрь. Тот зашел в полную тьму, тут же споткнулся о широкую лежанку и свалился на нее, стараясь не издавать слишком уж радостных звуков.
Гальярд засветил свечу. Виноградарский домик - такой же, как все они в этих краях: деревянный настил, место для очага неподалеку от входа, запасец дров - в основном мелких, хвороста с того же виноградника; отверстие под кровлей, чтобы выходил дым. Антуан на лежанке как-то странно захрипел - и старый монах увидел, что паренек попросту немедленно заснул, упал в сон в неудобной позе, подвернув под себя ногу, не сняв пояса, даже не перекрестившись на ночь. Гальярд улыбнулся и стал разводить костерок.
Антуан проснулся от запаха еды. Сначала он не понял, где находится - разве что в раю: было сказочно хорошо. Маленькое, меньше его кельи, помещение, где и в полный-то рост не встанешь; ласковые отсветы огня на стенах, нестрашный весенний холод со спины - он лежал на боку, лицом к костру… и брат Гальярд с засученными рукавами, склонившийся над сковородкой.
- Ужинать, брат, - позвал тот, разгибая спину. При свете огонька он казался прекрасным, как… как сам отец Доминик. Антуан страшно покраснел: стыд набросился на него мгновенно - хорош соций, хорош секретарь инквизитора! Его же вместо сотрудника взяли с собой, чтобы Гальярду помогать и служить в дороге, а он что сделал? Тут же завалился спать, а старшему, куда более уставшему, а собственному приору предоставил заботиться о пище для них обоих!
Нога затекла: Антуан хотел вскочить - но не смог разогнуть ее в колене, вверх и вниз побежали холодные иголки. Да еще и стукнулся головой незадачливый брат - забыв, какой тут низкий потолок, выпрямился слишком резко…
Гальярд подлил в капусту еще водички из фляги, снял с костерка сковородку. Вот что было у него в мешке кроме бревиария! Похоже, он и еду на двоих захватил…
- Отец Гальярд, простите меня, Христа ради! Что же вы не разбудили меня? Как я мог так сделать - взял да и заснул…
- Благословим еду, - невозмутимо предложил тот, отрезая два больших куска от краюхи. Кроме хлеба к тушеной с солью и водой капусте прилагалось немного козьего сыра и кисловатое белое вино. - Брат Антуан, перестаньте-ка есть себя и займитесь лучше богоданной пищей. Это не совсем похлебка - так, ни густо ни жидко, но вот вонючий сыр нам непременно нужно прикончить до завтра, иначе с ним в компании нас в Пруйль не пустят, да и ночевать с ним под одной крышей будет скверно… Ну что, брат, вставайте, приступим? Без молитвы мою готовку брать в рот весьма опасно. Benedicite…
Антуан утром, помнится, думал, что нельзя быть еще счастливее. Оказалось - можно.
Гальярд приготовил им обоим ужин; Гальярд шутил с ним! Сидеть с ним вдвоем - как с отцом Домиником! - у костерка среди виноградника, в стенах крохотной хатки, за которыми дышало тайной и счастьем ночное огромное небо, запивать вином капусту и сыр и говорить просто так, как с Аймером, как с Джауфре, как со своим другом - было потрясающе хорошо, считай, уже Царствие. Вот почему Царствие - еще и communio sanctorum, общение святых: нет ведь на свете почти ничего лучше общения! Вот что такое - превозносимая братом Фомой "дружба Божия": так же сидеть на винограднике вдвоем со Спасителем, пить вино, передавая бутыль друг другу над костерком, и рассказывать - что попало рассказывать, пока не кончилась эта ночь: про учебу, про байки Джауфре, про свой вчерашний сон (будто он летает летним вечером по улочкам родной деревни, невысоко летает, поднявшись над землей на пару локтей, и все ищет кого-то - маму? сестру? - заглядывая в окна…) Говорить с Богом или о Боге, девиз каждого брата-проповедника. Но как можно сказать, что сейчас они с Гальярдом говорят не о Боге? Антуан не знал - не мог понять, предположить - почему Гальярд для него это делает. Просто из любви? Неужели приору-инквизитору правда интересно с ним толковать о Мон-Марселе, об антуановых детских страхах, о нынешних надеждах, ни о чем? Но как бы то ни было, даже если завтра все изменится, и приор вновь станет из удивительного брата - супериором, начальством и родителем, Антуан знал, что положит, уже положил эти краткие часы на винограднике в самую тайную, самую важную копилочку своего сердца, рядом с днем обетов, рядом с Аймеровой псалтирью, рядом со всеми моментами, когда его так ласково касался Господь.
Гальярд отлично понимал, что и зачем он делает. Вино веселило сердце, как и должно ему; и он не только с отцовской жалостью, как думал сначала - нет, уже с залихватской братской радостью давал Антуану то, по чему так голодало его собственное сердце. Чего так желал некогда сам Гальярд - ему было не впервой узнавать в юноше себя, только себя "усовершенствованного" - более смиренного, более простого, более неприхотливого, в том числе и в пище для сердца. Наверное, плотские отцы испытывают к сыновьям то же чувство: стремление дать сыну то, чего не мог получить сам. В здравом уме и твердой… совести Гальярд ворошил веткой красные угли костра, рассказывая - "А вот у нас было, когда мне только-только тонзуру клирика выстригли" - очередную байку про смешного и великого магистра Йордана, полной мерой давая своему Антуану то, чего некогда не получил от Гильема Арнаута. Здесь, вблизи Авиньонета, было особенно легко стать отцом Гильемом. Стать для кого-то отцом Гильемом… Как иначе примириться с его смертью, с собственной жизнью? Иначе ведь никак.
Подумай, брат, - строго сказал неотступный отец Гильем у него в голове. Глаза его смотрели из углей костра - темные умные глаза, всегда знающие, что у Гальярда на уме. - Ты любишь мальчика ради него самого, или ты любишь в мальчике себя прежнего, и себя в нем ласкаешь дружбой старшего? Если второе, не привязывай его к себе лживыми узами, ведь он - не ты. Он монах, сердце его рождено для Господа и успокоится только в Нем, сыны человеческие этого не заменят. Как никогда не пытался заменить я - для тебя.
Его сердце лучше моего, брат-инквизитор, возразил Гальярд чернеющим углям и запнулся на середине байки. Он не станет завистником - он им уже не стал. Он не будет искать в мире людей для себя. Каждому из нас иногда просто нужен брат. Ecce quam bonum, и так далее.
- Спать, брат, комплеторий - и спать, - обратился он к Антуану, перехватив юношу на середине зевка. - Как луна поднимется, мы поднимемся вместе с ней, а это не так уж нескоро.
Антуан, казалось бы, только закрыл глаза - а его уже тормошили: не за плечо - Гальярд в темноте промахнулся - а за втянутую в плечи голову. Костерок давно прогорел, в виноградарском домике стало холодно, юноша во сне скрутился в узелок под черным плащом - и теперь нехотя расставался с нагретым местечком на деревянном топчане. Гальярд уже был на ногах, зажег свечу, потягиваясь, на ходу надевал пояс. Длинная тень Гальярда потягивалась на стене. Из-за неплотно прикрытой двери тянулся холодок.
- Заутреню - и в путь, братец Антуан, Господь ждет нас в Пруйле, - все тем же, вчерашним голосом сказал наставник, и зевок его подопечного сам собой перешел в широкую радостную улыбку. Все это была правда. Гальярд - друг ему, Гальярд - брат. Еще счастливый-пресчастливый, Антуан склонился над раскрытым на топчане бревиарием, грея руки в рукавах хабита. Deus, in adiutorium meum intende.
Луна стояла высоко - недавно пошедшая на убыль Пасхальная луна, яркая и синяя. "Луну и звезды создал для управления ночью", бормотал Антуан, при всей боли в неотдохнувших ногах подпрыгивая на ходу, чтобы не мерзнуть: какие ж обмотки в апреле… Влюбленный соловей заливался в темных придорожных кустах, от длинного Гальярда дорогу прочерчивала длинная лунная тень. Однако там, куда шли два монаха, темно-синий звездный край небес уже начинал светиться перламутром: время зари.
- А правда, что Магистр разрешил братьям уйти из Пруйля и оставить сестер одних? - выдал Антуан тревожный слух, как-то криво дошедший до него через третьи уста. Гальярд скривился - это было слышно по его голосу, притом что лица идущего впереди не разглядеть.
- Глупости, брат. Даже и в дни жесточайшего кризиса Пруйля это не касалось. Да, Папа освободил братьев от заботы о некоторых монастырях сестер - но Пруйль всегда был и оставался колыбелью Ордена, и всего-то пару лет назад магистр Гумберт выпустил для него новый Устав! Когда братья - сам выбирай, сочувствовать им в этом или же порицать - просили избавить их от заботы о сестрах, все Папы от великого Григория и до Иннокентия им отказывали относительно Пруйля и Рима - оснований самого нашего отца. Так что наше приорство в Пруйле стоит как прежде, - усмехнулся приор, - и нам с тобой там найдется местечко на день, подходящее местечко среди тамошних братьев. И кровать тоже, а при удаче даже две.
- А вы, отче… наверное, очень любите Пруйль?
- И отец Гильем очень любил, - невпопад ответил Гальярд, меряя шаги. На самом деле ноги у него тоже сильно устали - даже больше, чем Антуановы: возраст давал себя знать. Но нужда в Пруйле была сильнее нужды в отдыхе. - Совсем я загнал тебя, брат? Ничего, потерпи еще немного… там хорошо отдохнем. Уже к ноне на месте будем, а если повезет - то и к сексте. А еще, - снова улыбка через плечо, - я тебя познакомлю с одним своим другом. Со своим… очень старым другом.
Белая монастырская крепость среди зеленых и золотых полей Лораге запела колоколами двух церквей, Марии и Мартина - брат Гальярд не ошибся - как раз в шестом часу. А еще чуть позже показалась из-за Фанжойского крутого холма райским островом.
Старые глаза Матушки улыбались. Таких спокойных и чистых глаз Гальярд никогда не видел, ни у кого другого. Светлые, даже не серо-голубые - от старости уже бело-голубые, если можно так сказать; но такие ясные, умные… Видящие больше, чем порой хочется показывать.
- Здравствуй, сынок, здравствуй, инквизитор веры, - старенькая сестра Катрин протянула сквозь решетку руку, которую Гальярд с нежностью заключил в свои широкие ладони. Сколько ей лет? Если в сорок третьем было за полвека, значит, сейчас почти что семьдесят. Худая рука в синих жилах была великолепной формы - еще легко можно было догадаться, какими аристократичными некогда выглядели ее длинные пальцы, теперь слегка искривленные артритом, но все еще прекрасные. - Так рада видеть тебя! И молодого брата тоже. Который это из тех, о ком ты рассказывал? Аймер?
- Антуан из Сабартеса, - Гальярд выглядел точь-в-точь как гордый молодой отец, демонстрирующий старушке матери своего отпрыска. - Брат Антуан! Будьте знаком с Матушкой Катрин, моей… наставницей и давним другом.
- Какая я вам наставница, тулузский приор, полноте! Да и никакая я уже не матушка, разве что негодная бабушка, - засмеялась та, довольно беззубо засмеялась, и Антуан почувствовал даже некое постыдное смятение - неужели к этой маленькой старухе и стремился Гальярд так отчаянно, ее так хотел видеть? - Настоятельница у нас уже десять лет как преподобная мать Доминика, а я теперь просто сестра Катрин, самая бесполезная персона в Пруйле. Я не шучу, Гальярд, меня сейчас и в ризничие не поставишь - все свечки поопрокидываю! Впрочем, не настолько уж я негодна, чтобы не выпить вина с дорогими друзьями, пришедшими с дальней дороги. - По-девчоночьи улыбаясь, синеглазая бабка поставила на столик у решетки глиняный кувшинчик и круглую чашу. - Из этой самой и отец Гильем пивал, когда приходил говорить с нами о вере и радости!
Она откупорила кувшин, с трудом вытащив нетугую пробку. Напевая притом себе под нос гимн Деве Марии Пруйльской - старый, народный, на окситанском языке - не для богослужений, а так, с друзьями под вино и разговор…
"Gardo ta famillo,
Biergo de Prouilho,
Tu que sios la fillo
d'en Dious tout puissant", -
и в старом ее голосе вдруг просверкивали молодые, прекрасные нотки. Голос, которым она пела раньше - и которым будет петь потом…
Вино темно-красной струей плеснуло о дно чаши - но матушка Катрин едва удержала тяжелый сосуд: скрюченные артритом кисти ее не слушались. Монахиня умудрилась не разлить вино, поставила кувшин на стол, невольно морщась от боли.
- Вот же какая я стала неловкая, - все так же спокойно улыбаясь, призналась она братьям. - Давайте-ка я отопью чуть-чуть - мне теперь много не надо, а остальное на вертушку поставлю, вино как есть и чашу с ним, вы себе сами нальете…
И, поймав сострадательный взгляд Гальярда, покачала головой:
- Что ты, сынок, все хорошо. Старость - великая радость: все умаляешься и умаляешься обратно до колыбели. Так и в тесные врата в свое время протиснешься. Наконец-то я нашла повод без особенных болезней среди бела дня лечь в постель и спать, как на руках у кормилицы! И никто ведь теперь слова не скажет лентяйке.
Скрипнула тяжелая деревянная вертушка, Антуан, не дожидаясь старшего, поспешил снять кувшин и чашу и налить вина. "Кото де Пруйль", монастырские виноградники!
- Наш новый мирской брат, отвечающий за винодельню, понимает в вине немногим меньше святого Иоанна, - согласилась матушка Катрин, глядя, как розовеют от удовольствия лица братьев. - Расскажи же мне, сынок - и вы, брат, расскажите - что у вас в Тулузе, все ли живы? Что в Париже? Как магистр Гумберт, не собирается ли в наши края? И не слышали ль - брат Альберт сейчас где? Сняли с него бремя епископата - или он все стаптывает сабо по тяжким дорогам?
Она интересовалась всем и вся. Подробно расспросила Гальярда про новую учебную программу для братьев - и задавала такие вопросы, на которые и Антуан бы не смог ответить, хотя вроде как посещал по этой же программе лекции не больше полугода назад… Она помнила по именам всех старших братьев Жакобена и особенно смеялась, узнав, что Тьерри стал наставником новициев: "Так ему, так, - приговаривала она, прихлопывая тонкими пальчиками по решетке. - Иначе подумает, что он и впрямь старик! Авраам старше него стал отцом народов, так и юноше Тьерри - пусть даже он стал отцом раньше, чем меня впервые назвали Матушкой - будет полезно побыть молодым среди юных!"
Гальярд рядом с этой худой старушкой и в самом деле становился молодым. Антуан не знал еще, но догадывался, как приятно умалиться тому, кто обычно изнемогает под бременем старшинства. Матушка называла его то сыном, то - вдруг вспомнив о достоинстве священного сана - отцом, но говорила с ним с тою родительской нежностью, которая и самых важных людей умаляет в радости. Антуан чувствовал себя лишним: этим двоим было так спокойно друг с другом, что он все время боялся что-нибудь испортить. Сидел тихонько, пил вино и думал, как сильно матушка Катрин отличается от старух его деревни: глядя на старых монашествующих, понимаешь, какое это стоящее дело даже для земной жизни - три святых обета…
- А у нас-то что было, брат, - неожиданно вспомнила Матушка, по-девичьи всплескивая руками. Окситанский темперамент нигде не скроешь - ни под маской долгих лет, ни под черным велоном: парочка провансальцев, собравшись вместе, в любом возрасте и положении могла создать столько шуму, будто выходило в поход небольшое войско, и махать руками не хуже ветряных мельниц. - У нас чудо случилось долгожданное, а ты и не знаешь! Сейчас я тебе все расскажу как оно есть. Сестру Бланку помнишь? Да, да, прежнюю наставницу мирских сестер? Чрезвычайно достойная монахиня, святая и добрая. Я ведь тебя еще о мессе раз просила за нее: очень ее мучили головные боли. И в последнее время, с прошлой зимы где-то, совсем она стала плоха: работать почти не могла, на Мессе мы ее каждый день вспоминали - лежмя лежала, на утреню уже не поднималась, а как приступ настигал - и на обедню не могла… И ведь не вовсе старая еще сестра, немногим больше сорока - ты ж видел ее: крепкая и здоровая была - а стала, прости Господи, как те бедные коровы из сна фараонова…
Широко раскрыв глаза, Антуан смотрел на своего наставника. Видел бы Гальярда Аймер! Видел бы Гальярда Джауфре-мученик, видел бы его хоть кто-нибудь! Сопереживая истории, как своей собственной, тот бледнел и краснел, стискивал замком руки и хватался за четки, слушая, что за чудо сделал Господь для неизвестной сестры Бланки.