- Как не обратились, обращались. - Снова вступил байль. - От епископа-то перед Пасхой аккурат сборщики приезжали, за десятиной, дай Бог им здоровья. Мы все как положено заплатили, насчет карнеляжа поспорили малость и доложили, что так и так, был отец Юк - и нету отца Юка, где пропал - мы не в ответе…
- Понятно. Значит, любезные, мы явились как раз вовремя. - Аймер ошарашенно покачал головой. Не мог он с ходу разобраться, все ли тут чисто; но проповеднический восторг медленно захватывал его целиком. Воистину, сам Святой Дух напомнил Антуану о родине, направив их сюда - в место, более всего в них нуждавшееся! В этот миг страшноватые и недружелюбные люди с байлем во главе стали для Аймера родными - его собственной паствой, голодными, которых он пришел накормить. Какие они славные, ключи принесли, кров предлагают, исстрадались без таинств… В Пасхальное-то время, подумать страшно!
- Что ж вы, бедные, и на самую Пасху без мессы? - это был вопрос сострадателя, а не следователя; Антуан робко улыбнулся тому, как изменился Аймеров тон.
- Да откуда ж нам было взять, рассудите милостиво, - забубнило, почуяв приязнь, сразу несколько голосов.
- Кто побогаче вот, тот и в Акс может съездить, как захочет… Хоть в сам Памьер…
- Брюниссанда вон с семейством и катала, так ей что сделается, у нее денежный ящик небось набит…
- А мы люди бедные, трудовые, в Акс не наездишься…
- Работа и работа, на Пасху самая пахота, сев, и за семена нынче дерут втридорога…
- Сама же Брюниссанда и дерет за масло, как иудейка, даром что на Пасху в Акс ездила…
- Ну, довольно, - взмолился к жалобщикам голодный Аймер. - Жизнь у вас тяжелая, вижу; однако ж Господь вас без поддержки не оставляет - будет вам завтра и месса, и проповедь, и исповедь с радостью приму у всех желающих. Объявите по родным, по знакомым - завтра по звуку колокола, хотя и не воскресение, но время сейчас пасхальное, воскресенье Господа до Пятидесятницы вспоминаем каждый день.
- Откушать-то у нас изволите? - с надеждой на отказ напомнил малость успокоенный байль. По крайней мере никто не объявлял неделю милосердия, и пришли монахи взаправду вдвоем, без вооруженных франков, - а то из болтовни перепуганной Гильеметты что угодно можно заключить.
- Думаю, нам лучше всего будет заночевать в доме кюре, оно же и к церкви ближе, - порадовал его ответом Аймер. - Да и не побеспокоим никого, коль скоро дом пустует. Отужинать же… Если чем от своего стола поделитесь, будем благодарны.
Лучшие люди села согласно загудели. Среди них не было Брюниссанды - что, в общем-то, не так уж странно, если учитывать, кого именно в первую голову побежала упреждать Гильеметта. А ведь жалко: Аймер с удивлением понял, что ждал и хотел видеть толстую трактирщицу. Ей, судя по пятилетним воспоминаниям, в этой деревне можно было доверять - наряду с немногими.
- Итак, дети мои, объявите по селу, что завтра поутру и месса, и проповедь с исповедью; а сейчас скажите мне, ключ от дома священника на связке есть?
- Как не быть, мы все сберегли, ключик для вас и все, что надобно, - носатый мужик, новый ризничий, почтительно указал на толстой связке самый малый и затрапезный ключ. - Там, правда, не прибрано у нас, не судите строго, я жену гонял почистить с месяц назад, а ну как нового господина кюре пришлют; да она и на сносях у меня, могла и упустить чего по этому делу…
Аймер сделал обоснованный вывод, что в доме не прибирались с самой пропажи - или бегства? - кюре; разве что пограбить заходили малость и в припасах покопаться. Но это его, к собственному его удовольствию, нимало не волновало. Почти как Гальярда.
Дом кюре, по-хорошему, должен бы - и мог бы - прилегать вплотную к храму; но из-за особенностей Мон-Марсельского рельефа на ровной площади, пошедшей под церковь, со стороны ризницы не помещалось бы уже никакой постройки - скала уступами шла вниз, образуя кривые великанские ступени, из которых, как продолжение серой горы, и рос храм местного камня. Дом священника построили снизу, несколько на отшибе, за уступчатым и заросшим огородом кюре. Домик, - обычный бедный осталь, крытый почерневшим гонтом - стоял далеко от всего, кроме разве что церкви, от которой до него вела неровная каменная дорожка - ступень за ступенью по огородным ярусам. Байль почтительно отдал братьям свой фонарь; при свете его коптящего огня они легко проделали путь вниз в стремительных южных сумерках, отказавшись от всякого сопровождения. С востока огород плавно переходил в кладбище: земли в горах скудно, мертвым приходилось делить друг с другом каменные узкие ложа, слегка покрытые дерном, а всякий мало-мальски плодородный клок земли занимали деревца да капустные грядки. Антуану такое положение дел казалось естественным, а вот Аймера слегка передернуло, когда он на пару шагов уклонился в темноте с тропы меж бурной ежевикой и запущенными, оборванными яблонями - и едва не налетел на обвалившуюся каменную оградку и одинокий могильный крест, отбившийся от общего кладбищенского стада. Дом кюре на стыке крестов и капустных грядок даже издали казался необитаемым. Впечатление холода и неуюта усугубляло окно с полуоткрытой ставней, качавшейся и скрипевшей на холодном ветру.
Хозяйственный Аймер прикрыл окошко, закрепив ставенку при свете фонаря; внутри повесил светильник на крюк, запалил масляную плошку с обрывком фитиля, чутка подвигал жалкую мебель - пыльный стол и два трехногих стула (на одном из них сиживал еще Антуан в бытность мальчишкой), остов кровати, почему-то стоявший поперек комнаты. Смахнул рукой роскошную паутинную сеть на распятии. Единственная комната, она же кухонька, стала сразу будто уютнее, будто и жилой.
Аймер вообще был необычайно бодр, не сказать - весел и доволен. Он уверенно и ловко наводил порядок в бедном хозяйстве кюре, обнаружил шерстяные одеяла в сундуке, нашел хороший кувшин и таз для умывания. Поискал богослужебных и приходских книг, не встретил их и рассудил, что такую ценную вещь байль или ризничий непременно прибрали к себе - хотя бы во избежание порчи крысами. А миссал с часословом, может, священник и с собой забрал, если и впрямь решил сделать ноги, а не просто достался зверью или еретикам, спаси его Господи в любом случае. Бодрость Аймера объяснялась просто: он чувствовал себя нужным. Отсутствие священника в бедной деревушке придавало смысл его пребыванию здесь. Что сперва казалось причудой - обрело теперь ясный облик воли Божьей, явленной через Антуанову печаль, через его, Аймерово, к ней сочувствие, через простые события нашей жизни, коей Ты, Господи, есть творец и владыка. Жаркий и голодный путь по горам уже более не был утомительным, потому что привел делателя на жатву. И делатель, обожавший работать, напевал от радости. Антуан, напротив же, сдулся, как проколотый пузырь. Куда только девалась его утренняя радость - потерянно торкался за братом по углам, не зная, куда девать руки. Даже в домике кюре, где он не раз бывал мальчиком, беседуя с еще не окончательно спившимся отцом Джулианом о святых из календаря, - даже здесь он чувствовал себя крайне неуместным и чужим. Чувство дома осталось где-то между порталом и часовенкой Марциала.
- Что грустишь, брат? Тебе апостол что сказал? Радуйся! - весело наставлял его Аймер, выныривая из сундука с куском недурного полотна в руках. Дырок всего ничего и не слишком пыльное, сгодится вытереть и лица, и руки! - Видишь, как Господь обо всех радеет. Послал нас - не без твоей помощи, по благодати! - именно сюда, где священник так надобен; все у нас замечательно, кров есть, месса завтра, горы у вас и впрямь прекрасные, сейчас помолимся, поужинаем чем Бог подаст…
Антуан благодарно улыбался - не пропустил доброго слова "у вас". Очень хотелось верить Аймеру, да и прав тот был, как обычно, прав. Божие подаяние тоже подоспело скоро: после робкого стука в дверь просочилась, низко нагибаясь и заполняя собой всю деревенскую фоганью, процессия навроде трех волхвов с дарами. Антуан вспомнил городские рождественские миракли, не мог не вспомнить: ведь вместо католического детства Господь подарил ему тулузский новициат. Первым - (старший, Мельхиор с золотом) - явился байль, прижимая к почтенному животику деревянное блюдо, крепко обернутое сукном. Из-под сукна пахло теплым, масляным. Вторым, с круглым белым хлебом, пахшим не хуже ладана, шел волхв помладше, Гаспар - старший байлев сын, уже поважневший и располневший обратно после вечерней паники. Третьим был Пейре Маурин, Гильеметтин муж, - примечательно худой и черный (вот он, черный волхв с дальнего юга, без него и миракль не миракль!), волочивший оплетенную бутыль давешнего вина и кувшин с водой. Оставив дары, процессия удалилась - несколько пятясь, выговаривая любезную неправду, которая, впрочем, не поколебала благодарности голоднющих братьев. На деревянном блюде обнаружилось произведение кулинарного искусства тетушки Вилланы, которое сейчас радовало больше, чем любой трактат или фреска: большой мягкий пирог с маслом и рыбой, и перца кухарка тоже не пожалела. Железный Аймер, однако же, повлек свою малую паству в лице соция читать вечерню в церковь - скорее из соображений, что здесь не даст помолиться обильное слюноотделение.
Прыгал, заставляя стены плясать, кривой огонек свечи на алтаре. Пустой храм в ночи казался больше. Щурясь на плохо различимые буквы, Антуан пел - и ему постепенно становилось полегче. Бревиарий всегда один и тот же, дом проповедника - вокруг проповедника.
Живя в Мон-Марселе, Антуан всегда боялся прихода осени. Уже в сентябре, хотя кругом теплынь, быстрое наступление ночи предвещало для него времена худшие, с трудом выносимые - времена тьмы и промозглого дождя, времена домашней трудовой тюрьмы, из которой не сбежишь даже в кабану, времена, когда в окно лучше не смотреть. В Сабартесе, будем честны, и в феврале-марте бывает не лучше: но тогда хотя бы знаешь, что скоро станет светлей, что каждый день прибавляет понемногу к светлому времени, и завтра рассветет на чуть-чуть - да пораньше, а там и почки набухнут, листва пойдет… В ноябре же, можно быть уверенным, вскорости следует ожидать только большей темноты. А когда Бермон запретил пасынку ходить в храм и видеться с отцом Джулианом, пропала, превращаясь в стыд, и единственная зимняя радость - примиряющее с тьмой и холодом ожидание Рождества.
Ноябрьской холодной ночью умерла когда-то его сестренка Жакотта; в этот же месяц пять с лишним лет назад он лишился матери. Однако ноябрь инквизиции оказался последним, чьего прихода он ждал с такой тоской: жизнь мон-марсельского сироты круто изменилась той осенью, и тулузские ноябри оказались совсем иными - темный месяц, начинающийся ослепительной вспышкой Всех-Святых (и нас некогда сопричти, Господи), продолжался ласковой темнотой снаружи, облекавшей монастырь, как материнское лоно. Если весной или летом порой и отвлекаешься, и горит кровь, зовет на глупости - с ноября и до марта очень хорошо понятно: нет в мире места лучше Жакобена. И нет жизни лучше братской. Ничего лучше часа первого и утрени в холодном полумраке, при редких горящих свечах, дающих ощущение крайнего уюта; теплых обмоток и угольной грелки в рефектории; зимней защищенности учением и молитвой, когда нет нужды искать пустыни для спасения - она тихо смыкается вокруг, едва закроешь дверь. Осень готовит нас к смерти, без которой не бывать жизни вечной; Антуан наконец понял к девятнадцати годам - и полюбил осеннее счастье, встречая смену сезонов с молчаливым радостным вниманием. Он даже ноября больше не боялся…
Но в славном сиреневом апреле в родных горах что-то внутри него оставалось замерзшее, несчастное, что заставляло сейчас чувствовать близость давнего детского ноября. Он сам не мог понять, что же так тревожит; не то что бы и картинки из детства мучили, и не то что бы хотелось большего привета - а вот поди ж ты, словно заноза в сердце осталась и после вечерни. Вспомнив прекрасного Гальярда, юноша попросил Аймера оставить его ненадолго в церкви одного; тот согласился без лишних слов, плотоядно сказал: "Пока пирог порежу!" - и всепонимающе ушел. Но и в одиночку Антуану не сделалось легче. Он обошел храм, постоял на коленях немного, подумал - и не стал простираться на пыльном полу, не мели тут, похоже, все два года, а хабит и без того пес нынче испачкал… Стыдясь глупых мыслей и своей непригодности к молитве - тоже мне, остаться хотел с Богом поговорить, а сам только и знает на дверь оглядываться - Антуан при свете огарка вставил в скважину ключ, после чего задул свечку и вышел в ветреное синее тепло. Замкнул церковь, поплелся к Аймеру и пирогам - и наконец понял, чего же так не хватает, отчего все неладно и чуждо, куда теперь бежать (не убежишь)… Согнувшись, он тихонько забыл себя на каменном сиром кладбище - а ведь у нее даже нет могилы тут, где ж ее положили, куда отнесли! - и, поскуливая пред Господом, сообщил Ему то, что Он и так знал: мама покончила с собой.
В Тулузе Антуан помнил об этом не хуже. В миссии не забывал. Но горе оставалось отдельным от радостей и нужд, отдаляясь и теряясь в череде насущного; а тут каждый камень, помнящий стопы худой русоголовой женщины, от которой сын унаследовал цвет волос и темные глаза, и манеру смеяться - каждый кривой плетень и яблонька говорили и грустили о ней.
- Она не хотела, Господи, - мучительно прошептал Антуан, прикрывая глаза, жмурясь от боли. Он устроился, как оказалось, у крупного каменного креста, под которым спали поколения семейства Руж. Антуан помнил смерть матери Бонета Руж - она в солидном возрасте, под сорок уже, нежданно понесла ребенка, но стала от этого слаба здоровьем, навернулась при стирке в реку и слегла, а потом умерла - мучительно и быстро, и вся деревня жалела ее - так и не разродилась, и не старая еще! - и мужа ее Понса, впрочем, ненадолго ее пережившего, и сына Бонета, ревевшего на похоронах как телок и вырывавшего из головы черные волосы клочьями… Антуану было лет 12, не тот возраст, чтоб за мать цепляться, да и занята она была - с другими соседками хлопотала над телом, помогала с поминальным столом; но так хотелось Антуану подойти и ухватиться за нее покрепче, проверить, что жива еще, цела. Мог ли он тогда подумать, что десять лет спустя будет завидовать Бонету - завидовать не тем, чьи матери живы, но тем, чьи померли в горячке, в родах, утонули, сгорели на пожаре, пропали без вести в лесу, как мамаша Готье Седого из Прада: по весне нашли, по нательному кресту узнали… Все лучше, чем самоубиться. Все, что угодно, лучше. Всех остальных Господь непременно простит. Всех остальных в церкви отпевали.
- Она… Дура была, Господи, обманули ее… Она думала, мне поможет… Может, как повисла, так покаяться успела… Господи! Знал же я ее! Не хотела она, помилуй ее!
Антуан, Антуан, такой хороший проповедник, знающий разницу между аллегорическим и нравственным толкованием… ничего-то путного не мог сказать и в молитве за собственную мать, уткнувшись лбом в спасительный крест. Над костьми семейства Руж из Мон-Марселя, из которых благодатно росли в темноте кладбищенские цветы, будущие ягоды. "Как цвет полевой, так и он цветет… Пройдет над ним ветер - и нет его, и место его уже не узнает его". Бедная женщина Росса, и бедный ее сын - ничего-то не он мог для нее сделать.
- Антуааааан!!!
Крик был так ужасен, что парень вскочил, как ошпаренный, разом позабыв все несчастья. Хвать за пояс - ножа нет, в доме забыл, при виде пирога на стол выложил - ладно, камень из-под ног, палку, что угодно…
- Аймер! Что?! Где?! Я иду!
- Ффух, вот где прячешься, - белый длинный призрак приближался со стороны храма. Один. Фонарь бесполезно болтался в его руке, слепя самого идущего. Но, как выяснилось, Аймер был цел и даже улыбался.
- Испугался я что-то за тебя, - смущенно объяснил он, протягивая к брату руку с фонарем. - Говорил, на один Pater останешься, а сам все не идешь. Пирог почти остыл уже, а я, между прочим, твой супериор, есть без тебя не сажусь и слюнки роняю! Прихожу к церкви - заперто, тебя нет… Подумайте, брат, хорошо ли так волновать соция и морить его голодом! - уже сурово закончил он. Но, рассмотрев Антуаново потерянное лицо, смягчился.
- Испугался зря - и слава Господу, что зря. Идем есть, брате… И вот что я тебе скажу, - задумчиво добавил он, пропуская того вперед. - Давай-ка больше не будем ходить по одиночке. Разве только по той нужде, где вдвоем не справиться, - по-вагантски хмыкнул он, предупреждая шутливый вопрос. Которого, впрочем, все равно бы не последовало - не до шуток было Антуану.
- Почему? - поразился он, едва ли даже не обиделся. - Уж не думаешь ли ты, что тут… В моем родном Мон-Марселе…
- В твоем родном Мон-Марселе пять лет назад кюре убили.
- Так его не потому! И вообще… То рыцарь сделал, он в тюрьме сейчас!
- А братьев Петра и Доминика под Миланом тоже рыцарь убил? А Петра, что в Арагоне проповедовал? А что брат Ферьер из Нарбонна едва ноги унес - опять тутошний Арнаут был виноват?
- Это совсем другое! - возмущенный юноша даже остановился в двух шагах от дома, так что Аймер с фонарем на него налетел. - Я сам здешний! Я к своим пришел! И мы - просто проповедники! В скольких деревнях уже бывали - только тут, где меня каждая собака знает, ты решил озаботиться не на шутку? Аймер, не будь ты моим супериором, я бы сказал, что это немыслимая глупость!
- Но поскольку я есть твой супериор, ты мне обязан послушанием, - Аймер невозмутимо втолкнул соция в низкую дверь. - Глупость, не глупость - я так решил. И кстати же о собаках, которые тебя знают: наличие хотя бы этой псины мне подсказывает, что ее хозяин, осужденный еретик, где-то неподалеку. И переполох его сестрицы говорит о том же. Не спорь, - Аймер властно поднял руку, заодно вешая над столом фонарь. - Места тут неспокойные, мы оба знаем. Мой… разум говорит, что и надежней, и приличней нам с тобою будет не разделяться, пока мы здесь. По крайней мере не бродить по ночам в одиночку - это и в Тулузе, и в Памьере идея опасная, а в Сабартесе - дурнее вдвойне.
Разум… Антуан отлично знал, чьим голосом говорил с Аймером его так называемый разум. У него самого в ушах тоже будто бы звучали слова Гальярда: "И помните: проповедник смерти не боится, но сам искать ее не должен. Берегите себя и друг друга, юноши. Лучше оказаться слишком осторожным, чем после на телеге везти в Тулузу тело своего соция. Я возил, поверьте мне, я знаю".
Антуан вздохнул и стал разливать вино с водой. Правота Аймера была очевидна, хотя и не доставляла удовольствия.
Даже и остывший, пирог оставался сказочно прекрасным. Аймер сладко потянулся, едва не опрокинув плохонький стол.
- Благодарим Тебя, Господи, за все дары Твои… - молитву прервал широкий зевок. - Ну что, читаем комплеторий - и спать?
"Дисциплина?" - взглядом спросил Антуан. Аймер подумал, шевеля бровями. С одной стороны, вторник, можно бы… С другой…
- Dispensatio, - решительно объявил он. - Мы все еще в дороге. Вместо дисциплины у нас проповедь. И высыпаться надо… хотя бы иногда.
- Жду не дождусь, когда тебя выберут приором, - подмигнул Антуан, вроде даже становясь из сабартесского прежним, тулузским. - Вот тогда начнется в Жакобене сладкая жизнь! Диспенсации от всего… Общие пьянки каждый день и частные - по желанию…