Остаток дня Савчук просидел неподвижно над куском бересты, присланным из Ленкорани, не притрагиваясь к книгам.
Наверное, он имел довольно странный вид, когда перед закрытием читальни возвращал книги. Заведующая, благоволившая к нему, спросила вполголоса:
"Как работал ось, Владимир Осипович? Удачный был день?"
"Удачный?.. - Савчук с удивлением посмотрел на нее. Он не сразу понял смысл вопроса. - Ах да, день?.. Не знаю! Пока еще не знаю ничего…"
Я поднял голову. Вокруг стучали отодвигаемые стулья. Антракт кончился. Звонок призывал нас снова в зрительный зал.
- Что ж, надо идти, - сказал Савчук с огорчением.
- Обязательно договорим после спектакля, - утешил я его.
Когда спектакль закончился, Савчук покорно вышел за мной в фойе.
Глядя на его толстое удрученное лицо, я вспомнил, что Лиза сравнивала Савчука с Пьером Безуховым. Действительно, что-то общее было между ними, и не только массивность. Правда, Савчук не носил очки, как Пьер, но взгляд его становился иногда таким беспомощно-отсутствующим, задумчиво-мечтательным, что этнограф казался близоруким.
- Давайте походим по улицам, - предложил я. - Хочется просто походить. Поглядеть на Москву, какая она вечером.
- Не лучше ли все-таки в музей? - неуверенно сказал Савчук.
- Что вы! Ночью?.. Нет, доскажете по дороге. Понимаете, очень соскучился по Москве. Столько раз воображал на зимовке: вот спускаюсь по улице Горького, проверяю свои часы по телеграфским, сворачиваю к университету…
Мы очутились у вешалки.
Савчук неуклюже топтался подле меня, пытаясь помочь одеться и в припадке усердия запихивая мою руку не в рукав, а во внутренний карман шинели.
Мы вышли из театра.
- Брр, какая сырость! - сказал Савчук, поправляя кашне, которым, по меньшей мере, трижды была обмотана его шея.
- Да что вы! По-моему, хорошо. Теплынь!
- Мерзейшая погода! Всегда гриппую в марте.
- А вы бросьте грипповать.
- То есть как это бросьте? Вы думаете, притворяюсь?
Он чихнул и с беспокойством посмотрел на меня. Я засмеялся.
- Такая махина, громадина, - я с удовольствием оглядел его с головы до ног, - и так панически боится гриппа! Обмотался кашне, обулся в какие-то архиерейские боты. Вы просто неженка, милый мой! Оглянитесь-ка лучше.
Мокрый асфальт мостовой отражал в себе вечерние огни: ярко освещенные квадратики окон, зеленые, желтые и красные шары светофоров, струящуюся зыбь реклам. Москва смотрелась в асфальт, как в реку. Изредка мимо нас проплывали троллейбусы, покачиваясь с боку на бок, будто нагруженные доверху баркасы.
- До чего ж красиво! - вздохнул я от полноты чувств. - Вам не понять: пригляделись уже, избаловались. Небось как засели в свой музей, так и не выезжали из Москвы?
- Собственно говоря, я…
- Оставим это! Я же вас не виню. Меня интересует другое. Почему "детей солнца" не обнаружили на Таймыре до сих пор?
- А вы помните, какое место на карте занимает Енисей? - ответил Савчук вопросом на вопрос.
- Енисей? При чем тут Енисей?
- Он делит территорию СССР примерно пополам.
- Знаю.
- Так вот, к западу от Енисея работали десятки ученых-этнографов, а к востоку - единицы. Пропорция, конечно, неправильная. В данном случае она многое объясняет.
Довод показался мне убедительным.
- Все-таки, простите, не понимаю, какое отношение имеет ко мне клочок бересты, пусть даже исписанный печатными буквами?
- Но ведь вы бывали в море Лаптевых! Лиза говорила, что специально изучали историю путешествий в этом районе Арктики.
- Изучал, да.
- Вот видите! Именно вы сумеете разобраться. Какой-то русский путешественник двадцатого века, пересекая Таймыр с севера, со стороны моря, наткнулся на "детей солнца" и с помощью "закольцованной" птицы известил о своей находке. Путешественника, заметьте, считают погибшим или пропавшим без вести, иначе в записке не было бы слова "жив".
Я задумался. Никто из путешественников, погибших или пропавших без вести, не приходил на ум.
Некоторое время мы шли молча. Сверху начал моросить мелкий надоедливый дождь.
- Самое важное сейчас: уточнить хронологию событий, - продолжал Савчук. Он с раздражением отряхнул дождевые капли со своего пальто. - В каком году написано письмо? Дата! Дата! Дайте мне дату!..
- А орнитологи? Обращались ли вы к орнитологам? Какой возраст "закольцованной" птицы?
- Музей просил ленкоранских пионеров прислать чучело птицы. Посылка пришла очень быстро.
- Ну и?..
- Орнитологи определили возраст птицы примерно в двадцать-тридцать лет.
- Отлично. Уже есть нижняя предельная дата. Птица убита в прошлом году, то есть в тысяча девятьсот тридцать девятом. Стало быть, "закольцевать" могли ее не раньше тысяча девятьсот девятого года. А верхняя предельная? Нельзя ли установить верхнюю предельную дату?
- Установлено. Тысяча девятьсот семнадцатый год.
- Почему?
- Орфография. Письмо написано по старой орфографии: с твердым знаком и буквой "ять". Это указывает, во всяком случае, на предреволюционные годы.
- Да, убедительно, - согласился я. - Но почему печатные буквы?
- Думаю, путешественник был предусмотрителен. Письмо могло попасть в руки малограмотных людей, которые легче разобрались бы в печатном тексте.
- Неглупый человек этот ваш путешественник, - пробормотал я и поежился: за воротник поползла противная холодная струйка. Дождь понемногу усиливался.
- Признаюсь, мне стало интересно, - сказал я искренне. - Выходит, к вам в музей, в музейную библиотеку, ворвалась весть от какого-то русского морехода, нашего современника? Теряюсь в догадках, кто бы это мог быть… Но продолжайте, я перебил вас.
Мы двинулись дальше по мокрому блестящему тротуару.
- Где мы? - спросил я, поднимая воротник.
В тумане поблескивала вода. Впереди проступали внушительные очертания какого-то моста.
- Крымский мост, - рассеянно сказал Савчук.
Ого!.. Далеченько забрались!
- Ну не чудаки ли мы с вами? - сказал я, улыбаясь. - Вместо того чтобы спать, разгуливаем себе ночью под дождем и рассуждаем бог весть о чем. О бересте и Карском море! О Птице Маук и каких-то сказочных "детях солнца"!..
- И об исчезнувшем русском путешественнике.
- Да, о погибшем, давно умершем путешественнике.
- В том-то и дело, что он, может быть, жив до сих пор.
- Жив? Да что вы! - сказал я недоверчиво.
- Да. По-видимому, продолжает посылать вести с верховьев своей реки. Но это надо, конечно, проверить на месте, на самом Таймыре…
В задумчивости мы прошли еще несколько кварталов.
- Как хотя бы выглядит это послание на бересте? Опишите его внешний вид! - попросил я, продолжая перебирать в памяти имена русских полярных путешественников.
Савчук пробурчал что-то в кашне.
- Не слышу. Что вы говорите?
- Говорю, что проще бы самому взглянуть на него.
Я остановился. У меня мелькнуло смутное подозрение.
- Савчук, где мы сейчас?
Мой спутник замялся, потом сказал, глядя вбок:
- На Большой Калужской. Музей рядом.
Над нами в тумане мерцал фонарь, как маленькая луна. При свете его я всмотрелся в сконфуженное лицо Савчука.
- Эге-ге!.. - сказал я.
- Ну, вот еще…
- Нет, нет, вы хитрец! И какая настойчивость! Вы пиявка, почтеннейший, просто пиявка!
Он принялся оправдываться, говоря, что привел меня сюда случайно, что ноги машинально, без участия сознания, привели его к музею, и психологам известны подобные случаи. Он замолчал, не выдержав моего красноречиво-укоризненного взгляда.
- Хотя поскольку вы все равно уже здесь… - сказал Савчук почти шепотом.
- "Постольку, поскольку"! - передразнил я. - Заманили в район музея…
- Но это займет у вас всего четверть часа.
- Нет, вы с ума сошли!
Однако он уловил в моем голосе нотки неуверенности и стал еще более настойчив. Ни с чем нельзя сравнить настойчивость таких вот толстых, с первого взгляда вялых и нерешительных людей, если им втемяшится что-нибудь в голову.
- Завтра утром, - сказал я.
- Завтра невозможно. Завтра будет слишком поздно. Завтра вы едете в Сочи, я вылетаю на Таймыр.
- На Таймыр?.. Зачем?
- Но я объясняю вам это целый вечер - искать легендарный, загадочный народ - "детей солнца"! Мне поручено проверить подлинность записки на бересте. Нет, вам совершенно необходимо взглянуть на записку!
- Ночью?.. В музей? - пробормотал я, делая несколько нерешительных шагов. - Все-таки, согласитесь, как-то странно…
- Ничуть не странно. Для науки ничего не странно! Вы сами были в таком же положении, мучились когда-то тайной, которая…
Он пустил в ход неотразимый аргумент.
Когда я следом за Савчуком поднимался по лестнице музея, куранты на Спасской башне, повторенные радиорупорами на площадях, стали бить полночь.
3. Закольцованный гусь
Осмотр музея в полночь?.. Слыханная ли вещь?!
Идти в музей для того только, чтобы взглянуть на облезлое чучело птицы и клочок бересты!
Тащиться к черту на кулички под дождем, когда давно уже полагается спать!
Но, повторяя все это и ругая себя, я продолжал плестись за Савчуком.
В описываемое мною время Музей народов СССР помещался на Большой Калужской, фасадом своим выходя к Москве-реке, в Нескучный сад.
Пока Савчук искал дежурного по музею, я стоял у входа в здание.
Внизу толпились деревья. Между ними видна была вода. Она казалась светлее деревьев, но все же была очень темной, неприветливой.
Я подумал о том, что совсем скоро - через каких-нибудь два-три дня - буду стоять у настежь раскрытого окна сочинского санатория. Лунная дорожка побежит от берега далеко-далеко к горизонту, а с веранды будут доноситься мерное шарканье ног и звуки медленного вальса. Медленного… Почему именно медленного?
Странно! Я никак не мог настроиться на курортный лад. Лиза говорила мне не раз, что я, подобно многим другим занятым людям, попросту не умею отдыхать. Возможно. Но мысли о Сочи все время перебивала мысль о письме на бересте. Что-то почти гипнотизирующее и очень тревожное было в этих разрозненных, не связанных между собой словах: "Таймыр", "верховьях реки…" И как там дальше? "Птица Маук" и "жив"!
Что бы это могло значить?..
- Дежурный разрешил! - раздался за спиной торжествующий голос Савчука.
Я вздрогнул. Я был сейчас далеко от дежурного и от музея.
- Договорился, уладил, - объяснил Савчук, переводя дух. - Сейчас отопрут.
Но высоченные резные двери, ожидавшие своего магического слова "сезам", еще долго не открывались перед нами.
Наконец явился сторож, низенького роста, заспанный, лохматый, недовольный. Кряхтя и зевая, он нашел в громадной связке ключей тот, какой ему требовался, и с медлительным скрипом двери отворились.
На нас пахнуло холодом. Словно бы пещера была там, глубокая, сводчатая, наполненная слоистым мраком. В углах неясно мерцало что-то, - быть может, сокровища Али-Бабы?
Суетливо шаркая валенками, сторож побежал вперед, зажигая свет на нашем пути.
Одна за другой возникали из тьмы высокие просторные залы. Днем здесь было иначе: раздавались приглушенно-робкие голоса посетителей, сдержанное покашливание, властный стук палочки экскурсовода. Сейчас сонная тишина стояла в комнатах, подобно недвижной воде в заводи.
Да, очень странно было в музее ночью.
Мне показалось, что в одном из углов стоит человек. Когда мы приблизились, я рассмотрел под стеклом витрины фигуру русского казака XVII века.
Воинственно торчал шишак, поблескивала чешуя кольчуги, в откинутой руке было нечто вроде алебарды. Фигуре сумели придать такой естественный поворот, что чудилось: еще немного, и оживут, колыхнутся могучие плечи, а рука в железной перчатке сдвинет назад шишак, из-под которого глянет мужественное и доброе чернобородое лицо.
Такими, наверное, были первооткрыватели Сибири: предприимчивый Ермак, отважный Василий Бугор, хладнокровный Буза Елисей, о которых рассказывал мне в детстве - и с таким воодушевлением, так красочно! - мой школьный учитель географии.
- Не задерживайтесь у этой витрины, - поторопил меня Савчук. - Я же сказал вам: не семнадцатый, а двадцатый век!..
Он быстро и уверенно шагал мимо тускло отсвечивавших витрин, мимо глиняной утвари и деревянных сох, мимо стендов с разноцветными вышивками, мимо каменных баб, высокомерно щуривших на нас свои глазищи.
Наконец мой проводник замедлил шаги.
- В следующем зале, - сказал он вполголоса. (Полночный час настроил и его на торжественный лад.)
Я огляделся. Это был каменный век!
- Мы в северной Сибири. Эпоха - ранний неолит, - пояснил Савчук, делая широкий жест хозяина.
Со стен исподлобья смотрели рогатые черепа, по-видимому, северных оленей. В углу стоял растрескавшийся обломок могучего желтого бивня, а под ним лежали каменные топоры, наконечники стрел и короткие ножи из обсидиана - вулканического стекла.
А ведь все это когда-то служило человеку: стрела из обсидиана догоняла бегущего оленя, каменный топор валил быка. За каждым из этих предметов угадывался человек. В них воплотилась, материализовалась упрямая, творческая, созидающая мысль, которая подняла человека над окружающим миром.
Что же ожидало нас в следующем зале?
С некоторой робостью я переступил порог.
Передо мною было чучело орла.
Экземпляр, правда, был незаурядный. Размах крыльев достигал на глаз двух с половиной метров. Могучие когти вцепились в пунцовую бархатную подставку. Издали могло показаться, что хищник терзает брошенный ему кусок мяса. Клюв был широко раскрыт, так что виднелся кончик острого, как жало, языка.
Набивщик чучела, по-видимому, обладал художественным вкусом и придал шее орла такой изгиб, что усиливалось впечатление злой и надменной силы.
С почтительным любопытством я склонился над металлической пластинкой, прибитой к подставке.
"Орел-белоголов, - было написано там, - убит на Чукотке. Поднесен в дар музею охотником Тывлянто такого-то числа".
Я обернулся к Савчуку, который с удивлением смотрел на меня.
- Что вы?.. Не орел, - сказал он.
Присмотревшись, я увидел, что в тени орлиных крыльев приютилось на особой подставке чучело гуся. Гусь как гусь: с перепончатыми лапами, с вытянутой по гусиному обыкновению шеей. Он смотрел на меня искоса желтым глазом, сохраняя при этом непроницаемо-загадочное и даже вызывающее выражение на длинноносой продувной физиономии.
- Лучше бы все-таки орел. Гусь, знаете ли, не так романтично.
- Ведь не простой гусь, а "закольцованный", - вступился за гуся Савчук.
- Почти что заколдованный…
- Вестник несчастья, - многозначительно сказал этнограф. - Важные письма в старое время, - продолжал он, - запечатывались сургучом, к которому припечатывались еще и два-три гусиных пера. Чем больше перьев, тем важнее считалась весть, тем быстрее мчался гонец.
- Гусиные перья вместо марок?
- Вроде того.
- Тогда полученное с Таймыра письмо можно назвать заказным, потому что его сопроводили не двумя-тремя перьями, а целым гусем. Но где же оно, это "заказное письмо"?
- Не в клюве гуся, конечно. За семью печатями… Прошу пройти в эту маленькую дверь. Осторожно, ступеньки!
Записка сберегалась в кабинете директора в особом, герметически закрытом стеклянном ящике.
Я присел к столу.
Кусок бересты имел четырехугольную форму и загибался, как свиток. Надпись сделана была микроскопическими печатными буквами с сохранением старой орфографии. Сначала чем-то острым (шилом или гвоздиком) выцарапывались углубления для букв, потом они заполнялись золой, разведенной в воде.
Вот что мне удалось с трудом разобрать: "Таймыр… идя на юг… воздушному следу… верховьях реки… назыв… детьми солнца… Птицей Маук… единоборство… жив… помощи…"
- Текст бессвязный, - разочарованно сказал я, поворачиваясь к Савчуку.
- Надо читать между строк.
- А вы прочли?
- Попытался. Начал заполнять пустоты между уцелевшими словами, перебрасывать смысловые мостики…
- И получилось?
- Судите сами.
Савчук вытащил из кармана смятую бумажку, испещренную поправками, и прочел:
- "Я, имярек, потерпев кораблекрушение, попал на Таймыр. Идя на юг по какому-то воздушному следу, после долгих скитаний очутился в верховьях такой-то реки и пришел к людям, называющим себя "детьми солнца"…" Ну как?
- Складно… Дальше.
- Дальше не так складно. Птица Маук?.. Пока еще не возьму в толк, что это за диво. Возможно: "столкнувшись с Птицей Маук"?..
- Понял… "Вступил с нею в единоборство"?
- Да, в этом духе. И в заключение: "меня считают погибшим, но я жив и прошу помощи…" Затем, как водится, фамилия, дата, указание координат.
- Их-то и нет?
- К сожалению, нет. Край записки надорван.
Я в раздумье откинулся на спинку стула.
- В общем приемлемо. Записка, бесспорно, послана с Таймыра.
- А некоторые этнографы, представьте себе, не верят, считают мистификацией, - пожаловался Савчук. - Даже статья появилась: "Странная мистификация в Арктике". У меня есть газетная вырезка. Хотите прочесть?
- Не хочу!
Я фыркнул. Подобная реакция была, по-видимому, приятна Савчуку: он улыбнулся.
- Мистификация? - сердито сказал я. - Чушь, чушь!.. Извините, не могу спокойно. Мне эти скептики в свое время так насолили!.. И какие сомнения? Письмо подлинное! Все говорит за это!
- А что именно, по-вашему?
Я принялся загибать пальцы:
- Внешний вид записки, раз! Экспертиза орнитологов, два! Анализ текста, три!
Этнограф засмеялся от удовольствия и потер руки:
- Я очень рад, что не сомневаетесь в подлинности письма. Но теперь займемся его автором…
Савчук перегнулся через мое плечо и постучал пальцем по стеклу, за которым лежала береста.
- Да, займемся автором письма. Кто он?..
- Ну, данных так мало, что…
- Данных немного. Но все же есть кое-что…
- А именно?
- Бесспорно, не иностранец, русский. (Иностранец никогда не написал бы: "единоборство". Обязательно: "поединок".) Надо думать, интеллигентный человек - не зверопромышленник, не простой матрос, не скупщик пушнины. Вывод: русский путешественник, географ, исследователь Арктики. Кто же он?..
Подумав, Савчук уточнил свой вопрос: