Хотя на долю наших героев, которым суждено было теперь впервые познакомиться с произведением, близким нам с юношеских лет, и выпало завидное счастье услышать оперу в исполнении самого автора, все же они находились в совершенно ином, причем гораздо менее благоприятном, чем мы, положении, ибо целостное и непосредственное восприятие этого произведения было для них, в сущности, невозможно, да и оставалось бы невозможным по многим соображениям, даже в том случае, если бы они могли прослушать его полностью, без всяких сокращений. Из восемнадцати законченных и отделанных номеров композитор сыграл, по-видимому, менее половины (в сообщении, положенном в основу данной повести, точно указан лишь последний номер из этого перечня, а именно секстет), к тому же исполнил их, очевидно, большей частью в вольной интерпретации и фортепьянном изложении, подпевая местами там, где ему это представлялось нужным. Что касается жены Моцарта, то известно лишь, что она исполнила две арии. Судя по отзывам современников, у нее был не только сильный, но и приятный голос, а посему мы можем предполагать, что она спела первую арию донны Анны "Теперь все известно, убийцу нашли мы" и одну из двух арий Церлины.
Строго говоря, лишь Евгения и ее жених по своему интеллекту, своим взглядам и вкусам были желанными для маэстро слушателями, причем Евгения в гораздо большей степени, чем барон. Оба они сидели в глубине комнаты; она была настолько захвачена музыкой, что даже во время коротких перерывов, когда все остальные скромно выражали свое одобрение или же невольно выказывали восторженными возгласами глубокую взволнованность, она, неподвижная, как статуя, крайне односложно отвечала на обращенные к ней слова жениха.
После того как Моцарт закончил потрясающим по красоте секстетом, завязалась беседа, в ходе которой он с особым интересом и удовольствием выслушал отдельные замечания барона. Речь шла о финале оперы, а также о намеченном на начало ноября первом представлении ее, и когда кто-то заметил, что некоторые части финала потребуют еще титанического труда, маэстро загадочно улыбнулся, а Констанция сказала, обращаясь к графине, но так, что он не мог этого не услышать: "У него есть еще кое-что in petto, что он держит в тайне даже от меня".
- Душа моя, - возразил Моцарт, - ты выходишь из своей роли, коль скоро заводишь подобный разговор; что, если у меня появится сейчас желание вновь сесть за фортепьяно? И в самом деле, мне просто не терпится.
- Лепорелло! - с живостью воскликнул граф, подзывая слугу. - Вина! Три бутылки Силлери.
- Нет, нет! На сегодня довольно, - мой повелитель не выпьет больше ни капли.
- Пусть пьет на здоровье, и да воздастся каждому по заслугам.
- Бог мой, что же я натворила, - заохала Констанция, бросив взгляд на часы. - Скоро одиннадцать, а нам завтра рано утром надо отправляться в путь, сумеем ли мы?
- Никоим образом не сумеете, драгоценнейшая, положительно никоим!
- Странные бывают иногда стечения обстоятельств, - заметил тут Моцарт. - Что скажет моя Станцль, если узнает, что отрывок, который она сейчас услышит, появился на свет в столь же поздний час и тоже накануне отъезда?
- Неужели? Когда же? Верно, три недели назад, когда ты собирался в Эйзенштадт?
- Правильно! А случилось это так. Я вернулся с обеда у судьи в одиннадцатом часу; ты уже крепко спала, и я хотел, как обещал, тоже поскорее лечь в постель, чтобы утром вовремя встать и не опоздать к отправлению почтовой кареты. Тем временем Файт, по обыкновению, зажег свечи на письменном столе, я машинально надел халат, и мне пришло в голову быстро просмотреть ту часть работы, которую я намеревался выполнить еще в этот вечер. Но вот невезение! Проклятое, совершенно излишнее женское усердие. Ты все убрала, упаковала ноты, - их нужно было взять с собой, так как князь пожелал прослушать сей опус; я искал, ворчал, бранился, - напрасно! Тут взгляд мой упал на запечатанный конверт: письмо от аббата, судя по росчерку, с отвратительной закорючкой на конверте; и я действительно угадал! Он прислал мне после переработки остававшуюся у него часть текста, которую я рассчитывал увидеть не раньше, чем через месяц. Я тотчас же усаживаюсь, с любопытством читаю и прихожу в восторг от того, как хорошо этот старый хрыч сумел понять, что мне нужно. Все стало гораздо проще, лаконичнее и вместе с тем содержательнее. Как сильно выиграли во всех отношениях и сцена на кладбище, и финал, вплоть до гибели героя! (О, замечательный поэт, вторично сумевший подчинить себе небо и преисподнюю, ты не должен остаться без вознаграждения, подумал я.) Обычно мне не свойственно забегать вперед при композиции, как бы соблазнительно сие ни казалось, - это дурная привычка, которая может иметь весьма плачевные последствия. Но бывают и исключения; короче говоря, сцена у конной статуи командора, когда из могилы раздается угроза убитого, резко обрывающая смех ночного гуляки, так что у того волосы на голове шевелятся от страха, сразу же завладела моим воображением. Я взял аккорд и почувствовал, что попал на верный путь, где меня уже поджидает целый легион ужасов, который я должен буду пустить в дело в финале. Сперва получилось адажио: d-moll, только четыре такта; затем вторая фраза из пяти тактов, - и я уже живо представил себе, как необычно зазвучит в театре голос, сопровождаемый мощнейшими духовыми инструментами. Вот послушайте-ка, если только я сумею здесь это передать.
Он тут же погасил свечи в обоих стоявших рядом с ним канделябрах, и среди мертвой тишины, воцарившейся в комнате, прозвучал грозный хорал "Смеяться кончишь ты этой же ночью". Словно бы из далеких звездных миров сквозь синий мрак ночи полились леденящие душу и тело звуки серебряных труб.
"Кто здесь? Отвечай?" - слышится голос Дон-Жуана. И вновь так же монотонно, как и прежде, раздается обращенный к молодому нечестивцу призыв не нарушать покоя мертвецов.
Когда в воздухе замерли последние отзвуки громовых аккордов, Моцарт снова заговорил:
- Тут уж я, разумеется, не мог остановиться. Стоит льду дать трещину в одном только месте у берега, как треск начинается по всему озеру, и слышится даже в самых отдаленных его уголках. Невольно я ухватился за ту же нить и дальше, в сцене ужина у Дон-Жуана, когда донна Эльвира только что удалилась и, следуя приглашению, появляется призрак. Вот послушайте.
Последовал длинный, наводящий ужас диалог, который даже самого хладнокровного слушателя подводит к границам человеческого разумения, а быть может, и заставляет преступить эти границы; мы как бы видим и слышим нечто сверхъестественное, и все наше существо начинает безвольно метаться от одной крайности к другой.
Уже отрешенный от человеческой речи, бессмертный дух усопшего все же снисходит еще раз до разговора. Как зловеще звучит его голос, будто поднимающийся и скатывающийся по ступеням незримой лестницы, когда, вскоре после первого леденящего душу приветствия, мертвец отвергает предложенную ему земную пищу. Он требует немедленного покаяния: мало отмерено призраку времени; а путь его долог, о, как долог! И у кого не замирает сердце и не трепещет душа от восхищения и страха, когда охваченный смятением Дон-Жуан с чудовищным упорством восстает против незыблемых основ мироздания, вступает в борьбу с адскими силами, пытаясь сдержать все возрастающий их натиск, сопротивляется, хитрит и, наконец, погибает, сохраняя все же в каждом движении свое полное превосходство?! При этом испытываешь примерно такое же ощущение, как при грандиозном зрелище разбушевавшейся стихии, при виде пожара, охватившего огромный корабль. Мы невольно как бы начинаем сочувствовать слепой, но величественной силе и, со скрежетом зубовным, разделяем те страдания, которые ей приходится терпеть в ходе ее бурного самоуничтожения.
Композитор кончил. Некоторое время никто не решался первым нарушить молчание.
- Поведайте нам, - заговорила наконец графиня еще прерывающимся от волнения голосом, - поведайте нам, прошу вас, что вы чувствовали в ту ночь, после того как отложили в сторону перо?
Словно пробудившись от сладостных грез, Моцарт устремил на нее просветленный взгляд и, немного подумав, сказал, обращаясь то ли к графине, то ли к жене:
- Надо признаться, под конец у меня закружилась голова. Сидя у раскрытого окна, я в едином порыве написал это отчаянное Dibattimento вплоть до хора призраков и, после непродолжительного отдыха, встал, намереваясь пойти к тебе, Констанция, чтобы немного поболтать с тобой и успокоиться. Как вдруг мелькнувшая у меня в голове сумасбродная мысль заставила меня остановиться посреди комнаты. - Тут он на мгновение опустил взор, а когда снова заговорил, в голосе его послышалось едва заметное волнение. - Я сказал себе: "Что, если ты умрешь этой ночью и тебе придется оставить свою партитуру в таком вот незаконченном виде: обретешь ли ты покой в могиле?" Не отрываясь смотрел я на фитиль свечи, которую держал в руках, и на наплывы стекавшего с нее капля за каплей воска. При этой мысли меня на какую-то долю секунды пронзила боль, потом я подумал: "Если впоследствии рано или поздно кому-нибудь другому, возможно, даже итальянцу, будет поручено закончить мою оперу, он найдет все в полном порядке, начиная с интродукции до номера семнадцать, за исключением одного отрывка, - ему останется только подобрать эти крепкие, спелые плоды, упавшие к его ногам в высокую траву; все же он будет немного побаиваться средней части финала, как вдруг нечаянно обнаружит, что эта тяжелая каменная глыба почти что убрана с дороги: вот уж потешится он втихомолку. Быть может, он попытается присвоить мои лавры. Однако он обожжет себе на этом пальцы: ведь как-никак у меня найдутся верные друзья, которые знают мой почерк и бесстрашно защитят мою собственность от подобных притязаний". Тут я обратил взгляд к небу и от всей души возблагодарил Бога, а также твоего ангела-хранителя, милая женушка, который все это время так нежно держал руки над челом твоим, что ты спала, как сурок, и ни разу меня не окликнула. Но когда я наконец пришел к тебе и ты спросила, который час, я бойко солгал, сделав тебя на несколько часов моложе, потому что было уже около четырех. Теперь ты поймешь, почему не могла поднять меня с постели в шесть часов и должна была отослать кучера, велев приехать ему на другой день.
- Разумеется, - воскликнула Констанция, - только не воображай, хитрец ты этакий, что я была настолько глупа и ничего не заметила. Из-за такой безделицы, право, не стоило скрывать от меня, что ты намного продвинулся в своей работе.
- Да я вовсе и не потому молчал.
- Знаю уж - ты боялся, как бы не сглазили твое сокровище.
- Я доволен хотя бы тем, - воскликнул тут добродушный хозяин дома, - что нам не придется завтра ранить в самое сердце какого-нибудь достойного представителя венского кучерского сословия, если господин Моцарт partout не сможет вовремя подняться с постели. Ведь приказ "Ганс, распрягай лошадей" воспринимается ими всегда очень болезненно.
Эта косвенная просьба об отсрочке отъезда, настоятельно поддержанная всеми присутствующими, вынудила наших путешественников изложить чрезвычайно веские причины, побуждающие их отказаться от такого предложения; однако обе стороны охотно примирились на том, что супруги уедут не слишком рано и еще составят хозяевам приятную компанию за завтраком.
Некоторое время гости не расходились и продолжали болтать, разбившись на небольшие группы. Моцарт искал кого-то глазами, по всей вероятности невесту; но так как ее здесь в эту минуту не оказалось, он простодушно задал предназначавшийся ей вопрос стоявшей поблизости Франциске:
- Каково ваше мнение о нашем "Don Giovanni"? Что хорошего могли бы вы предсказать ему?
- Я постараюсь, - ответила та со смехом, - от имени моей кузины дать как можно лучший ответ. По моему неразумному мнению, "Don Giovanni" должен с ума свести весь мир, а если сие не случится, то Господь Бог захлопнет свою музыкальную шкатулку, притом на неопределенный срок, и даст человечеству понять, что…
- И даст человечеству, - прервал ее дядя, - одну лишь волынку в руки и так очерствит сердца людей, что они будут поклоняться только языческим богам.
- Упаси нас Бог! - засмеялся Моцарт. - Однако мне думается, что в ближайшие шестьдесят - семьдесят лет, когда меня давно уже в живых не будет, объявится не один еще лжепророк.
Евгения подошла к ним вместе с бароном и Максом; незаметно разговор перешел на другие темы и вновь стал серьезным и содержательным, так что прежде, чем все разошлись, Моцарт услышал о своей опере еще немало метких суждений и лестных отзывов, преисполнивших его сердце надеждой.
Расстались далеко за полночь; до той поры никто и не почувствовал, как сильно нуждался в отдыхе.
На другой день в десять часов утра (погода ни в чем не уступала вчерашней) во дворе замка стояла красивая дорожная карета, нагруженная вещами наших гостей из Вены; граф подошел к ней вместе с Моцартом незадолго до того, как вывели лошадей, и спросил, нравится ли тому карета.
- Очень нравится; она кажется весьма удобной.
- Превосходно. В таком случае доставьте мне удовольствие и примите ее от меня на память.
- Не может быть! Вы это серьезно?
- А как же иначе?
- Пресвятые Сикст и Калликст! Констанция, посмотри-ка! - крикнул он жене, которая вместе с другими выглядывала из окна. - Этот экипаж теперь мой. Отныне ты будешь ездить в собственной карете!
Он обнял улыбающегося графа, обошел и осмотрел со всех сторон свою новую собственность, открыл дверцу, бросился на сиденье и крикнул:
- Мне сдается, что я стал столь же знатен и богат, как кавалер Глюк. Вот уж венцы глаза выпучат от удивления!
- Я надеюсь, - сказала графиня, - увидеть ваш экипаж на обратном пути из Праги, увитый гирляндами цветов.
Вскоре после этой веселой сцены карета, вызвавшая всеобщее восхищение, тронулась в путь, и лошади быстрой рысью помчали супружескую чету по направлению к большаку. Граф распорядился довезти Моцартов до Виттингау, где им предстояло взять почтовых лошадей.
* * *
Если чудесные, милые люди некоторое время оживляли наш дом своим присутствием, если они сумели всколыхнуть дыханием своей свежей мысли всю нашу жизнь и дали нам испытать в полной мере радость гостеприимства, то с отъездом их у нас всегда возникает неприятное ощущение пустоты, по крайней мере до конца дня, поскольку мы вновь полностью предоставлены только самим себе.
Надо сказать, что последнее к обитателям нашего замка никоим образом не относилось. Правда, родители Франциски вместе со старухой теткой вскоре тоже уехали, но сама подруга и жених, не говоря уже о Максе, еще оставались в замке. Казалось бы, Евгения, которой мы уделяем здесь особое внимание, так как эта незабываемая встреча взволновала ее сильнее, чем всех остальных, не должна была ощущать какой бы то ни было пустоты; она ничего не утратила, и у нее не было никакого повода печалиться; безоблачное счастье, которое ей дано было испытать с горячо любимым человеком и только что формально скрепленное, не могло не затмить всех прочих переживаний, иначе говоря, самые благородные и прекрасные чувства, волновавшие ее сердце, неизбежно должны были слиться воедино с переполнявшим все ее существо блаженством.
Так бы оно, пожалуй, и случилось, если бы вчера и сегодня она жила только настоящим моментом, а теперь предавалась ничем не омраченным воспоминаниям. Но еще вечером, во время рассказа жены Моцарта, Евгению охватила смутная тревога за того, чей обаятельный образ пленил ее воображение; это затаенное в глубине души предчувствие не давало ей покоя во все время игры Моцарта, несмотря на неотразимое очарование музыки и тот таинственный ужас, который она навевала; наконец, Евгению поразило и потрясло то, что он сам, говоря о себе, невольно высказал такие же опасения. Ей стало ясно, предельно ясно, что этот человек быстро и неминуемо сгорит в собственном пламени, что он может быть лишь мимолетным обитателем нашей планеты, потому что для Земли поистине слишком могуч был бы поток столь щедро расточаемых им даров.
Эти да и многие другие мысли волновали ее вчера, после того как она улеглась в постель, и в ушах ее долго еще беспорядочно звучали мелодии "Дон-Жуана". Только под утро, утомившись, она наконец уснула.
Все три дамы сидели сейчас со своим рукодельем в саду, мужчины составили им компанию, и поскольку разговор естественно шел только о Моцарте, то Евгения не скрыла своих опасений. Однако никто не пожелал согласиться с ней, хотя барону была вполне понятна ее тревога. Обычно в минуты благополучия, когда пребываешь в свойственном каждому человеку безмятежном, благожелательном настроении, всеми силами отгоняешь от себя любую мысль о несчастье, если оно непосредственно тебя не касается.
Все - а в особенности дядя - стали выдвигать самые убедительные и остроумные контраргументы. Как охотно прислушивалась к ним Евгения! Она уже готова была согласиться, что видит все в слишком мрачном свете.