- Смею вам не поверить. - Священник подавил вздох. Глядел на Анну искоса и снизу. - Есть светские стихи! А есть - духовные.
- Стихи сами есть Дух Божий! - Анна начинала злиться.
Батюшка по-молодому ожег Анну взором. Радужки смоляные, и нос с горбиной; будто горец, чечен, осетинец. А может, бывший терский казак.
- Хм! Дух Божий, говорите! А это, по-вашему, Дух Божий? "И так давно постыли люди, уныло ждущие Христа… Лишь дьявола они находят… Их лишь к отчаянью приводят извечно лгущие уста…" Так вы, вы-то, мадам дорогая, с кем - с Богом или с диаволом?
Анна встала. Священник смотрел на ее грудь.
- Вы русский человек. И русский священник. Зачем вы задаете мне вопрос, на который у меня ответа нет?
- Мы здесь все на чужбине. Бог - единственное наше прибежище. Православная церковь - наш единственный ковчег. И мы…
- И мы доплывем до Арарата, - невежливо перебила батюшку Анна, - и Ной выпустит из ковчега голубя на землю!
Валя Айвазян, рядом стоявшая, дернула Анну за рукав.
- Давайте лучше вам станцую! И - спою!
И уже увядшая роза в черных волосах, и уже откуда-то расписной, в красных розанах, черный платок принесли. Не армяночка - цыганочка!
Анна села за рояль. Поморщилась: о, фальшь! Сцепила зубы. Аккомпанировала Вале - та пела упоенно, счастливо, низким, чуть хриплым голосом старинный цыганский романс:
- Что делать, сердце, мне с тобою! Как тайну мне свою сокрыть…
"Спасибо, мамочка милая, что в свое время три шкуры с меня драла, за инструмент насильно усаживала, сладкого лишала, гаммы-арпеджио-этюды зубрить заставляла, да ведь выучила же! Играть умею! Музыка мне - открытая шкатулка! Отворю клетку - моя птица! Живет, бьется под пальцами…" Валя поводила, трясла плечами, хлопала себя ладонью по щиколотке - плясала "цыганочку". Расписной платок взвивался черно-алой метелью. Это черная ночь над Москвой. Это кровавые цветы на снегу. Это…
"Вся наша жизнь: темная ночь да алая кровь".
- Ехали цыгане с ярмарки домой да домой! И остановилися под яблонькой густой… Ох, загу-загу-загулял-загулял мальчонка молодой, молодой! В красной рубашоночке… хорошенький такой…
Расстроенный рояль стонал, вскрикивал пронзительно. Валя сплясала; стояла, запыхавшись; насельники хлопали благодарно: "Ай, молодцы барышни! Ах, хорошо!". Анна сняла руки с клавиш.
- Давайте я вам рояль настрою. Клещи принесите мне! Камертон есть?
- Анна Ивановна, нет камертона…
- Ничего. Сейчас!
Она закрыла глаза, вслушалась в неслышимую ноту внутри себя, пропела, ища тон:
- Ля… ля…
Клещи принесли. Анна подтягивала струны, крутила, уцепив клещами, рояльные колки.
Елизавета Прокофьевна воскликнула:
- Боже, вы еще и музыкант! И - настройщик! А поэт-то какой! Сколько талантов в одном человеке! Валя говорит - вы еще и мать прекрасная!
Анна бросила клещи на стул.
- Мать я плохая.
- Не возводите поклеп на себя! У вас деток сколько, позвольте спросить?
Недолго думала.
- Четверо.
- Господи! Как вы их спасли-то всех… в такую-то годину тяжелую! Адову! Да вы герой!
- Я не герой. - Анна погладила струны рояля, как струны арфы, ладонью. Они прозвенели тихо: ручей прожурчал. - Я - лошадь. Меня заездили. Я смертельно устала. Я тут у вас… отогрелась душой… как в России… побывала…
"Не хватало еще зареветь. Корова".
Объятья Елизаветы Прокофьевны мягкие и теплые, Анна будто погрузилась в раздавшийся, пахучий, сытно-горячий шар свежего теста.
- Анна Ивановна! Вы превосходный музыкант! - Валя Айвазян еще переводила дух после "цыганочки". Мяла в пальцах кисти платка. - Вы - клад! Дина Кирова сказала мне, что дала вам телефон Прохора Шевардина. Вы Шевардину-то телефонировали?
Из Сент-Женевьев-де-Буа уезжали уже затемно. Автомобили мчались по шоссе навстречу, разрезая ночной воздух слепящими фарами. Валя молча вела авто, и Анна молчала. О чем говорить? Они побывали в России. На ледяном сколе русской льдины, что мчится по весенней реке. Вот растает льдина - и все старушки утонут в пучине.
Да ведь и они сами тоже утонут.
Но пока не утонули - плывут.
Может, и правда написать стихи о Христе?
* * *
Красные складки тяжелого бархатного занавеса "Гранд Опера". Красное знамя. Опять оно. Везде. И в Париже.
Франция, не ты ли выдумала знамя красное? Цвета крови людской?
Репетировали "Жизнь за царя". Падал красный тяжелый бархат по обе стороны сцены. На сцене голосили певцы, закрывали глаза, напрягали связки и животы. Антониду пела высокая девушка с высокой грудью. Ростом почти с Шевардина самого. Русская! Без акцента поет. Да они тут все русские, все солисты, кроме хора. Хор - из французят. Перевирают беспощадно русские слова. Шевардин настоял, чтобы оперу Михаила Глинки ставили в Париже на русском языке.
Анна беззвучно шла по мягким красным коврам Парижской Оперы. Сцена залита светом белых софитов. Жарко тут. По вискам потек пот. Анна ладонью лицо вытерла. Пахло пудрой, пыльным бархатом, актерским потом, духами. Впечатывала шаги, к сцене шла.
А там - Шевардин: грозный, громоздкий, громогласный. Рот откроет - все декорации зазвенят, затрепещут, обвалятся вот-вот!
Последнее действие. Анна оперу наизусть знала.
Шевардин раскинул руки. На распятого стал похож. Только - без креста.
- Ты взо-о-ойдешь, моя-а-а-а заря… Над ми-и-иро-ом свет пролье-о-о-ошь!..
Пел самозабвенно. Голос медом, маслом наполнял зал. Великий бас не замечал мрачную худую женщину в черном жакете и длинной безвкусной синей юбке, с горящими из-под челки глазами.
Нервничал. Не так поют певцы, дураки! Все не туда! Когда высокие ноты берут - дыхания мало из живота подают и тон понижают! Отсюда фальшь. Фальшь - не терпел!
- Пардон! Пардоннэ муа-а-а, месье, да-а-ам! Что вы меня пытаетесь обмануть! Нина! Ты недобираешь верхи! Маэстро, эй! - Подошел к рампе, над оркестровой ямой наклонился, захлопал в ладоши, останавливая реку музыки. - Не так быстро! Не тот темп! Медленней! Мед-лен-ней! Lento! Grave!
Все приседали почтительно, напуганно. Боялись гнева звезды.
В ободранном зипуне Ивана Сусанина Шевардин походил на медведя. Громы и молнии метал! Сейчас в красный занавес, как пес, вцепится - разорвет!
Анна одна не боялась. Цок-цок - к рампе каблучки: с ковра - по голому паркету.
Постучала костистой ладонью себя по груди: я тут, тут! Увидь меня!
Увидел. Ближе к рампе шагнул. Огни подсвечивали его снизу - гиганта, колосса. А внизу - у первого ряда партера - малютка, нищая побирушка.
"Точно, русская. И милостыньку сейчас у меня будет просить. Будто я - Крез, и у меня закрома денег".
- Я хочу…
- Нет денег! У меня сегодня нет денег! Ни для вас! Ни для кого!
В полнейшей тишине слышно, как хрипло дышит простуженная французская хористка.
Дирижер тихо постучал палочкой по пульту. Это означало: "Внимание, тайфун".
У Анны внутри стало черно и холодно: махнуть сейчас рукой - все вокруг обратится в лед. Ответить? Заплакать? Крикнуть: я не за деньгами пришла!
"А за чем же, ты, нищая?! Что за либретто ты напишешь ему?! Про Ипполита и Федру?! Про Тезея и Ариадну?! А может, про гибель царя Николая и святой семьи его?! Да он либретто твое - слугам велит в ватерклозет снести!"
Губы дрогнули. Шевардин изогнул брови, насупил их устрашающе. Вращал глазами.
Оперный, картонный Мефистофель. Голос велик у тебя, старый медведь, а душа?
"Прости его. Он просто устал. Устал, как все мы".
Анна повернулась и пошла вон. Шевардин провожал глазами ее качающуюся узкую спину.
"Некормленая, доходяга, русская несчастная баба… может - графиня, княгиня, обнищавшая до нитки… а я… негодяй…"
- Господа! - Хлопнул в ладоши. - Собрались! Не расслабляться! Мне киселя не надо! Мне нужна - пружина! И свободно чтоб летел голос! Без натуги! Кто еще раз сфальшивит - убью! В оркестровую яму кину!
Высокогрудая певица, певшая партию дочери Сусанина, Антониды, под гримом побелела от обиды. Да никто слова не смел поперек сказать.
* * *
В тот же вечер, после репетиции в "Гранд Опера", Шевардин и Кирилл Козлов ужинали в ресторане отеля "Regina". Любимые певцом устрицы. Любимая черная икра - тоска по Волге широкой, сладость утраченной родной жизни. Козлов заказал миногу в лимонном соку. "Проследи, гарсон, чтобы мускат был холодный! Я теплый не люблю. Но это мне, а ему, - кивнул на друга, - теплый, чтоб горло поберечь!" Шевардина в "Reginа" знали, привечали. Лестно было заведенью, что знаменитый на весь мир певец обедает и ужинает у них.
И любимую еду знали; сообщали на кухню, что и как дорогому гостю поднести.
Мясо по-лионски, на вертеле… Лосось, запеченный в тесте, с фаршированными сыром оливками…
Кирилл, уплетая яства за обе щеки - проголодался изрядно за день, а это была первая за сутки еда! - пробормотал с набитым ртом:
- Слышишь, друг, Марк Новицкий умер. Маркуша наш.
- Помянем. - Шевардин поднял бутылку муската "Фронтиньян" тяжело, как гирю, разлил по бокалам. - Царствие… Небесное… душеньке друга…
Не чокаясь, бокалы подняли. Выпили до дна.
- Неверно это. - Шевардин презрительно сплюнул. - Неправильно - французским приторным винишком русского художника поминать. Гарсон! - рявкнул на весь зал, и люстры зазвенели. - Водки!
Немедленно водки принесли. Гарсон разливал в искрящиеся хрустальным льдом рюмки дрожащими руками. Все, кто сидел за столами и ел, глядели на них. Синема, да и только!
Шевардин встал. Встал и Козлов. Выпили водки. Закусили.
Шевардин на вилку кусок заливного языка подцепил. Жевал смачно.
- Где похоронили-то?
- В Сент-Женевьев-де-Буа.
- А, а я думал, на Пер-Лашез.
- На Пер-Лашез мы с тобой будем лежать, Проша. Сегодня девять дней Маркуше.
- А я… не знал. Кто б сказал!
- Выпьем еще. Не чокаясь. Вспомянем!
Выпили. И еще выпили. Бутылка опустела мгновенно.
- Э, надо б еще. По-русски.
Щеки Прохора раскраснелись. Кирилл видел, какие огромные сине-черные круги у него под глазами. "Не щадит себя. По пятьдесят спектаклей в месяц поет! Что ему надо? Славы? Денег? Всего хватает, и сполна!" До Козлова дошло: последнюю, родную жизнь в объятья медвежьи - хватает.
- Ах ты Марк, Марк! Маркушка ты глупый… - Лоб в ладонь уронил; зарыдал, заревел: о-о, о-о! - Молодой ведь! Меня - моложе. Гарсон! Водки!
Опять зазвенело все, задрожало тонкой дрожью: рюмки, подвески люстр, вилки в фарфоровых тарелках.
- Живей! И миску икры черной!
- Проша, я плачу…
Кирилл полез за бумажником. Раскрыл. Краснота стыда доползла до век, до висков. Мало, мало было проклятых денег!
"Куклы не платят за обед. Куклам - все так, даром дают. Дарят. Кукол с ложечки - кормят…"
Шевардин махнул рукой, будто муху ловил.
- Кирюша, убери. Пустое! Плачу я! И - пою - сегодня - я! И - пла-а-а-ачу…
Он был уж сильно пьян. Упал головою на скатерть, щекою в вазочку с икрою недоеденной. Вазочка перевернулась. Зернистая икра черными жемчугами медленно сползала, вытекала на белый снеговой атлас скатерти. Уже гарсон бежал, подхватывал, как циркач, грязную посуду, вертел серебряным подносом, шаркал ножкой, шмыгал носом, совсем как русский половой в заштатном трактире.
Глава двенадцатая
Игорь, надрываясь, тащил ящик. Жарко сегодня.
В ящике - устрицы. В плотной скорлупе. Пахнут гнилью, водорослями, морем.
Он - продавец frutti di mare. Слава Богу, устроился, на работу взяли!
Вечерами, ночами - салон Кудрун Стэнли; едва рассветет - должен бежать в морскую лавку, грузить прибывающие из Гавра, из Шербура, из Дьепа, из Сен-Мало ящики с изысканным, лакомым товаром. Трепанги. Омары. Устрицы. Морские гребешки. Крабы здоровенные, и еще угластыми колючими ногами пошевеливают: живые. И всю эту нечисть люди покупают и едят!
Французы - любители устриц и лягушек. Вот бы пригласить француза в Россию, на Волгу, насобирать на бережку перловиц, расковырять - и на стол подать! Стал бы француз угощаться? Песок бы на зубах скрипел…
Игорь лягушку попробовал, из любопытства, для смеху. Пока ел - ничего вроде. Потом чуть не вырвало.
- Эй! Русский! - крикнул хозяин, стоя в дверях лавки, руки уперев в круглые бока. Хозяин не мог выговорить его имя. Называл его просто: "Русский". - Поедешь сегодня с Жюлем закупать товар!
- Куда, хозяин? До вечера вернемся?
- Если не успеете все оформить - заночуете! В Гавр! Деньги на ночлег я Жюлю дам!
"На ночлег даст, а на ужин - кукиш".
- От вас зависит, как обернетесь! Чем скорей - тем лучше! Если товар протухнет - будешь отвечать!
"Не буду", - весело подумал Игорь. Поставил тяжеленный ящик с устрицами на пол лавки. Под тентом, в фуре, его ждали еще пятнадцать таких ящиков. Его хозяин, Жан-Мари Депардье, торговец хоть куда: своими frutti di mare пол-Парижа заваливает. И доходы приличные у толстой собаки! А работникам платит мизер.
Море пахнуло в лицо серым ветром, горькой солью, густой, бьющейся, как флаг на ветру, влагой. Шум прибоя опьянил. Вспомнил Аргентину, и берег Ла-Платы; и то, как купался однажды ночью, голый, вместе с двумя креольскими девочками в изумрудной воде, теплой, как парное молоко. Здесь север, и море сурово. Оно тут не терпит унылых хлюпиков.
Игорь жадно дышал соленым, йодистым воздухом. Сейчас побежит с доходягой Жюлем туда, к шхуне, трущей боком белый мол. Какой из тощего Жюля грузчик! Опять погрузка ляжет на его плечи. Ну, да он вон какой сильный! Может, рыбаки еще и угостят жареным угрем. Вкусен угорь, спору нет! А еще интересней и вкусней рассказывают рыбаки морские байки. Про черных девушек в африканских портах; про индийских слонов, что подходят к пристани и трубят, а матросы им печенье, хлеб бросают, и - хоботами ловят. Записать бы! Снять - синема!
"Я все это еще увижу, увижу".
Смутное предчувствие иной, волшебной жизни; скитаний по миру, невиданной экзотики. Новые страны, новые люди. "Не наскитался еще? Или так, заморскими чудесами, бинтуешь свою Россию, рану кровавую?"
Нагрузили фуру под завязку. До Парижа ехали медленно, чтобы не растрясти нежный товар. Йодом, морем пахло под холстиной фуры. Игорь дремал, придерживал рукой крайний ящик. Этим летом он загорел крепче, чем в Аргентине. Парижское солнце тоже прилипчивое. В душе не смоешь.
* * *
Так и жили с Кривулей; из чердачной каморки никто не гнал пока, и на том спасибо.
Кудрун привечала. Любезна с ним всегда была, безобразная лягушка с золотым сердцем. Всех уже знал в ее салоне. Всех художников; писателей; актеров. Приходил, такой простой, дочерна загорелый парень, и пахло от него солью, и устрицами, и свежим ветром. Его примечали. Нравился девицам. Нравился женщинам зрелым, спелым.
Только ему не нравился никто.
Ольгу, жену свою брошенную, в салоне больше не видал - как куда провалилась. И этого не видал, развязного испанского карлика, коротышку пучеглазую, Пако Кабесона. Не иначе - спелись. Скатертью дорожка! У него другая судьба будет. А у нее - своя.
Судьбы, жизни. Крепкая косица сплетена. Кто расплетет?
Лето изнуряло жарой, и душ себе сами с Олегом смастерили - Игорь осколками кафеля выложил пол, Кривуля обрезал садовый шланг, в мусоре найденный, приделал к нему медицинскую грушу, истыкал сапожной иглой. Чем не душ? Красота! В таз вставали, и так мылись. Вода брызгала на кафель - потом подтирали тряпкой.
Элен-Мари, мать президента, пока не звала к себе. Тогда, в тот вечер, Лев и Игорь ног под собой не чуяли. Планы строили! Мечтали! А большие люди забыли о маленьких, как только с ними расстались.
- Ничего, Игорь, - пожимал плечами Кривуля, - побеждает тот, кто умеет ждать! Фильма о герое, да, это прекрасно!
- Это не только прекрасно, - кривил Игорь губы, - это еще и денежно.
Он всегда думал о деньгах. Он умел о них думать. Стремился к ним - большим, недосягаемым. Знал, как они страшно, тяжко даются.
Когда хозяин морской лавки на перекрестье бульвара Мальзерб и рю де Монсо его рассчитал - "не обессудь, парень, я на работу племянника беру, а он женат, еще и женушку пристроить просит!" - не растерялся. Хватит вором быть! Негоже; и опасно. Ни минуты не размышлял: оделся получше, пиджак почистил - и на поиск работы пошел. Билась в голове мысль: русский ресторанчик, русское кафэ, ну почему бы нет. И при еде, и при чаевых!
И - при России…