Мы все, русское племя, не способны, сами по себе, ни к какому произвольному движению, ни к какому стремлению. Мы от природы слишком беспечны, ленивы, равнодушны, склонны ко сну, пока крайняя нужда не заставит нас поискать новых средств, пока какой-нибудь внешний удар не пробудит нас к действию, не вызовет к жизни наши богатые и разнообразные способности. Гром не грянет, мужик не перекрестится; вот, к несчастью, характеристическая наша пословица. Не наше дело, – вот клич, произведенный Историею нашего управления под стать нашей природной лени. Не наше дело! Так чье же оно? Петра Первого? Петр Первый, говорят иные, был лишний. Лишний? Ну, посмотрите на Троицкую дорогу. Что сделалось с нею, предоставленной самой себе, без Петра Первого? Нет, не только Петр Первый был у нас не лишний, но Петр другой был нам еще нужен, и не вина первого, если вместо другого последовали Екатерина, Анна, Елисавета… Этот другой Петр увидел бы, что первый сделал, действительно, лишнего или в чем ошибся по человеческой слабости и ограниченности, что должно быть исправлено или отстранено из его делания. Та же Троицкая дорога показала бы ему дурную сторону нововведений петровых: кабаки, харчевни, трактиры и ресторации, – вот этапы на пути прогресса к западной цивилизации, которые открыл он народу, ослабив значение духовенства, усилив влияние чиновничества, умножив бумажное делопроизводство, подчинив, разумеется без умысла, идею форме. <…>
Правительство, в свою очередь, по естественному ходу вещей, сосредоточась к великой пользе государства, в известном смысле, отдалилось настолько от окружности и приняло такую форму, что не может следовать за всеми проявлениями народной жизни, не может удовлетворять своевременно всех ее нужд, требований и желаний, ежеминутно возникающих. <…>
Граждане сами должны принимать участие в общественных делах и оказывать содействие Правительству, которое без них шагу ступить не может. Вот до какого решения дойдено в государствах даже самых неограниченных.
Но мы, русские, не понимаем еще, что такое гражданин и считаем его зверем, мы чуждаемся действий публичных, да и не чувствуем охоты, не умеем заниматься общественными делами, как показано выше: как же тут быть, что делать?
Из статьи "Заметки на Троицкой дороге".
Гостя в Кирееве (близ Химок) у Ивана Федоровича Мамонтова, Погодин нередко посещал соседнее село Бусино. Впечатления свои от этих посещений он огласил печатно.
"Ну, вот, – сказал я однажды десятскому, – какое счастье Бусину, мужички-то разбогатеют. – Отчего же? – спросил он. – Как отчего, работа у них под боком (в Кирееве) и с таким верным расчетом, на наличные деньги. – Да они у нас не работают. – Как не работают, да кто же у вас работает? – Издалека: рязанские, можайские. – А они-то что? – Они ленятся.
Познакомился в другой раз я со священником и нашел в нем человека очень порядочного, степенного, не без образования. – Помилуйте, батюшка, отчего ваши мужики не работают в Кирееве? – Кто же их заставит – вольные люди. – Нужда должна заставить. – Под городом они пробиваются как-нибудь и большой нужды не чувствуют. – Почему же вы не подаете им советов? – Не послушаются, да вот что я вам скажу: у нас строится церковь, разные материалы надо возить, и я не мог их убедить, чтобы они взялись привезти для своей церкви даже за плату. – Неужели нет у них начальства? – Есть, да вдалеке, притом начальству нет дела до их жизни. Начальство собирает подати, да судит жалобы.
И долго я ходил по полю, думая об этом разговоре. Бусино – да ведь так живет и вся Россия: мужики платят подати, многочисленные их начальники (которых столько, заметил мне кто-то, что и шапки надевать нельзя, потому что беспрестанно надо бы снимать ее для поклонов), многочисленные начальники заботятся только о предотвращении беспорядков. Народ остается без надзору, грубеет, обленивается, дичает в кабаках и под ферулой земской полиции. "Русская Беседа", уважаемая мною весьма много, думает, что надо народ предоставить самому себе, что он придумает сам для себя лучше всех, что ему нужно. Нет, это неправда, народ недалеко уйдет, предоставленный самому себе; много, много, если он достигнет какого-нибудь материального благосостояния, выработает себе порядочные формы – не более. Соблазны так называемой цивилизации помешают ему остаться в своей патриархальной чистоте, если ему не останется никакой другой дороги, как по тем этапам, о которых я говорил в статье о Троицкой дороге: кабаки, харчевни, трактиры и ресторации! Мы живем не в то время, когда народ должен быть предоставлен самому себе. Обстоятельства переменились. Нет, не надо народ воспитывать так, как он воспитывался доселе, то есть отрицательно, а надо непременно его воспитывать и указывать ему прямую дорогу. Кто же может воспитывать народ? Духовенство, духовенство, которое само должно быть воспитано прежде. Я воротился мыслью к сельскому священнику: чего ему недостает? Ему недостает мысли, что первою обязанностью священника должно быть нравственное совершенствование его прихожан; он думает, что отслужил обедню, исполнил требы – вот и все его назначение. В избу, собственно, русский священник все еще не проникает; крестьянина он презирает с высоты своего учения и говорить с ним не умеет, не может ни наклониться к нему, ни приподнять его к себе; словом, он не проникнут идеей своего звания, которое знает он только в общих местах <…>. Католический священник, наоборот, стремится овладеть совестью своего прихожанина и властвовать там деспотически. Нам следовало бы найти середину, но мы ее не ищем и сердимся, если посторонний возьмется о ней намекать, не только указывать. Ну, вот и имеем утешение считать раскольников миллионами".
Из Дорожного дневника М. П. Погодина (1860)
<Нижний Новгород> Гулянье в Кремле и около городских стен прекрасное, но гуляющих нет, потому что у нас развита еще только жажда чая, вина, карт, нарядов, денег, но не развита жажда и прелесть удовольствий тихих, нравственных, духовных.
<…>
А наш несчастный мужичок плати оброк крупный или умирай на барщине, неси последнее исправнику, писарю, ставь подводы – ну, не мудрено, что с горя он начинает нерадеть о своем благосостоянии, предается праздности, привыкает к вину…
<Астрахань> Рыбный промысел есть главный в Астрахани и бывает иногда трудно найти рабочих: все бегут на промысел и получают по рублю серебром в день. Куда же деваются заработанные деньги? Большею частию в кабак.
Примечается какой-то разлад в душах, общее неудовольствие. Кажется, всякий желает сорвать на ком-нибудь сердце, излить свою желчь.
<…>
Деспотизм и подобострастие в духе русского человека нашего времени. Он пропитан ими до глубочайших фибров своего организма. Протяните веревку и поставьте солдата, которому не велите пропускать никого. Из него возникнет деспот, которому уже и сам чорт не брат. Мало того, что он никого пускать не будет за веревку, он будет рад никого не пускать, он будет рад толкнуть вас пошибче в грудь… Чем нужнее вам перебраться за веревку, чем ощутительнее ваши желания, тем ему слаще вам отказывать.
Все наши начальники – суть чиновники, делопроизводители, бумажники. Жизнию им некогда заниматься, подмечать ее явления, проникать в их причины, предугадывать следствия, прокладывать пути, облегчать сообщения. Да и вообще делать добро, кроме бумажного, – у них вечно связаны руки. Ничего не хотят они брать на свою так называемую ответственность и стараются только переваливать с больной головы на здоровую. Иметь все дела по бумагам очищенными, а там хоть трава не расти.
Езжал я много по разным сторонам и всякие моря переплывал. Об иных говорят: молода, в Саксонии не была. Нет, я был в Саксонии, был и в Пруссии, и во всякой неметчине, во Франции, в Англии, в Италии, да не один раз, а много раз, присматривался, прислушивался, расспрашивал – и вот, что вам скажу по чистой совести: нет во всем свете русского человека толковее, смышленее, удалее и добрее, ни в какой земле иностранной. Правду говорится: мужик у нас сер, а ум у него не чорт съел.
…беспечный, расположенный к лености народный характер, которому все еще нужно внешнее и сильное побуждение для успешной деятельности.
Погодин М. Что всего нужнее для Министерства Народного Просвещения.
Я вспомнил о дороге под Балаклавою. Мне случилось ехать туда из Севастополя осенью. Дорога была такая же невыносимая. Ямы, бугры, рытвины, косогоры; все разбито, взбудоражено; вдруг, не доезжая верст пяти до города, мы покатились, как по скатерти. Что это значит? – спросил я ямщика, – отчего дорога здесь такая великолепная? – Агличин сделал. – Какой агличин? – А вот как война была, так они и устроили эту дорогу, чтобы возить по ней было легче свои припасы. Меня бросило в жар при этих словах. Господи, Боже мой! Англичане под неприятельскими ядрами, на чужой земле, случась нечаянно и не думая оставаться, сочли нужным, полезным и возможным сделать дорогу даже на короткое время, а мы, хозяева, не могли собраться в продолжение многих лет устроить как-нибудь эти сообщения!
По Зауралью, обозревая казенные и частные заводы, хоть и очень мельком, порадовался на многие прекрасные проявления чисто русской натуры. Между управляющими, между купцами, между рабочими встречал я много таких особ, которые в любом комитете о нуждах края не ударили бы себя лицом в грязь, а, пожалуй, годились бы и куда-нибудь повыше. Крепкий и здравый смысл, какая-то сановитость, величавость, без всякой, впрочем, немецкой претензии, смешной и глупой, твердость, сознание своего достоинства, смышленость, ясность, находчивость, телесная крепость, сила, приятно поражали меня после впечатлений подмосковной лакейской, трактирной, тщедушной натуры.
Праздник Смоленской Божией Матери в Москве на Девичьем Поле 28 июля 1863 года
Еще не успели кресты пуститься в обратный путь, как уже пьяные показались на всяком шагу. И кто был между ними? Женщины, молодые и старые, мальчишки, седые старики. Отвратительное и вместе с тем грустное зрелище! Сорок кабаков предлагали упоение… во славу праздника. Дешевое вино разливалось потоками, сосуды всех родов, штофы, ковши, шкалики, рюмки красовались батареями на прилавках. Яркие цвета наливок и настоек бросались в глаза. Целовальники с разряженными женами и детьми зазывали посетителей и угощали, и посетители не заставляли себя упрашивать долго. Разливанное море. Сотни чайных палаток, харчевен, кофеен, ресторанов, балаганы с пьяными паяцами и охриплыми комедиантками, качели с объятиями, поцелуями и песнями, коньки с шарманкою, хороводы с наглыми ухватками. Боже мой, Боже мой! Что же это такое? Где прогресс? Где цивилизация? Смягчение нравов? Тихие удовольствия? Благородное веселье? Шум, гам, грубость, дикость? варварство! <…>
Мой ученый друг И. С. Аксаков настаивает в своих искренних, горячих, проникнутых любовию к Отечеству статьях, что народу, обществу, земству надо предоставлять как можно более свободы в их действиях и как можно менее прибегать к опеке правительства. Ну, вот посмотрите на Девиченское гулянье. Я наблюдаю его тридцать лет и говорю вам смело, что предоставленное самому себе, оно делается все хуже и хуже. Если никто не позаботится о том, чтобы оно приняло вид сколько-нибудь поблагообразнее, то оно окончится оргиями и вакханалиями, до которых, впрочем, остается уже недалеко.
То-то и беда, что русские люди не умеют оставаться в границах, а всякий хочет по-своему! Недостаток воспитания!
Письмо к кн. П. А. Вяземскому от 10 мая 1866 г.
…русский ум не немецкий; он может в один час сделать много, а если долго держать его над чем-нибудь, то он утомляется, а немецкий ум выдерживает дольше и т. д.
Из беседы М. П. Погодина с К. Н. Леонтьевым (1874).
Алексей Степанович Хомяков (1804–1860)
Нам стыдно бы было не перегнать Запада. Англичане, французы, немцы не имеют ничего хорошего за собою. Чем дальше они оглядываются, тем хуже и безнравственнее представляется им общество. Наша древность представляет нам пример и начала всего доброго в жизни частной, в судопроизводстве, в отношении людей между собою; но всё это было подавлено, уничтожено отсутствием государственного начала, раздорами внутренними, игом внешних врагов. Западным людям приходится всё прежнее отстранять, как дурное, и всё хорошее в себе создавать; нам довольно воскресить, уяснить старое, привести его в сознание и жизнь. Надежда наша велика на будущее.
…но вы не сказали ничего лестного для Малой России, а она заслуживает особую похвалу. Она имеет то, чего мы не имеем, да и иметь не будем: бо́льшую грацию, бо́льшую склонность к объективности, бо́льшую художественность.
Письмо к К. С. Аксакову от 24 июля 1842 г.
…я часто или почти всякий день ходил на выставку; но я ходил с тем только, чтобы глазеть, любоваться, учиться, говорить с торговцами, радоваться кое-каким успехам и досадовать на излишнюю сметливость русского человека, который очень проворно все перенимает и не берет на себя труда что-либо понять, все очень скоро придумывает и ничего не хочет додумать.
В нас живет желание человеческого сочувствия; в нас беспрестанно говорит теплое участие к судьбе нашей иноземной братии, к ее страданьям, так же как к ее успехам; к ее надеждам, так же как к ее славе. И на это сочувствие, на это дружеское стремление мы никогда не находим ответа: ни разу слова любви и братства, почти ни разу слова правды и беспристрастия. Всегда один отзыв – насмешка и ругательство; всегда одно чувство – смешение страха с презрением. Не того желал бы человек от человека.
(Запись 1845 г.)
Да, по правде (и с позволения Аксакова), неужели наша московская почва не только <не> хороша, но хоть сколько-нибудь сносна? Неужели это не совершенная пустыня в нравственном и даже умственном отношении?
Письмо к Ю. Ф. Самарину от 6 апр. 1846 г.
Мнение Запада о России выражается в целой физиономии его литературы, а не в отдельных и никем не замечаемых явлениях. Оно выражается в громадных успехах всех тех книг, которых единственное содержание есть ругательство над Россией, а единственное достоинство – явно высказанная ненависть к ней; оно выражается в тоне и в отзывах всех европейских журналов, верно отражающих общественное мнение Запада.
Вопросы политические не имеют для меня никакого интереса; одно только важно, это вопросы общественные. Например, у нас правительство самодержавно, это прекрасно; но у нас общество деспотическое: это уж никуда не годится.
Письмо к А. Д. Блудовой от 26 ноября 1848 г.
Кажется, подозрительность и вражда к западной мысли стали проявляться с некоторою силою после Флорентийского собора и латинского насилия в русских областях, тогда подвластных Польше. Развились они вполне вследствие безумной и глубокой ненависти к русским людям, доказанной Швециею и купечеством и баронством прибалтийским; более же всего вследствие вражды и лукавства польских магнатов и латинского духовенства. Мало-помалу народная стихия стала являться исключительною и враждебною ко всему иноземному.
Я уверен, что такие посещения, как ваши, в Чухонскую землю небесполезны. Это нравственное завоевание, которому легче поддаются люди, чем насильственному. Пусть бедный латыш видит, что русский человек, как бы он ни был поставлен высоко, сохраняет те человеческие чувства, которых немец ему не показывал никогда.
Письмо к А. Д. Блудовой в Ревель от 14 июля 1850 г.
…беспристрастная критика должна признать, что земля русская в большей части своего населения приняла более обряд церковный, чем духовную веру и разумное исповедание Церкви.
<…>
В древней Руси просветительное начало не могло преодолеть вещественных препон, противопоставленных ему разъединением, и мысленных преград, противопоставленных невежеством.