* * *
Днем Игорь метался меж столов в Дуфунином цыганском ресторане; записывал в книжечку заказы, разносил блюда, выжидал на кухне, с подносом в крепких ловких руках, пока повар фирменное блюдо сготовит - и ему на поднос тарелки метнет. Быстро научился на вытянутых пальцах поднимать уставленный блюдами поднос - высоко над головой.
Дуфуня присвистывал, любуясь официантом новым: "Молодчик! Ловкач!".
Жалованье положил хорошее. Грех жаловаться.
За все Господа Игорь благодарил. Правда, с улыбкой: то верил в Него, то не верил.
Вспоминал, как отец, Илья Игнатьевич, байку рассказывал про композитора Бетховена: закончил Бетховен писать сонату "Appassionata" - и заставил набело переписать ученика, Франца Риса. Рис старательно переписал; на последнем листе рукописи начертал: "Закончено, с Божьей помощью!". И ушел. Бетховен явился домой с прогулки. Видит - нотопись на столе валяется. Прочитал надпись Риса. Схватил плотницкий карандаш и тут же нацарапал: "О человек, помоги себе сам!".
"Вот и я сам себе помогу. И все же не оставь мя, Господи!"
Днем и вечером - ресторан. Скачет, несется "Русская тройка" по Парижу кругами! И он - возница. Правит, гикает: э-э-эй, залетные! С ветерком! А ночью…
Ночь была его. Правда, иной раз Дуфуня по субботам и воскресеньям его и ночью просил послужить. Игорь соглашался. Много русских по субботам приходило; пили, пели. До шести утра сидели. А к семи - исчезали, тянулись к ранней обедне на рю Дарю.
Ночь - ему принадлежит, и - что лучше салона милой жабы Кудрун?
Его отдушина в рабочем Париже; его спальня и читальня, его Грановитая палата, его царские покои. Его мастерская, где он узнавал, как пишут портрет Жизни: красками крови, мазками вдохов и выдохов, босыми ступнями, объятьями, драками, спорами и примиреньями, ночными стихами.
Вчера Кудрун телефонировала ему. Голос ее, задыхальный, хриплый, как у портового грузчика в Буэнос-Айресе, узнал бы из тысячи. "Хигор, приходи завтра ко мне! Событие будет. Кутюрье явятся! Сам Жан-Пьер Картуш! А еще твои русские придут! Из Москвы прибыли! Поэт Милославски, зачастил он в Париж! Нравится ему тут у нас! И с ним - любовница его. Оригинальная дама, скажу тебе!"
Стэнли долго хохотала в трубку, вулканом клокотала.
Игорь выбрился досиня старой бритвой "Жилетт". В щеки можно было, как в зеркало, глядеться. Кривуле ничего не сказал. Работал в ресторане как во сне. Сон - столики с яствами; сон - поднос, и кренится, как Пизанская башня. Сейчас тарелки упадут, бокалы осколками взорвутся. Дуфуня рассказывал ему про бар Фоли-Бержер: "Там, братец, такие девочки! Сам великий Манэ их писал!".
Сон - папироса в углу рта. Сон длится, не кончается. Сменщик его пришел, лицо ладонями тер: ночь предстоит работать.
К Стэнли летел - будто крылья выросли. Люди из Москвы!
"Как же их Советы выпустили? Говорят, там строгости, жестокости, Европа для красных - хуже грязного нужника?"
Салон гудел, пчелиный рой. Сегодня оживленней, чем всегда. Сегодня - хрустальный блеск! Вон они, знаменитости мировые. И как получается, что тот, кто шьет вычурные платья, в которых нельзя и шагу шагнуть по улицам, гремит на весь свет? Игорь ничего не понимал в высокой моде. "Украшательство, ненужная роскошь, завитки рококо". Кудрун крепко ухватила его за руку.
- Фу, как пахнет табаком от тебя! Накурился впрок! - Подтащила его к высокому господину; широк в плечах, манишка струится белым водопадом, потный лоб, зубы голубизной отсвечивают: только из кресла лучшего парижского дантиста выпрыгнул. - Жан-Пьер, мой русский друг! Месье Хигор Конефф… месье Картуш!
Пожали руки друг другу.
- Очень рад.
- Очень рад.
"Господи, о чем говорить-то со звездой буду?" Язык отсох, мысли вертелись по кругу.
Мужчина, рядом стоявший, сыпавший французской речью, как мелкими семечками, внезапно обернулся резко. Шаг сделал, будто фехтовальный выпад.
- Русский друг?! - крикнул по-русски. И уже Игоря по плечам хлопал. И больно плечам было. - О, русский! Я тоже - русский! Виктор Юмашев! А вы?! Игорь, я слыхал уж! Из Питера?! Из Москвы?! Из провинции?! Когда?! Недавно?! Давно?!
Засыпал криком, смехом, в объятьях сжимал.
- Москвич. После революции уехал в Аргентину. В Париже недавно.
- Отлично! А я - кутюрье! Я друг Картуша!
Кудрун, мотаясь у Игоря под мышкой, толкнула его локтем в бок:
- Юмашев, звезда… Недавно в Америке…
Что там в Америке произошло, Игорь не дослушал. Толпа расступилась. Бокалы с шампанским в руках зазвенели. Весь зал салона Кудрун под слепящей желтой люстрой был один чудовищный бокал с шампанским, и люди бегали и сновали, как бешеные веселые пузырьки, бродило время, бродили и играли судьбы. С бокалом в руке к ним подошел человек, огромный, как башня. Пожарная каланча.
На ломаном, плохом французском забасил. Бас густой, плотный, вологодское масло: на хлеб можно голос мазать. Кудрун встопорщила плечи. Жабий рот растянулся до ушей в улыбке.
- О, Валери! Хигор, это Валери Милославски!
Милославский не стал сжимать Игоря в братских объятьях. И по плечам радостно стукать не стал. Церемонно раскланялся. Лицо мощной лепки, тяжелое, крупный череп, густая щетка шевелюры. Пышный галстук-бабочка под горлом: как у породистого кота.
Кто такой Милославский, Игорь от Кудрун узнал: поэт, и в СССР известен весьма. Через Париж - в Нью-Йорк направляется. Мир покорять. Вон, афишами его европейских вечеров все стены салона нынче обклеены! Рядом покачивалась на каблуках забавная малютка: белый костюм, короткая, будто пляжная, юбка, наглое декольте оголяет костлявые плечи. "Ах, мало ешь ты, бедняжка. Фигуру блюдешь?" Шею обнимало ожерелье из черных гранатов, длинная низка свисала до живота. А на голове-то - ну умора! - шлем для автомобильной езды, а на глазах - темные очки!
Глаз не видать. Видно только улыбку. И - прелестную. Зубки мелкие, аккуратные, горошинками.
- Его пассия, - хрипло и громко шепнула мадам Стэнли, - Лили Брен. Автомобилистка! Летчица! В африканском ралли участие принимала. Скорость любит! После гоночных авто - самолет освоила. У нее муж в Москве - писатель известный!
- Муж, а как же…
Умолк: да никак! Время диктует: будь свободен и весел! Жизнь одна - веселись, покоряй пространство! Ибо время не покоришь.
Игорь поближе придвинулся к мадам Брен и тихо сказал по-русски:
- Снимите шлем и очки. Хочу видеть ваши глаза.
Лили медленно стянула шлем. Сдернула очки. Ее глаза близоруко плавали по залу - большие, томные, как у коровы. "В ней еврейская кровь, точно".
- Кто вы? - спросила весело отчаянная подруга Милославского.
Игорь недолго думал.
- Никто.
Лили расхохоталась. Он глядел на ровную подковку зубов.
- А точнее?
- Официант.
- Вы врете!
"Что б такое придумать, чтоб она успокоилась. Как кокетничает со мной! Так - со всеми?"
- Я тангеро.
- Вот это похоже на правду.
Окинула его любопытствующим, чуть надменным взглядом.
Через десять минут они уже танцевали модное танго "Кумпарсита" под хриплый патефон Кудрун, и все хлопали в ладоши, отбивая такт. Известный в СССР поэт послушно держал в руках шлем и очки капризной возлюбленной. В дальнем углу зала модельерша Додо Шапель бесстыдно задирала и без того короткую юбку, демонстрируя пускающим восхищенные слюни поклонницам новомодные чулки с вышитыми выше колен алыми сердечками. Такие же сердечки нарисованы губным карандашом на ее впалых щеках. Додо не хочет стариться. Она никогда не состарится. Она оседлала время! Она одна!
"Куклы. Они все куклы. И кукольную комедию ломают. Как отличить куклу? Очень просто: у нее улыбка всегда одна и та же".
Юмашев дождался, пока танцоры отдышатся после бурного танго. Кудрун перевернула пластинку.
- В честь русских гостей - русский соловей!
Хриплая пластинка закрутилась медленно, звук поплыл, потом набрала скорость, как немощное старое авто. Игорь сразу узнал голос. Та крестьянка со свекольными щеками у Дуфуни. Как ее? Левицкая.
"На заре ты ее не буди, на заре она сладко так спит!" - пела крестьянка, и перед Игорем в табачном, шампанском блеске салона качалось румяное, скуластое родное лицо. Милославский выбросил вперед руку. Загремел на весь зал:
- Впереди вас смерть - позади вас смерть. На холстине - вранья плакатного звон. Кто во брата стрелял - тому не посметь царским вороном стать в стае зимних ворон. Черный кус металла приучен дрожать в кулаке, где кровь превратилась в лед. Кто в сестру стрелял - тому не едать за ужином рыбу и сотовый мед!
Игорь навострил уши и стал похож на волка. Любовница поэта стояла рядом, держала его за руку. Она совсем не задохнулась в танце. Лишь разрумянилась чуть. Грамотно танцевала, красиво.
"О чем он?" Игорь слушал и не слышал стихов. Потная крепкая ладошка шоферши и летчицы все сильней сжимала его руку.
Он поднес руку стремительной дамы к губам, поцеловал и осторожно освободил - свою.
- Давайте послушаем стихи вашего…
Лили фыркнула. Вместо ее лица он увидел чуть голубоватую, бледную спину в вырезе блузы.
- Красиво и страшно, - сказал Игорь сам себе, вслух.
Юмашев услышал - через локти и головы. Подошел. Выдохнул в лицо Игорю перегаром. "Не шампанское - текилу пил. У Кудрун всегда много спиртного и ни шиша закуски".
- У вас такая дивная фактура. Вы прирожденный манекенщик. Вы двигаетесь так… - Юмашев дернул кадыком. - Такая грация!
- Хватит комплиментов! Я не дама!
- Вы очень мужчина. - Тонкая, оценивающая улыбка. - От слов - к делу. Приглашаю вас на работу в Дом моделей "Картуш и друзья"! Отвечайте быстро! Не думайте!
Русская отрывистая речь. Дух текилы. Качается, подвыпивший, веселый. Так вот какие они, знаменитости, вблизи. Простые люди. Такие же, как он.
- Да, - сказал Игорь и засмеялся.
Юмашев засмеялся в ответ.
Так стояли и хохотали. Будто на коверного в цирке смотрели.
Раздался грохот, звон. Это Лили Брен размахнулась и изо всей силы швырнула свои шоферские очки об пол. Ее любовник не прекратил читать. Мышцы щек напрягались, раструб глотки расширялся, голос перекатывался по залу булыжниками, вывернутыми из мостовой.
- Мне в себя не выстрелить. Волком вой. На ветру собачье горло дери. И свистит моя пуля над головой живой земли, сверкающей изнутри!
Лили метнулась к Игорю. Выплюнула ему в лицо:
- Вы мне ноги отдавили. Вы поганый тангеро.
Сунула ему в руки автомобильный шлем.
Стоял со шлемом в руках: глупо, странно. Шампанского, что ли, в шлем налить?
Жан-Пьер Картуш подошел. Шепотом - чтобы не помешать чтенью поэта - согрел его ухо, щеку:
- Готовим сейчас новую коллекцию. "Восток есть Восток". Колоссальная задумка. Будет фурор, успех. В Америку повезем! Вы будете вожаком! Ведущим! Черт, стал забывать русские слова…
Кудрун обнимала Лили за голое плечо, утешала. Крутые смоляные завитки на скулах. Коровьи глаза слез полны. Не впервые бабы плачут из-за него! Ишь, с лету такую летчицу, ведьму, обаял!
- Это я - чугун! Я - красная медь! Я - железные пули нижу на нить! Впереди вас смерть. Позади вас смерть. Значит, мать - убитую - мне…
Выкрикнул последнее слово яростно, бас ударился о потолок, рикошетом от паркета отскочил. Люстра зазвенела.
- Хоронить!
"Браво, браво, браво!" - затрясся в аплодисментах салон. Игорь надел шлем на Кудрун - она и пикнуть не успела. Стояла, ремешки шлема торчали над пупырчатыми, в бородавках, родинках и оспинах, щеками, беззвучно хохотала, булькала, хрипела.
- Ты смеешься, как алкоголичка. Тебе надо горло полечить. Тебе так идет эта шляпка!
Глава тринадцатая
К тощей девчонке, шансонетке Туту, ночью в ресторации Дуфуни Белашевича прицепился парень один, приклеился - не отодрать. Хвостом за нею ходил. За локотки хватал. Туту вырывалась. Набрала в рот слюны, но не плюнула наглецу в рожу - побоялась скандала. Марьяна Романовна, закатывая глаза так, что сквозь густые прижмуренные ресницы синели выпуклые восточные белки, пела, втиснув толстое тело в страстный выгиб рояльного бока.
"Все равно расскандалимся, - думала Мадо Туту, отпихивая пьяненького парня от себя, - утомил меня вшивый гамен".
Она не знала, русский он или француз. Ей было все равно. Парень изловчился, схватил ее рукой за шею. Туту извернулась и двинула его локтем в грудь. Парень упал, и вместе с ним упали со стола рюмки и разбились с озорным звоном.
- Mille diable! - завопил нахал по-французски. А потом добавил по-русски: - Не хочешь, французская лягушка.
Вскочил. Занес руку. Вместо поцелуя - жестокий, сильный удар кулаком. Будто с мужчиной дрался. Бил точно, безжалостно.
Туту не орала. Что толку орать.
Возились оба, кряхтели. Под глазом у Мадо вспухал кровоподтек.
Дуфуня подошел, грузный, сердитый.
- А ну вон отсюда! Позоришь мое заведенье!
Крепко сцепил запястье парня.
- Уползай подобру-поздорову, мышонок. Привечаю тебя, да ведь могу и пнуть сапогом. Не погляжу, что русский! Здесь хорошие русские собираются! Благородные!
- Благородные-е-е-е?! - гримасничал буян. - Ах, тут благородные-е-е-е?!
Дуфуня подтащил парня к двери, вышвырнул на улицу. Парень ударил кулаком в стеклянную дверь, разбил стекло. Кулак в крови. Облизал пальцы.
- Я еще тебе устрою, конокрад недорезанный!
Ушел. В разбитое стекло врывался ночной холод. Дуфуня подошел к Туту. Потрепал за волосы.
- Ну, ну… Поди умойся.
Туту сунулась к Дуфуне - отблагодарить. Кроме поцелуя и объятья, она не знала благодарности. Целовала крепко, в губы. У Дуфуни свет померк перед глазами. Эта худая воблешка целовалась лучше всех его женщин!
Марьяна Романовна, из-под прищуренных ресниц, видела все. Рояль гудел под пальцами аккомпаниатора; ее оплывшее, как толстая свеча, тело вбирало густые вибрации и обертоны.
* * *
Старый цыган пошел на зов тощей девчонки, как не бежал ни к кому и никогда.
Эту ночь он переспал с Мадо.
Они оба остались до утра в ресторане. Марьяну Дуфуня отправил домой в такси.
Такси шелестело, пронзая тряским гремучим металлом ночные мертвые улицы. Марьяна Романовна плакала, забившись в угол сиденья.
Дуфуня поднимался на жилистых, еще сильных руках над изящной рыбкой, над деревянной статуэткой - не женщина билась и кричала под ним, а золотой осенний, истончившийся под ветрами лист. Комната за ресторанной кухней, и старый диван, и сам он старый, ни на что не гожий, а она слишком молодая. Огрузлый волосатый живот копной нависает над звонким ксилофоном девичьих, птичьих ребрышек. "Мне сто лет, а ей десять. Я поганец. Она сама соблазнила меня. Она сама виновата".
Когда оба утихли и отдышались, Туту поднялась на локте и тихо спросила Дуфуню:
- Месье Волшанинофф, а почему люди любят телами?
Дуфуня повернулся на бок. Серьга впилась ему в щеку.
- А ты меня любишь?
Туту молчала. Потом засмеялась.
- Я первая вас спросила.
За окном "Русской тройки" тек холодным голубым молоком тоскливый рассвет.
- Потому что умерли души.
* * *
Игорь заявился в Дом моделей "Картуш и друзья" рано утром. Еще никто не пришел на работу. Ему открыл консьерж. Указал на диван, обитый телячьей кожей: посидите здесь, хозяева скоро будут. Игорь дивился на необычайные плафоны, лампы, бра - освещенье роскошней, чем в Версале, у королей, подумал растерянно. Первым приехал Жан-Пьер. Увидел Игоря, подмигнул ему.
Игорь жадно глядел в окно на черный кадиллак. Из автомобиля вылезал месье Юмашев, одергивал пиджак, давал наказ шоферу. "Личные шоферы у каждого, вот как живут богатые". Приосанился: у модели должна быть безупречная выправка! Как у солдата.
"Я солдат на войне жизни. Я должен победить".
Обговорили условия. Когда Юмашев назвал цену Игорева оклада, сердце раскачалось на незримых качелях, сорвалось и ухнуло в пропасть.
"А как же Дуфуня?" - испуганно подумал. Все, Дуфуня Белашевич, родной, прости-прощай, голубь. Улетает твой верный половой, улетает!
К новой, непонятной жизни летит.
В коллекции "Восток есть Восток" модельеры готовили семь дефиле. В кабинете Картуша на стене висел самодельный плакат, сам кутюрье написал на плотной бумаге красными чернилами:
Ночи Египта
Водопады Японии
Колдуны Марокко
Колокола Тибета
Мексиканское танго
Порт Шанхай
Жемчужина Индии
- Будешь выходить в "Колдунах Марокко", будешь Буддой в "Водопадах Японии". А "Мексиканское танго" буду вообще на тебя готовить, - жестко, как обрубил, сказал Картуш.
Юмашев набирал телефонный номер. Кабинет гудел голосами, мужчины и женщины входили и выходили, влетали и вылетали, как птицы. Безумная жизнь модельера; а все к чему? Чтобы развлечь, распотешить публику. То же актерство, тот же театр, только дороже стоит. В театре - тысячи франков, тут - миллионы. "Куда я попал? Смогу ли я? Колдун Марокко… с Маросейки".
- Я хорошо танцую танго, - сказал Игорь, не прекращая улыбаться.
- Я помню, - кивнул Картуш. - Поэтому и взял тебя.