На стоянке он на берег не съезжал. И, отправляясь в парикмахерскую, я предложил старпому купить ему что надо из мелочей. Оказалось, Арнольду Тимофеевичу нужен один значок с полярным колоритом и один конверт. Я купил ему пять значков и десять конвертов с жирными штампами "ДИКСОН" и силуэтами ледоколов в сумасшедших льдах. Он полчаса ходил за мной и спрашивал: "Хау мени?" ("Сколько стоит?" – Сколько он мне должен?) – и настойчиво пытался всучить мне рупь. Я не взял. И он заметно потеплел ко мне и принес электрочайник. Чайник я клянчил начиная с Мурманска, но он его зажимал, ссылаясь на отсутствие свободных. Здесь, вероятно, не паршивый рупь роль сыграл, а обычночеловеческое – услуга за услугу. Я ему значки для внука, он мне электроприбор. И я обеспечил себе на весь рейс чай в каюте в любое время дня и ночи – хитрый я лис и психолог.
В результате потепления наших отношений я притупил бдительность и нормально сел в шляпу.
Дело происходило следующим образом.
Наличие у нас на борту ребят из экспедиции "Комсомольской правды" оживило интерес к прошлому Арктики. Русанов заставил вспомнить других трагически погибших здесь путешественников. А оказалось, что, в отличие от Фомы Фомича, Арнольд Тимофеевич кое-какие книжки читал. И вот на этом я и погорел.
Еще в пятьдесят третьем году, когда первый раз шел на восток Северным морским путем, я интересовался Русановым. И прочитал про него все, что мог достать. Заинтриговала в первую очередь женщина, француженка Жюльетта Жан. Русанов познакомился с ней в Париже, там они стали женихом и невестой. Предсвадебное путешествие Жюльетте Русанов предложил своеобразное – на слабеньком судне в роли врача через всю Арктику. И сам замысел идти на восток был, если говорить правду и только правду, и всю правду, авантюрой. И взять с собой на верную смерть девушку, студентку Сорбонны, на роль судового врача тоже как-то странно выглядит. И даже название судна "Геркулес", когда мощность его керосинового мотора была тридцать лошадиных сил, звучало или юмористически, или…
Погибли они где-то здесь, возле Таймыра.
Вот запись, которой больше двадцати лет: " 12.08. 1955 г. Борт МРС-823. 20 ч. 00 м. – время местное. Проходим шхеры Минина, остров Попова-Чухчина. Здесь нашли остатки лагеря русановцев. Где ты, Жюльетта Жан? Какими были твои последние минуты?.. Штормит. Тучи мрачные… Обязательно сделать рассказ, как где-то во Франции мать ждала Жюльетту… 13.08. 1955 г. 23 ч. – время местное. Стали на якорь в проливе Фрама, измученные качкой, мокрые и грязные. Холодно. Низкий берег острова Нансена. Хлюпает вода. Нет шланга брать топливо. Читал Тихонова "Кавалькаду". Эстафета чужих вдохновений:
…Окончен труд дневных забот…
Вечерним выстрелам внимая…
Надо писать Жюльетту!"
Не родился рассказ. Но нынче на "Державино", конечно же, я считал, что лучше меня историю Арктики никто ведать не ведает.
Ах и эх – эта привычка высказываться о вещах, которые только чуть понюхал! Я, например, часто обсуждаю кинофильмы, посмотрев афиши на заборах. И самое интересное, что абсолютно уверен в праве судить на основании заборных афиш.
И вот черт дернул говорить со старпомом о Джордже де-Лонге. Я был так уверен, что Арнольд Тимофеевич ничего об этом несчастном американце не знает! И в разговоре небрежно-безапелляционно брякнул, что могила американца – в устье Индигирки.
Тимофеевич сказал, что это не так:
– Я с киндеров помню, когда и где погиб Лонг. В устье Лены он погиб. Вы разрешите вниз спуститься на пять минут? Я этот пошлый энциклопедический словарь принесу.
– Идите, – сказал я. А что оставалось делать? Хотя я уже понял, что путаю место могилы Лонга.
И он приволок словарь, и ткнул меня в него носом, и на глазах всей вахты торжественно и оглушительно повторил:
– Такие вещи, Виктор Викторович, моряк с киндеров должен знать!
И понес, и понес топтать меня. А шли в тумане, туман летел за дверью рубки, как выхлоп автомобиля в крещенский мороз. И хотелось сосредоточиться на окружающем мире: курс на остров Уединения, траверз острова Свердрупа -мы повторяем пока точь-в-точь маршрут "Геркулеса".
Ребята из экспедиции "Комсомольской правды" отоспались и сделали экипажу доклад о целях и смысле мероприятия.
Один парень – радиоинженер, альпинист. Второй – аспирант пищевого института. Третий профессию утаил, зато с бородой.
Попутно они испытывают пищевые продукты, свою психическую совместимость, должны собрать плавник на террасах острова Большевик на высоте ста метров. Если на террасах плавник есть, тогда будет доказано, что Северная Земля последние тысячелетия стремительно поднимается из моря. Ребята везут специальные пластинки, которые будут укреплять в памятных местах Арктики.
Очень обозлили нашего радиста, когда заявили, что у них есть радиостанция весом всего в два килограмма и они с ее помощью держат связь в микрофонном варианте из Арктики с Москвой и вообще со всем миром.
Наш начальник рации прямо весь взбаламутился. Он тратит на связь с Москвой черт знает сколько сил и времени.
Арнольд Тимофеевич:
– А вот товарищ адмирал Головко, командующий Северным флотом, уже в тридцать девятом году разговаривал с Москвой из любой своей точки…
07.40. Начали лавировать между ледяных полей, слышен голос "Ленина", он зовет "Комилес" – значит, они уже совсем близко.
Поморы-зверобои кромку льда называют рычара.
Есть в этом слове нечто грозно-рычащее, настораживающее, приказывающее собраться.
А когда караван входит в настоящий лед, то минута эта и торжественна, и одновременно напоминает мгновение, когда двери зубного врача уже распахнулись перед вами и навстречу – никелевый блеск инструментов.
Свинцовое Карское море, свинцовое карское небо, на нем оловянные длинные отблески ледяных полей.
Три черные черточки на горизонте – атомоход "Ленин", ледокол "Мурманск", лесовоз "Комилес". Они лежали в дрейфе в полынье за разряженной перемычкой плавучих льдин кромки.
Мы с ходу разобрались и без задержки в передней дантиста вошли в дверь его кабинета, и навстречу нам зажужжали миллионы бормашин. Дистанция – пять кабельтовых. Мы – за "Лениным" первыми. И сразу туман. И сразу пробки из огромных обломков в канале. "Ленин" тяжко переваливается с боку на бок в сплоченном льду. Его передняя мачта исчезает в сиреневом тумане. А минут через десять исчезают в тумане и три мощных, направленных в корму, прожектора атомохода.
Не очень приятное занятие следовать в густом тумане за ледоколом, чьи огромные винты выворачивают ледяные глыбы, каждой из которых достаточно для проделывания в твоем брюхе прободной язвы.
Мы шли, еще не привыкшие к сотрясениям, еще болезненно относящиеся к каждому корабельному кряхтению и оху, еще слишком настороженные и натянутые.
И на тридцать третьей минуте "Державино" намертво заклинивается. И здесь виноват я, ибо сдали нервы и я в пандан им сбавил ход, а этого не следовало делать: нельзя утрачивать инерцию.
– Добавьте! – сказал одно слово Дмитрий Александрович, но уже поздно сказал. Деликатность в нем сработала. Мы еще не привыкли друг к другу. Это нам еще предстоит.
Для успокоения моей совести еще через четыре минуты заклинивается в полосе торошения сам "Ленин" – в "ставке", как говорят ледокольщики, то есть в полосе сторошенных, многолетних льдин.
Лежим в приятной тишине.
"Мурманск" выкатывается из строя и дважды обкалывает "Ленина". Тот получает возможность движения назад и начинает приближаться к нам, чтобы получить впереди пространство для разгона. Потоки воды от его винтов, когда атомоход начинает разбег вперед, жмут нам в нос, давят льдинами, и мы получаем заметное движение назад: самое отвратительное, ибо это грозит перу руля и нашим винтам…
Со скрежетом зубовным даю ход вперед, хотя под кормой битком набито тяжелого льда. Продолжаем движение. Генеральный курс от острова Кирова на остров Садко, что в островах Цивильки архипелага Норденшельда.
"Ленин" оказывается вежливым лидером. Когда сотрясения от ледяного потока, обтекающего нас, делаются совсем уж трудно переносимыми, я вызываю ледокол по радиотелефону и говорю бесстрастным – так положено по неписаным традициям – голосом:
– "Ленин" – "Державино"! Сотрясения сильные!
– Ясно, "Державино"! Уменьшаю ход! – отвечает лидер, но, черт побери, не очень-то уменьшает.
И течет, течет из глубины к нашему форштевню и вдоль бортов зелено-белый, громыхающий, булькающий, перекрученный поток ледяной лавы с глыбами зеленого ледяного гранита…
Из-за всяких профессиональных сложностей забыл, что мы уже повстречались с медведями.
Итак, вначале было целых два медведя, оба разозлились на нарушителя их покоя – атомоход "Ленин", оба рычали и долго бежали впереди каравана, как зайцы перед авто, каждую секунду оборачиваясь черными носами и пренебрежительно стряхивая ледовую пыль и снежный прах со своих лап в нашу сторону.
Лапы у натуральных медведей вроде бы вовсе бескостные и ватные, как у мишек из детского универмага. И соображают они долго и туго: только минут через двадцать галопирования наперегонки с атомоходом наконец доперли, что следует отбежать немного в сторону и пропустить мимо себя это огромное существо. А потом, передохнув, драпать возможно дальше.
Когда мишки удрали, то таким поворотом событий очень обрадовали тюленей, ибо тюлени получили возможность повылезать на лед вдоль извилистой дорожки, оставшейся среди ледяных полей от прошлых проходов ледоколов. А может быть, это и не тюлени, а нерпы. Никто у нас не знает, чем они отличаются. Все эти звери издали очень смахивают на улиток, а иногда на одну кавычку – то есть на половину кавычки.
Саныч, обнаружив очередную нерпу-улитку, обычно с сожалением бормочет: "Вон еще одна моя несбывшаяся шапка-мечта валяется!"
А Фомича больше всего терзает "Перовская", ибо они держатся за нами в кильватер в трех-четырех кабельтовых, а задана дистанция – пять-семь. "Ну, если мы в ледокол стукнем, так у него борт толстый, а вот если "Перовская" нам – так у нас-то борт тонкий! Вы уж, пожалуйста, им напоминайте, чтобы они, эт самое, ну, вы понимаете…" И опять про очко – лучше недобрать, значить, и т. д.
Придумываю Фомичу ласковую кличку – Забубенный Бурбон. В Париже-то он побывал! И даже Лувр посетил.
Через три часа делается ясно, что надо брать нас под уздцы.
В 20.20"Ленин" берет нас, а "Мурманск" – "Перовскую".
Мы опускаем человека за борт на штормтрапе, привязываем к якорям веревки, стрелами затаскиваем якоря на подушку из досок на контейнерах палубного груза.
Ослепшим, безъякорным носом суемся в транец атомохода.
Он сажает корму, ибо наш нос оказывается ниже его ахтерштевня. В результате струя винтов атомохода будет с повышенной силой выбрасывать нам под брюхо утопленные им льдины.
В клюза заводятся стальные буксирные троса, они соединяются на полубаке двадцатью шлагами пенькового. У соединения – бензеля – ставится матрос с топором.
Рядом аналогичную операцию проделывает "Мурманск" с "Перовской".
Я уже раздеваюсь, чтобы свалиться в койку, – ровно восемь часов на мостике позади. И наблюдаю за операцией коллег в иллюминатор каюты. Стуит, конечно, поглядеть, как пятится линейный ледокол к носу маленького лесовоза, а на носу лесовоза качается на штормтрапе скорченный чертиком боцманюга, привязывая за якорную лапу веревку, – задержались ребятки с уборкой якорей из клюзов. На корме "Мурманска" нахохлился вертолет. Его, было, подняли в воздух, но туман закрыл обзор, и капитаны встревожились, что вертолет потеряется, и срочно посадили его обратно.
Красив и мощен линейный ледокол "Мурманск"! В ледоколах есть та зверски-зверюгская симпатичность, которая есть в белых медведях.
И вот линейный ледокол пятится кормой к маленькому лесовозу, а вдоль бортов у него встают на ребро двухметровые льдины.
В непотревоженных лужах на удаленных льдинах, в малахитовых студеных окнах отражается кремовая надстройка ледокола, и алый огонек бортового отличительного, и голубая полоска полуночного неба.
От усталости не уснуть, хотя вставать уже через три с половиной часа.
31.07. 00.00.
Солнце низко. Но ниже его – полоса черного тумана. Туман не доходит до судна, кончается в полумиле. И солнечные лучи проходят поверх полосы тумана и упираются в снежницы на льдах. И все эти извилистые, растянувшиеся, неморгающие окна воды блестят ровным потусторонним блеском старого серебра. И на этой непорочной белизне – пять огромных моржей – целое святое семейство.
От монотонности движения на буксире мысли делаются идиотскими. Я, например, иногда представляю себе, что оказался здесь совсем один и вот надо построить ледовый домик для защиты от ветра. И вот выбираешь подходящую льдину для домика, оцениваешь ее живучесть и строишь из ледяных обломков себе домик по эскимосскому образцу, – чистый идиотизм. И еще привязались строчки, навеянные прожекторами ледоколов:
…И три огня в тумане
Над черной полыньей…
…И три огня в тумане
Над черной полыньей…
О судовых пожарах и как Фома Фомич играет в шахматы
– 1 -
Мутный, туманный холод над проливом Вилькицкого чем-то напоминает мертвую стылость блокадного Ленинграда.
Чаще всего застреваем там, где льдины имеют песочно-коричневатый оттенок. Вздорны и упрямы такие льдины, как бычки-трехлетки. Рябые льды -покорные, как часто бывают и рябые люди.
Продолжаем следовать на усах за атомоходом, подрабатывая "малым". Поток встречного льда, перемолотого и утопленного винтами и корпусом ледокола, при таком варианте движения проходит под нашим днищем. Ограничили перекладку руля до пятнадцати, а иногда и до десяти градусов, чтобы лавина встречного льда не свернула баллер. Это приказал Фома Фомич. Я не забыл. И это уже не перестраховка, а его ОПЫТ.
На всех судах каравана жизнь идет по разным часовым поясам. И потому в обеденное для нас время мы видим, как на "Ленине" кто-то на юте делает утреннюю зарядку. От раздетого до пояса морячка – пар.
15.00. Опять медведь. Но сенсационный. Сперва, пока он бежал кроликом впереди, удирал от атомохода, ничего особенного не наблюдалось. А когда догадался свернуть и, усталый, встал на ропаке, пропуская мимо себя суда каравана, то на шее мишки обнаружено было что-то черное и кольцеобразное -автомобильная покрышка!
Так как Филатов на гастроли в пролив Вилькицкого еще не приезжал, можно предположить, что покрышка или свалилась на лед с какого-нибудь судна (их часто употребляют вместо кранцев), или вмерзла в лед какой-нибудь речки и была вынесена в море. Мишки же (всех национальностей: и гризли, и гималайские, и белые) обожают играть в игрушки. Вот этот и доигрался.
Он стоял на ропаке, как маршал на парадной трибуне. Или как маркиз на старинных европейских портретах, только жабо у него было не белое и кружевное, а черное и резиновое.
Диссертация для ученых-биологов: "Белый медведь и проблемы научно-технической революции".
Мы на меридиане Сибирского отделения АН СССР. Потому и пришли научные ассоциации. ..Молоденький, маленький тюлененок ползет по льдине, тычется в разные стороны. Родители со страху перед медведем и нами нырнули, бросили его на льдине, а он и растерялся; брюшко совсем светлое, спинка уже темная…
Рулевой Рублев докладывает, что ощущается неприятный "химический" запах. Принюхиваемся в три вахтенных носа.
Есть запах: какой-то эссенции. Решаем, что в рубку задувает выхлоп собственного дизеля, так как ветер в корму, а идем медленно.
Начрации носит из рубки охапки негодных радио-ламп и выкидывает их за борт, приговаривая: "А ведь все со знаком качества, так их в душу…"
Запах усиливается. На всякий пожарный проверяю станцию пожарной сигнализации. Внешне она в полном порядке.
Звонок из машины, срочно просят спуститься старшего механика. Его нет в рубке. Спрашиваю, почему не звонят ему в каюту. В каюте его нет. Больше ничего не спрашиваю у вахтенного механика. Ставлю второго помощника на руль, а Рублева отправляю на поиск деда по судну. Записываю в черновой журнал время обнаружения запаха.
Через минуту из машины звонит дед и просит срочно спустить ему туда два кислородно-изолирующих аппарата.
В машине что-то горит, и дело пахнет жареным. Рублев еще не вернулся. Сам становлюсь на руль. Саныча посылаю за боцманом и прошу приказать тому открывать кладовую кислородно-изолирующих приборов, а Саныча самого спуститься в машину и выяснить обстановку – второй помощник, по уставу, командир аварийной партии. Санычу полезно посмотреть на ситуацию своими глазами. Знаю, механики не любят, когда судоводители суют нос в их дела, но плюю на это. Иван Андриянович, вообще-то, должен был доложить на мостик подробнее, что там у них и как.
Но знаю, что иногда на доклады нет секунд.
Понимаю и то, что играть пожарную тревогу, если там какая-нибудь тряпка-ветошь загорелась, глупо; особенно глупо при плавании в караване и наличии рядом ледокола – оттуда в случае нужды немедленно окажут мощную помощь, а задержать караван – ЧП. И неприятность для Ивана Андрияновича в первую очередь.
Возвращается Рублев, докладывает, что стармеха нигде нет. Разумеется, нет: он давно в машинном отделении.
Из дверей котельного, открытых обычно, – дым, довольно густой уже. Рублев говорит, что в коридорах надстройки тоже есть дым. Дышит, как устаревшая собака.
Пожалуй, пора тревожить Фомича. Конечно, стармеху это тоже будет неприятно, но я обязан это сделать. На судне всегда был, есть и, дай бог, будет один капитан. На "Державино" это Фома Фомич Фомичев, и потому решаю его будить.
Звонок из машины – просят застопорить ход. Это можно сделать так, что ледокол и не заметит. Мы держим "малый" только для того, чтобы винт не испытывал желания самостоятельно вращаться от напора встречной воды и льда, а не в целях помощи ледоколу.
Стопорю машину и звоню Фомичу. Трубку берет Галина Петровна. Прошу капитана на мостик.
Звонок из машины. Звонит Саныч, докладывает, что горит или чадит -черт их, механиков, разберет – топливо в паровом коллекторе.
Дым показывается уже из светлого люка машинного отделения.
Прошу Саныча возвращаться в рубку и вызываю "Ленин", докладываю ему обстановку, говорю и о том, что застопорили машины. "Ленин" спокойно дает на это "добро" и сообщает, что тоже стопорит, пока мы не разберемся в ситуации. Благодарю. Как приятно, когда ледокол спокоен и в его голосе ни нотки раздражения.
Возвращается Саныч, долго кашляет, глаза слезятся – прихватило ядовитым дымом на верхних решетках.
Тишина. Запах химии. И надрывный кашель второго помощника.
Почему не сработала и не срабатывает пожарная сигнализация, если дым уже в надстройке?
Прибегает Фомич – полуодетый, но ведет себя спокойно. Сам объясняет свое спокойствие:
– Дед, значить, конечно, сплетник, но дело знает. У нас, значить, в дачном поселке дача отставного лоцмана горела, так Андрияныч один ее потушил. Он, значить, с "Моржовца", когда того на иголки резали, все огнетушители к себе перетаскал на дачу, в сарае они у него штабелем наложены…
Является сам дед, ничего толком не докладывает нам, но просит срочно связать его с механиком "Мурманска" – они старые знакомые.