Соций его, и сам желая отстраниться, скривился от боли, когда скатился с ложа и ударился беспомощным локтем о край доски.
- О Господи, - Аймер моргал, как совенок на свету, дико глядя на Антуана, будто никогда его не видел. В глазах еще стоял ужас и стыд. - О Господи, ничего себе. Вот так дела, Господи, не оставляй нас, бедных грешников…
- Утречка вам доброго, - на шум возни в пещерку заглянул Раймон - каким-то образом весьма свежий и бодрый, с оплетенной соломой бутылью в руке. У колен хозяина виднелась лохматая песья голова. - С утра решили побороться немножко, чтобы не скучалось? Дело доброе. Еще какие пожелания найдутся у господ? Может, помочиться? Или, скажем, ноги слегка размять? Только, чур, по очереди, как вчера.
Как сосуд разбитый, снова вспомнилось Аймеру, который за все время их плена не чувствовал себя сквернее, чем сейчас.
8. Битва за сокровище
Пять дней прошло странно, криво, как во сне, из которого просыпаешься в новый сон и никак не доберешься до яви.
Распорядок жизни стал строгим, почти монастырским. Трапеза раз в день. Вода - раза даже два-три, по требованию, хотя требовали, только когда совсем невыносимо подпирало гортань жаждой. Разминка - два раза в день, утром и перед самым сном, по очереди. Однажды Раймон пнул Аймера по ребрам - тот внезапно пожелал громко рассказать историю святого мученика Георгия, осознав, что сегодня не иначе как его память. Пнул вроде не сильно, но зато в больной бок, где и без того был перелом, так что Аймер не сдержал вскрика, и гневная речь Пастуха - "Заткнись уже, я от вашего поповского трепа за всю жизнь устал, тошнит" - перешла в неожиданное и неловкое "Ты это… извини". Раймон настолько смутился, что даже принес пленникам выпить вина - не развязывая Аймера, вставил ему в рот фляжку, но тот отказывался пить и сжимал зубы, пока Пастух не обещал, что вина достанется и Антуану. И обещание сдержал, так что Антуан успел сделать несколько длинных сладких глотков, пока бывший товарищ смотрел на него странно, темно и тревожно, а потом сказал, смахнув своей тряпицей с его подбородка красные капли:
- Что ж ты до такой жизни дошел, парень… Не продавал бы батьку, не было бы всей этой дряни. Не пришлось бы мне тебя как последнего вора сторожить.
Антуан вытаращил глаза - впервые за эти дни хоть кто-то заговорил с ним о происходящем! Еще согрет изнутри вином, он ухватился за разговор с бешеной надеждой незнамо на что:
- Батьку? Он мамку до смерти довел! Сестру эндурой уморил! Я еле сбежал от него тогда! Раймон, ты ж только их слушаешь! Ты бы меня послушал…
- Тебя, отец-батюшка, пускай девки по церквям слушают, - усмехнулся Раймон, явно не желая продолжать разговор. - Что ты мне нового скажешь? Что любой бы сказал, связанным валяясь. Что все подлецы, а ты молодец в белой одежке. Можешь это Черту заливать, ему-то интересно.
- Раймон, подожди! Что с нами будет? Зачем нас притащили сюда?! - Антуан тщетно выкрикивал вопросы в спину уходящему - об их дальнейшей участи, как и прежде, разговора не шло, а на смену Раймону тут же явился безносый, скалясь щербатой улыбкой и осведомляясь, не охота ли господам священникам еще покричать.
Так на четвертый день плена - предположительно в субботу, если где-нибудь день-другой не съелся беспамятством - провалилась первая попытка поговорить. Урок, что Раймон или его пес в качестве сторожей куда лучше безносого, братья выучили еще позавчера.
Да, кормильцем был всегда Раймон и только Раймон. Дежурили они по очереди с безносым; все время при пещере оставался пес - его гулкий лай пару раз бухал снаружи. Пару раз мелькнул, не задерживаясь надолго, Марсель Меньшой. Он о чем-то переговорил с остальными двоими во внешней пещерке, и братья тщетно прислушивались, чтобы понять, что за дела. От Черта была большая польза: с молчаливого позволения господина он приходил полизать раны обоим пленникам. Начав с Антуана, он с оглядкой на хозяина на третий день занялся разбитым лицом Аймера, и гордый проповедник вместо отвращения к собачьей слюне на не зажившей губе испытывал исключительно острую благодарность.
Ненадолго поднимаясь на ноги по вечерам, Аймер с ужасом осознавал, как быстро слабеет. Затекшие члены не удавалось как следует размять за время короткого променада к выгребной яме; руки слушались с трудом, едва справляясь с завязками кальсон; встать на ноги удавалось не с первого раза. Аймер старался за краткие часы свободы сделать как можно больше движений, пусть даже совсем мелких, незаметных - сжать и разжать кулаки, напрягать разные мышцы, чтобы разбудить их, разогреть от холодного покалывания - до нормальной работы; но это было как с питьем вина - когда тебе подносят флягу на короткий миг, как ни старайся, больше глотка не ухватишь. И при всем этом Аймер сам изумлялся, насколько же он спокоен. Наверно, я настоящий доминиканец, люблю процесс познания, даже когда познаю на собственной шкуре, тихонько сказал он Антуану, осознав, что изучает себя пристально - как пример для проповеди: вот что чувствует человек в плену, в ожидании смерти. Вроде терять совсем уже нечего, а должного страха-то и нет, устал бояться, что ли?
Разок накатило отчаяние - ясно увиделись хоры Жакобена, Анри-Констан в качестве кантора первого хора, золотой голос монастыря… Гальярд идет с каждением - первая вечерня Вознесения - темные тонзуры склоняются навстречу кадильному дыму, ах ты ж черт побери, то есть Господи помилуй, ведь я больше никогда их не увижу, Тулуза, ребята, да как же так могло получиться, ведь все было хорошо…
Это война, сказал себе Аймер, перекатываясь на спину: тело требовало сменить позу, а недолго руки выдержат. Это война, а ты, солдат, не знал, на что идешь? Забыл, кому присягал? Ну и убьют, с кем не бывает. Скорее бы только уже, веревки эти хуже смерти. Ну и бок болит. И шея. Терпимо, но если так долго, то устаешь очень, Господи, Ты же знаешь.
Сперва пришла короткая трель Раймоновой дудки, потом - и сам Раймон. Ругнулся во внешней пещере с безносым, мол, не дури, ну и услышит кто чужой - поздороваюсь и подальше пошлю, но чужие-то здесь не ходят. Собрался есть - в кои веки не снаружи, а во внутренней пещерке: наверно, общество пленников показалось ему приятнее Жакова. Пастух начал обустраиваться - короткий ритуал: пошарил в суме, вытащил чистую тряпицу и, по-сарацински скрестив ноги, уселся с полотном на коленях, только вот не перекрестился. Аймер, который страдал от отсутствия пищи для глаз так же сильно, как от обездвиженности, невольно любовался своим тюремщиком. Устроившись на земляном полу, тот выглядел довольным, как под летним солнышком, вкусно ломал хлеб, отрезал сыр ломтями. Белый пес смотрел неотрывно, как двигаются руки хозяина, но ни звуком не подал знать, что просит - только уши его навострились сами собой, да от губ до земли протянулась нитка слюны.
- Раймон, - осторожно позвал Антуан, шевеля руками, уже плотно спеленатыми полотном - трапеза братьев была закончена уже некоторое время назад.
- М-м? - сквозь толщу хлеба отозвался тот.
- А что с кюре стало? Который помер, ты помнишь, и… к ризничему пришел?
Раймон недоуменно глянул поверх лепешки, не прекращая жевать. Антуан словно и не дышал все это время; Аймер, сидевший у стены горбатой тенью, почуял в молчании соция что-то неладное, посмотрел вопросительно - но не встретил ответного взгляда. Наконец пастух доел, собрал с салфетки все крошки, саму ее свернул аккуратно, разгладил на колене - и только после этого спросил:
- Это ты о чем?
- Об истории… помнишь, ты рассказывал давно… в перегон когда мы ходили.
- Не помню. Мало ли я историй в перегонах рассказывал. А тебе зачем?
- Просто вспомнить не могу, - Антуан заторопился, отчего голос у него стал словно бы не его. Слишком высокий, будто младше. - В душу запала байка… А конца, хоть убей, не вспомнить. Может, ты бы подсказал? Помер кюре, хороший человек, а долга отдать не успел. И вот спит его ризничий как-то ночью, и тут слышит голос, который его зовет по имени…
Голос, который зовет по имени. "Самуил!" И юный пророк, садясь на ложе, отзывается всем сердцем голосу призвания: "Это я". Но это совсем другая история, из совсем другой жизни.
- А, что-то такое припоминается, - Раймон ковыряет концом ножа под ногтями, хмурит брови. - Где же это дело было? В долине где-то? Должно, в долине, ближе к Аксу… Вот западает в голову порой всякая пустяковина! Что же дальше там было-то? Кажись, попросил тот померший поп своего ризничего за него долг отдать. Сказал, где денежный ящик спрятан… Нет, не помню.
- Нет, - Аймер сам от себя не ожидал, что вмешается, и еще меньше того ожидал его собрат. Раймон только глаза поднял удивленно - а Антуан едва ли не подскочил на месте, если только можно подскочить, будучи связанным по рукам и ногам.
- Не так все было. Эту историю не только у вас рассказывают - старая она, я в Ажене от друга слышал. Друг у меня был, Рауль, беарнец, из университетских тоже. Так он этих историй страшных, про духов и мертвецов, хранил что твоя библиотека - собирал повсюду, выслушивал, а потом по вечерам - особенно осенью, когда темнело рано, - нас ими кормил вместо ужина. Мы комнату на троих снимали вскладчину, и вот пока у нас с Андре не начинали зубы стучать со страху, он не переставал рассказывать… Тем и развлекались.
- И чем кончилось? - равнодушно спросил Раймон, не выказывая удивления, что у монаха была какая-то другая жизнь, кроме собственно монашеской.
- Там не о долге речь, - Аймер и сам не понимал, зачем вмешался в разговор. Он будто хотел прервать что-то дурное - причем отнюдь не Раймона прервать, вот что самое странное! - Там речь о том, что священник умер, не отслужив заказанной мессы, а деньги за нее успел принять, и теперь мучился неисполненным долгом в чистилище. И вот он явился к своему ризничему, которого, кстати, Домиником звали, и трижды позвал по имени - "Доминик!" Тот проснулся и попросил: мол, если ты от Бога, назовись, а если не от Бога - во Его имя уходи и оставь в покое. Кюре и назвался. И попросил ему помочь, ведь служить в одиночку священнику невозможно, для мессы нужен хотя бы один верующий. Дальше они двинулись в церковь, живой вместе с мертвым; ризничий открыл дверь своим ключом, помог священнику облачиться, свечи зажег - и началась служба. Доминик ответы подавал, и стоило ему сказать последнее Deogratias, как раздался вздох облегчения, кюре словно бы поднялся в воздух и растворился, а орнат его и прочее богослужебное платье упало на пол, пустое. Фью-ить! - тут надо бы руками взмахнуть, как Рауль на этом месте взмахивал, да, кгм… Не получится. Что-то, как говорят, мешает. Такая вот история.
- Ы-гы, - по-прежнему сумрачно отозвался Раймон, уже почистивший все ногти и теперь ковырявший концом ножа меж зубами.
- Так хорошо помню эту историю именно потому, что мы потом здорово спорили. Целый диспут устроили - о действенности таинств, совершенных усопшим человеком, или же таинств, совершенных в видении… Мы с Рожером стояли на том, что таинство таковое недействительно, а значит, во искупление мук чистилища не годится, вот если бы передал другому священнику просьбу отслужить мессу в нужной интенции - а заодно и местоположение денег - тогда бы точно все это сработало… А Рауль, Андре и вся их партия шумели, что в видениях, мол, у святых бывают и исповеди, и кропления святой водой, и прочие таинства и сакраменталии, и все действенны оказываются; если можно исцелить в видении так, что больной и наяву исцелится, то в чем отличие Евхаристии? А мы с Рожером отвечали: вот тут-то и вся разница, в материи таинства, в свойствах акциденции…
- Что за чушь, - неожиданно резко бросил Раймон и сунул нож за пояс. - Материя, акциденция. Какой ерундой у тебя, студент, голова была забита! Да и история эта дурацкая. Все вранье. Эти истории бабки придумывают, чтобы было чем внучков стращать, а разные дураки рады стараться, разносят их по белу свету.
Он встал, комком ткнул в суму разглаженную было скатерку.
- Пойду разомнусь, корзинку, что ли, поплету. Уже сколько времени потерял даром, сидя тут с вами. А денечки-то самые рабочие стоят. Тьфу.
Он вышел, едва не ударившись о низкий свод - только природная ловкость помогла ему уклониться в последний миг. Черт, которому вроде бы не дали приказа оставаться и стеречь, посомневался немного - но все же потрусил вслед, спокойный, потому что хозяин всегда знает, что делает. Аймер, желая что-то спросить - мол, зачем разговор-то затеял? - посмотрел на своего соция и увидел на его лице страшную досаду. Особенно удивительную тем, что это была досада на него, Аймера.
- Что такое? - едва успел спросить он. Антуан ответил шепотом - то ли ответил, то ли и вопроса не дожидался.
- Зачем ты встрял? Кто тебя просил, а? Только-только разговор завязался…
- Ты же хотел конец истории, а я…
- Да плевать мне на конец истории, - Антуан даже покраснел от гнева. - До каких еще мне историй, когда мы с тобой тут связанные, как два окорока, валяемся и ждем, когда нас прикончат! Мне разговорить его надо! Надо, чтобы он… слушать начал… беседовать… А, теперь уже черти бы все драли, ты уже все испортил!
Если можно кричать шепотом, он именно кричал. Аймер настолько опешил, что даже не пытался отвечать. К собственному своему ужасу он чувствовал, что глаза наполняются влагой.
- Я же его знаю - Раймона! Он не с ними, никогда с ними не был, всегда сам собой. Семья его - Кабанье - вся такая, не разберешь, еретики или католики, сплошь пастухи, вечно на три дома жили, все в перегонах, только сестра и осела у Мауринов, женщине иначе никак… Еретиков в других домах слушали - тут Альзу заправляли, Каваэры тож, еще отчим мой - и родня его, из Пелисье, вот это сильные остали были… А Раймон… Если бы мне удалось с Раймоном как-то сговориться! На жалость взять, на совесть, на прощение… Кабана, артель - это ведь считай святое, почти как детей вместе крестить! Когда овцы ягнились, мы ж вместе принимали… Сыр делали… А ты…
Боль нарастала в Аймере быстро и была едва ли не сильней, чем боль в раненом боку. Куда девался Антуан, его новиций и лучший друг Антуан, радевший о душах, все понимавший, некогда из любви уступивший ему честь первой проповеди! Желавший нести сюда слово Евангелия, желавший пострадать за Христа! Рядом был не Антуан из Жакобена - нет, Антуан из Сабартеса, забитый и хитрый деревенский паренек, привыкший и умеющий увертываться от ударов. Понимание поднималось по гортани вместе с болью: если бы этот другой Антуан видел ту женщину, ту горячую черную женщину, при воспоминании о которой у Аймера приподнимались волоски на полузаросшей тонзуре… Нестерпимую женщину, предлагавшую свободу в обмен на единственное "да"… Предложи она нынешнему Антуану, - о, может быть, тот бы и согласился.
Антуан осекся на полуслове, когда капля все же упала, скатившись у Аймера по щеке. Как тот ни старался отворачиваться, скрыть - подлое тело не желало слушаться, старшего из социев по-настоящему душили слезы. Впервые за жуткую эту неделю, впервые за три недели, в конце концов. И слезы были слезами страха.
- Не говори так, - выдавил он, понимая, что уже раскрыт. - Не говори… Не знаем, что нас ждет, но ко всему же будем готовы? Мы же не будем… поддаваться… этому? Поддаваться ей?
И не было рук, чтобы вытереть лицо и прочистить нос, не было платка - был только пораженный стыдом или Бог весть чем Антуан, который подставил свое льняное плечо. Вместо плата Вероники - отпечатай на нем, Аймер, свое дурацкое горе, свой стыд за ближнего, страх за ваши души.
- Ведь если пойдет все так, мы можем умереть… напрасно.
Антуан ничего не сказал, вдыхая запах прелых листьев - грязный запах, теперь исходивший от волос его соция. Антуан смотрел поверх его головы в сгущавшуюся темноту - арка второй пещерки из желтоватой становилась сумеречной.
- Ну, умрем, - выговорил он наконец, справившись с собой. Голос его звучал неубедительно - но все же был голосом прежнего, настоящего Антуана. Брата Антуана, диакона. - Ладно, Аймер, полно тебе. Что будет, то будет. А мы будем вечерню читать.
Совершенно обессилевший Аймер вздохнул ему в плечо, задвинул носом. Так и не дождавшись слов "Прости меня", но надеясь на них, несказанные. Вот уж на извинения Антуановой воли сейчас точно не хватало, нельзя требовать от человека того, чего у него пока нет.
Снова о байках речь зашла через два дня, по оффицию судя - во вторник. Седьмой день плена подходил к закату; Раймон ушел куда-то, оставив собаку. Антуан старался кашлять тише, чтобы не привлекать лишним звуком безносого, который на свету коротал время за плетением тарелок из лозы. Обычная деревенская посудина под нежидкую еду - да и не только деревенская, в Жакобене на таких хлеб подают - однако Антуан искренне думал, что, коли отсюда выберется, никогда больше не сможет спокойно есть из плетеных тарелок. Да что там есть - видеть их без содрогания! Безносый Жак занимал их изготовлением весь свой досуг, причем плел весьма ловко - похоже, это был его способ заработать на жизнь: передавать их с кем-нибудь на рынки, трудиться втайне, не показывая никому своей рожи. Большие блюда, маленькие, глубокие под хлеб, почти плоские под мясо, и одно длинное, в форме рыбины, и другое - словно бы кружевное… Все они громоздились во внешней пещерке, где посуше, а безносый порой заходил проведать пленников с лозой в руках - и пару раз просто по злобе прохаживался им по ногам свежесрезанными прутьями.
Антуан не справился-таки с кашлем - уже два дня как сырость пещеры проникла ему в грудь, приступами пробуждая там мокрый лай. Вот и сейчас как ни старался тише - получилось все равно громко, и Жак отвлекся от своих лоз, на беду вспомнив про пленников: он всегда вспоминал о них только на беду. Антуан привычно сжался, едва тень безносого загородила выход; некогда таким же образом становился он меньше, завидев на пороге мужа своей матери… "А ну подойди. Я кому сказал? Подойди сюда, парень, ближе! Еще ближе. Так. Смотри на меня, чего рыло воротишь?! Штаны снимай. Снимай живо, а то сам знаешь - хуже будет…"
Опустить голову, втянуть ее в плечи, спрятаться внутрь себя - авось не заметят - как же я ненавижу, когда это происходит само собой, когда оно возвращается, будто и всегда тут было…
Однако, как ни странно, Жак не ударил, хотя и явился со своим остроконечным посохом, уже неоднократно опробованным на их боках. Вообще, похоже, не собирался сейчас их бить, даже подходить вплотную не стал - уселся на корточки поодаль, силуэтом став похож на собаку.
- А вот ты, красавчик, что-то раньше болтал - мол, в городе учился?
Аймер ожидал подобного вопроса меньше всего на свете, даже ответил не сразу, не разобравшись, что это к нему.
- Я? Да… учился, да. В Ажене.
- И чему ты там учился, у своих франков?
- Свободным искусствам… потом теологии, - Аймеру уже хватало ума не цепляться к словам, промолчать о франках.
- Это каким таким искусствам? Всякого, поди, наслушался?
Аймер, чье изумление росло с каждым мигом, подтвердил, что наслушался всякого. Его соций смотрел на Жака с опаской едва ли не большей, чем когда тот приходил просто подраться, выместить злобу.