Клавдий, как рассказывали свидетели, побледнел и задрожал, озираясь вокруг, словно опасаясь немедленного появления убийц. Тогда Агриппина принялась живописать ему подробности празднества в доме Силия, включая и обряд сбора винограда, в котором участвовали новобрачные. Это был какой-то коллективный психоз. Завернувшись в шкуры животных, женщины пением и криками приветствовали бога Бахуса. Темный сок раздавленных ягод растекался под босыми ногами пляшущих. Силий, увенчанный плющом, и Мессалина с распущенными волосами тоже пустились в пляс. Новобрачный, тряся головой и размахивая вакхическим жезлом, веселился от души.
Я уверен, что все подробности этого праздника, развернувшегося возле виноградной давильни, - с голыми женщинами и самой Мессалиной, с головы до ног вымазанными темной виноградной жижей, - все эти детали Клавдию нашептала Агриппина, касаясь губами его уха.
- Пусть их убьют, пусть отомстят за меня! - завопил император в сильном, хотя и кратком, как летняя гроза, приступе гнева и решил немедленно ехать в Рим.
Нарцисс уже отдал приказ телохранителям, центурионам и вольноотпущеннику Эводу арестовать Силия и его приближенных. "И главное, - уточнил он, - побольше крови! Рим следует отмыть".
Клавдий подъехал вслед за ними, отправился в казарму, где стояли охранники и, несмотря на стыд, сжимавший ему горло, попросил солдат спасти его честь.
- Если я так несчастлив в браке, лучше стать вдовцом, - тихо добавил он.
Воины когорты потрясали мечами. По их рядам прокатился клич: "Возмездие!"
Этот час стал смертным для всех, кто участвовал в свадьбе и поздравлял новобрачных. Вслед за ними наступила очередь любовников Мессалины, включая и несчастного Мнестера, циркача, тщетно пытавшегося объяснить, что в объятия Мессалины его толкнул сам император.
Но Клавдий ничего не хотел слушать. Десятки молодых аристократов, префектов, прокураторов, всадников и, конечно же, консул Силий уже были обезглавлены: чтобы не растягивать смертный ужас, они сами подставляли горло под нож. Так с какой стати жалеть этого жалкого фигляра Мнестера?
Клавдий приказал подавать обед. Он пил и набивал себе брюхо всю ночь. Утром ему сообщили, что Мессалина мертва, и эта новость, казалось, не произвела на него впечатления: он не поинтересовался даже, была ли она убита или предпочла сделать это сама.
Агриппина же с наслаждением поведала мне о последних минутах своей соперницы. Когда трибун, командовавший когортой охранников Палатина, и сопровождавший его вольноотпущенный Эвод распахнули двери, Мессалину охватила дрожь. С грубостью, присущей бывшему рабу, Эвод оскорбил ее: "Ты была сукой и умрешь, как сука!"
Она схватила кинжал и попыталась вскрыть себе вены, но ее руки слишком дрожали. И тогда трибун пронзил ее своим мечом.
Приблизившись, Агриппина посмотрела мне в глаза.
- Император не может быть холостяком, - прошептала она. - А Мессалину он уже забыл.
Ей сообщали, что император продолжал наливаться вином и дремать, сложив руки на животе, в окружении Кальпурнии и Клеопатры.
- Сенат решил, - снова заговорила Агриппина, - что портреты Мессалины должны быть сняты повсюду - и в присутственных местах, и в частных домах.
Она продолжала смотреть на меня.
- Так, как если бы ее никогда не было, Серений! - повторила она тихо.
Лицо ее было неподвижно, слегка шевелились лишь губы. Потом они сжались, окружив рот глубокими морщинами. Она прошептала:
- У нее остались дети - Октавия и Британик.
Притянув к себе сына, она закрыла ему лицо ладонями.
- Ты, ты! - произнесла Агриппина.
Мальчик поднял глаза на мать.
Эта пара внушала мне страх.
7
За считанные дни Агриппина стала самой могущественной и самой опасной женщиной в Риме. Она продолжала находиться в своем логове, этом огромном поместье, величественные строения которого возвышались на холме Палатин, неподалеку от императорского дворца. Когда выяснилось, что вокруг Клавдия снова плетутся интриги, она настояла, чтобы я остался у нее. Его ближайшее окружение передралось из-за власти. Все они - Паллас, заведовавший финансами секретарь Нарцисс и остальные, вроде Каллиста и Эвода, - спешно подыскивали супругу для императора.
- Нужна такая, как я, лучше меня, - размышляла Агриппина. - Они поняли, что ему нужна женщина. Но я знаю Клавдия: он не способен выбрать. Он возьмет ту, которую толкнут в его объятия. И еще надо, чтобы она ему подошла, чтобы знала, как с ним обходиться…
Пробормотав все это, она подняла голову и как будто удивилась, увидев меня.
- Оставайся здесь, Серений, возле меня и сына. Мне нужны верные люди!
Тон был непререкаемый.
Она принялась вышагивать по просторному залу, погруженному в полумрак. Стены были расписаны изображениями диких быков, и сейчас можно было различить только их блестящие глаза: остальное сливалось в бесформенные темные пятна. Эти картины поражали меня всякий раз, когда я приходил сюда. Казалось, животные, оседланные нагими богинями, пригнув голову и выставив рога, готовились к атаке.
Агриппина добавила:
- Им захочется нас убить, но они не посмеют. Я - племянница императора, правнучка Августа. А мой сын…
И она закричала, чтобы немедленно привели ее сына, Луция Домиция.
Он тут же появился, в сопровождении учителей, кормилиц, опекуна и египетского жреца Херемона, одетого в тогу цвета охры и, по обыкновению, бесстрастного. Агриппина метнулась к сыну и прижала его к себе, уткнув головой в живот. Потом подвела ребенка ко мне и сказала:
- Серений, береги его.
Мальчик бросил на меня недоверчивый, испуганный взгляд, в котором были и тоска, и вызов. Он стоял, скрестив руки, подняв подбородок, широко расставив ноги, - в позе властителя, с которой плохо сочетались вдруг появившиеся на лице трогательная улыбка и выражение детской беззащитности.
Я ясно ощутил, какое смятение царит в душе ребенка. Как двуликий Янус, он имел два лица, черты которых, по мере того как шло время - а мальчику было уже двенадцать лет, - проступали все явственнее. Встречаясь с ним, я каждый раз испытывал беспокойство. Это загадочное существо отталкивало меня своей испорченностью и жестокостью, уверенностью, тщеславием и резкостью и привлекало тем, что могло выглядеть нежным, чувствительным, внимательным и полным уважения к окружающим.
Я замечал, как ласков был Луций Домиций со своими кормилицами Эглогией и Александрой, с учителем греческого Аникетом и опекуном Асконием Лабеей. Он был прилежен, внимательно выслушивал все, что говорил ему египетский жрец Херемон. Но я видел, как он, набычившись, уклонялся от ласк Пассиена Криспа, мужа матери, который должен был заменить ему отца.
Казалось, он и презирает, и боится его. А между тем Пассиен Крисп был существом мягким, чувствительным к окружавшей его красоте. Про него говорили, что он способен влюбиться в дерево, древнюю смоковницу, которая, как он утверждал, укрыла своими ветвями и выкормила плодами Ромула и Рема, основавших Рим. Однако Пассиен Крисп был препятствием, которое Агриппина намеревалась отодвинуть, и ее сын, может, и не зная этого доподлинно, все чувствовал и был заодно с матерью. Даже если она задумала убийство.
Если Агриппина хотела - а она желала этого с необузданной страстью дикого животного - стать женой императора Клавдия, она должна быть свободна от брачных уз.
Так к Пассиену Криспу неслышными шагами подкрадывалась погибель, неотвратимость которой читалась в глазах Агриппины и ее сына. Я чувствовал ее приближение, встречая по ночам Лукусту - женщину, чье лицо было постоянно спрятано под черной вуалью, а ступала она так тихо, будто вовсе не касалась земли, подобно сумеречной птице. Каждому в городе было известно, как мастерски владела она искусством приготовления ядов, смешивая змеиную отраву с соком ядовитых грибов, которые сама собирала.
Увидев Лукусту, входившую к Агриппине, я понял, что смерть уже занесла косу над головой Пассиена Криспа.
Его нашли несколько дней спустя, уткнувшегося бескровным лицом в миску с водой, из которой он, видимо, пытался залить пожар, сжигавший ему внутренности. Согласно оставленному им завещанию, вся собственность отошла к сыну Агриппины Луцию Домицию.
Она приказала кремировать тело мужа, развеяв прах по ветру. Все это сделали рабы, Агриппина на церемонии не присутствовала.
Я слышал, как они с сыном смеялись. Они вышли мне навстречу, держась за руки, чуть ли не вприпрыжку, увлекая меня с собой в построенный императором цирк, где должно было состояться представление охоты. Эскадрон конных преторианцев будет преследовать африканских хищников, обреченных на смерть.
Я наблюдал зрелище с трибуны, предназначенной для гостей императора.
За преторианцами последовали греческие всадники, гнавшие стадо диких быков с дымящимися от ярости ноздрями. Бык валил лошадь, вспарывал ей живот и кидался на всадника, который, раздразнив и истощив животное, должен был схватить его за рога и повалить на землю.
Мне вспомнились быки на фресках в доме Агриппины. Она сама была похожа на одну из тех богинь, которые скакали, обнаженные, на черных быках, и в то же время в ней было нечто мужественное, что роднило ее с животными. Она была двойственной, как и ее сын.
Я видел, как она подошла к Клавдию, стала его гладить, села к нему на колени, коснулась губами уха - вела себя как любящая племянница с добрым дядей. Что же она ему нашептывала?
Клавдий быстро освоился и запрокинул голову, как кот, который хочет, чтобы ему почесали живот и шею. Что Агриппина и проделала, а потом отстранилась, подталкивая к императору своего сына. Полагаю, она напомнила императору, что Луций - потомок Цезаря и Августа, что он лишился отца, что она старается дать ему достойное воспитание, которым занимаются греческие и египетские учителя, чтобы сделать из него человека, способного служить империи. Она снова наклонилась к Клавдию и повисла у него на шее, при этом ее еще молодое тело терлось о его расплывшийся живот.
Агриппина больше не скрывала своего нетерпения.
- Только я достойна стать женой императора, - повторяла она мне, расхаживая взад и вперед по дому.
Она призвала к себе вольноотпущенника Палласа, суперинтенданта, лоснящегося от богатства, награбленного за время правления Клавдия, который вдобавок дал ему полномочия претора и квестора. Этот тучный человек хранил на лице выражение спеси и тщеславия, свойственные бывшему рабу, которому удалось стать одним из самых состоятельных и могущественных людей Рима.
- Паллас, Паллас… - Агриппина устремилась навстречу гостю, широко раскинув руки. - Ты знаешь, кто я, а вот мой сын, внук Германика, брата императора. Наша кровь - одна из самых благородных в Риме. Паллас, Паллас… - Она схватила его запястье и крепко сжала. - Чего стоят эти женщины, которых Нарцисс, Каллист, Эвод сватают императору?
Она понизила голос и продолжала:
- Паллас, ты должен понять, что я этого не допущу.
Эти слова были равнозначны удару мечом, который она не задумываясь нанесет.
Когда в городе уже пошли разговоры о том, что Агриппина выходит замуж за Клавдия, она сказала мне: боги проклинают кровосмесительные союзы, а разве брак дяди с племянницей таковым не является?
- Смерть может быть верной союзницей, Серений. Она всем страшна. Следовательно, если хочешь победить, она должна быть на твоей стороне. Но смерть помогает только тем, кто ее не боится. А я ее не боюсь, Серений. - Она прикрыла лицо ладонями. - Она моя лучшая помощница. И я возьму верх.
Паллас и консул Вителлий поверили в это. И использовали всю свою власть, чтобы Агриппина стала женой Клавдия.
Поздно ночью Паллас впустил ее во дворец, и она пробралась в спальню императора. Агриппина сделала все, чтобы Клавдий понял, на какие удовольствия и ощущения он сможет рассчитывать, если женится на ней.
Консул Вителлий со своей стороны приложил немало усилий, убеждая сенаторов, что довольно будет декрета, чтобы брак между дядей и племянницей перестал считаться кровосмешением. И тогда не надо будет бояться кары богов. Консул был умелым оратором, но вряд ли он смог бы кого-нибудь убедить, если бы Агриппина не подкупила большинство сенаторов, выплатив тысячи сестерциев. Кроме того, она пообещала, что, став супругой императора, вернет сенату все его права. И прежде всего, уверяла она, следует помиловать Сенеку, который будет наставником ее сына.
Разве это не было весомым доказательством уважения к ассамблее, самым знаменитым оратором которой был опальный философ?
Ужасаясь, я восхищался этой женщиной, которая, даже не заключив еще своего брака, уже была готова перепрыгнуть через несколько ступенек той лестницы, что должна привести ее и сына к верховной власти. Я наблюдал, как она обволакивала Палласа, притягивая его к себе. Я слышал, как она говорила ему, что нужно устроить помолвку Октавии, дочери Клавдия и Мессалины, и ее сына Луция Домиция, соединив два знаменитых семейства, носителей одной и той же благородной крови.
Паллас удивлялся силе этого ветра, который гнал его вперед быстрее и дальше, чем можно было предполагать.
- Октавии всего восемь лет, - возражал он, - а вашему сыну лишь двенадцать.
Агриппина в несколько секунд разрушила это препятствие, напомнив, что у потомков Августа и Цезаря существует традиция обручений между детьми в самом нежном возрасте.
Опустив голову, Паллас пробормотал, что девочка уже помолвлена с сыном консула Силана - Юнием Силаном, командиром легионеров, прославившимся во время кампании в Британии. Клавдий ценил его как сына: воздал ему военные почести, оказывал всяческие благодеяния и даже пообещал ему в жены свою дочь - единственное существо, к которому он был по-настоящему привязан.
Гнев и презрение охватили Агриппину, и она закричала как раненое животное:
- Он обручил Октавию с Силаном! Он сделал это! Уж не готовит ли Клавдий наследника себе? - ярилась она. - Силан, став мужем императорской дочери, вполне может рассчитывать на престол, его семья достаточно благородна.
Агриппина встала перед Палласом. По сравнению с этим дородным человеком она казалась очень хрупкой.
- Этому не бывать! - отрезала она.
Через несколько дней по городу поползли слухи, распущенные Палласом, консулом Вителлием и Агриппиной, будто Юний Силан состоит в связи со своей сестрой Кальвиной. И как же человек, способный на такое святотатство, мог быть женихом дочери императора? Ведь боги ужасно гневаются и жестоко наказывают за кровосмешение, насылая на города и страны эпидемии, наводнения, пожары и ураганы?
Теперь оставалось просто задушить Юния Силана. Он попытался опровергнуть обвинения, призывая в свидетели тех, кто знал его с детства. Но всем было известно, кто тянет за веревку, которая затягивается на его шее. Никто не смел встать на пути Агриппины, будущей жены императора, сын которой скоро станет женихом Октавии вместо этого бедняги, с проклятиями изгнанного из города.
На форуме горожане давили друг друга, чтобы приветствовать Клавдия: сенат предписывал ему жениться на Агриппине, проголосовав за специальный декрет, объявляющий брачный союз между дядей и племянницей вполне законным. Теперь сенаторы ждали, что император подчинится их воле.
Шутка, которую Агриппина, Паллас и Вителлий сыграли с Клавдием, не показалась мне смешной. Но это был лишь первый акт.
Когда Агриппина шла к алтарю, остальные сцены жестокой пьесы были уже написаны. Пока что она умело изображала покорную жену, с потупленным взором и неслышной походкой, а будущий супруг, с довольной физиономией, казался хозяином положения, ведущим под венец добродетельную невесту.
В толпе родственников стояли будущие жених и невеста - Октавия и Луций Домиций: преемственность была обеспечена, мечта Агриппины начинала сбываться.
Вечером в день свадьбы я узнал, что Юний Силан покончил с собой.
Смерть стала союзником Агриппины.
8
На следующий день после свадьбы Агриппина появилась увенчанная короной, одетая в широкую и длинную тунику, расшитую золотом. Огромная толпа сенаторов, трибунов и консулов, высших чиновников, центурионов, гвардейцев-преторианцев, всадников, богатых вольноотпущенных и даже послов Парфянской империи приветствовала ее поклонами, когда она и ее сын вступали в большой зал приемов и аудиенций императорского дворца. Ей хватило одной ночи, чтобы сбросить маску и показать, что брак с императором для нее не более чем ступень к абсолютной власти, которой она хотела для себя и сына.
Луций Домиций был красив: длинные светлые локоны обрамляли правильные черты его лица, обращенного к матери.
Агриппина, положив руку на плечо сына, вела его, останавливая то возле влиятельного сенатора, то возле консула Поллиона, о котором уже говорили, что ему поручено внести в сенат предложение, предписывающее хлопотать перед императором о скорейшем обручении Октавии и сына Агриппины.
Никто уже не вспоминал о Юнии Силане, перерезавшем себе горло в день свадьбы Агриппины и Клавдия и без сожаления брошенном в костер. И о его сестре Кальвине, которую выслали из Рима.
Император приказал жрецам, как того требуют законы, отслужить в лесу Дианы искупительные ритуалы с жертвоприношениями, дабы испросить у богов прощения за кровосмесительную связь между Юнием Силаном и его сестрой Кальвиной.
Посмеяться не отважился никто. Доказательств этого преступного деяния не было никаких, а между тем император женился на своей родной племяннице, впадая на глазах у всех в грех кровосмешения, узаконенный подкупленными сенаторами.
Но кто бы посмел протестовать? Все склоняли головы перед Агриппиной и ее сыном, который вот-вот должен был стать зятем императора. Теперь, как она того хотела, ее называли Августой, чтобы подчеркнуть, что она, подобно супругу, тоже вела свой род от Августа и имела все права на сан и власть.
Рядом с ней Клавдий сразу состарился, обнаружилась прежде незаметная хромота, он согнулся, походка его стала нетвердой. Казалось, что Агриппина за считанные ночи высосала из него остатки молодости и достоинства, одновременно обобрав и по части власти и могущества.
Я поделился своими мыслями и возмущением с Сенекой, который вернулся из корсиканской ссылки несколько дней назад, помилованный императором по просьбе супруги.
Он поблагодарил меня за все, что я для него сделал. Сам он полностью подчинился Агриппине, давая понять, что и я вместе с наставником и учителем, которому я полностью подчинялся, теперь в числе ее сторонников. Он был счастлив снова оказаться в Риме и наслаждался удобствами своего роскошного дома. Учитель устраивал приемы для друзей, рядом были его братья: старший - Галлион и младший - Мела. В доме на почетном месте стоял бюст Сенеки-старшего, его отца, известного оратора.
Помимо назначения на пост претора, с которым сенаторы его поздравляли, на Сенеку были возложены обязанности обучать и воспитывать сына Агриппины-Августы, которого мать, по общему признанию, готовила для самых высоких государственных постов, включая и высший - императорский - трон.