Перед бурей
В то время связь между событиями не была еще мне ясна, теперь же я знаю, что вся австро-венгерская монархия была тогда охвачена неизлечимой болезнью. Все пришло в расстройство, всюду царил полный хаос. Только этим и можно объяснить, что, будучи назначен к отправке на итальянский фронт, я оказался в роте, направлявшейся на восток, к русской границе.
С русскими мы в то время уже заключили мир, - до меня по крайней мере доходили такие слухи. Поэтому отправление туда не могло рассматриваться как наказание.
Я долго ломал себе голову над тем, как это могло случиться, и не верил, что нас действительно везут на север. Мои сомнения рассеялись лишь тогда, когда мы подъезжали к Карпатам. Доехав до Лаборце, я убедился, что дальнейший путь лежит в Галицию.
Россия, хотя и не имела еще тогда того значения, какое имеет теперь, все же не являлась уже в наших глазах той страшной страной, какой была до революции. Среди солдат много разговоров велось о тамошних событиях, но никто из нас толком не знал, что в действительности произошло в Москве и Петрограде.
- Последние негодяи! - отзывался о большевиках вахмистр Чордаш.
- Чем это они вам так досадили, господин вахмистр? Ведь они же с нами мир заключили?
- Мир заключили! Попомнят они у нас этот мир, подлецы этакие!..
Возле Стрыя товарные вагоны, в которых помещалась наша рота, и классный вагон, в котором ехали офицеры, прицепили к длиннейшему товарному поезду, отвозившему русских военнопленных в Россию. Правда, и мы ехали без особых удобств, по шестидесяти человек в вагоне, предназначенном вмещать "сорок человек или восемь лошадей", но все же по сравнению с русскими военнопленными мы ехали вельможами. Двери их вагонов были постоянно на запоре и отворялись лишь на время обеда и ужина, причем тогда перед вагонами расставляли стражу с ружьями наизготовку.
Будучи однажды в наряде, я обнаружил, что в каждом вагоне помещалось по меньшей мере по двести военнопленных. В вагоне, перед которым я стоял на часах, находилось много одноногих, одноруких и одноглазых; были там и такие, у которых обе ноги были ампутированы.
Не доезжая Львова, поезд наш внезапно остановился в открытом поле. Там, помимо нашего, стояли еще три поезда - два воинских и один товарный. Паровозов не было.
К нашему поезду подошли два офицера и стали о чем-то шептаться с нашими офицерами. Перед остальными поездами стояли часовые. Наш ротный командир тоже распорядился выставить караульных. Вскоре мы узнали, в чем тут дело: во Львове забастовали железнодорожники, и лишь накануне комендант города расстрелял четырех рабочих. Сведения об этом дошли и до сопровождавшей наш поезд кондукторской бригады, и раньше чем успели принять какие-либо меры, вся поездная прислуга разбежалась.
До самого вечера простояли мы на месте. Потом военный инженер повел наш поезд обратно к Гродекскому лесу, где мы и провели ночь. Утром ротный командир, худощавый высокий поручик, приказал нам построиться. Надо было быть слепым, чтобы не заметить, насколько уменьшилась за ночь численность нашей роты. Вахмистр Чордаш сделал перекличку - недоставало семидесяти семи человек.
Поручик пришел в неописуемое бешенство:
- Погодите вы у меня, подлецы!
Нас посадили обратно в вагоны, и фельдфебель запер двери. Весь день напролет просидели мы в запертых вагонах. Через маленькие окошечки под потолком мы любовались молодой листвой Гродекского леса.
Теперь в вагонах было не так уж тесно. Я присел в уголок рядом с коренастым черноволосым солдатом лет сорока.
- Если бы проломать пол, мы все могли бы бежать, - сказал я ему.
- Еще чего! Какой в этом смысл? Ты кто, рабочий?
- Да, металлист.
- А я с кожевенного завода Маутнера в Уйпеште. После январской забастовки взяли в солдаты. Так вот, я говорю - сейчас бежать не стоит. Надо поглядеть, что русские затеяли… Следует у них поучиться, - авось понадобится вскоре и нам.
В короткое время мы с Данилом Пойтеком очень сдружились. Он рассказал мне, что еще до войны он много бродяжил по всей Европе. Когда я вновь упомянул о бегстве, он мне шепнул:
- Если ты действительно задумал бежать, то обожди, пока доедем до русского фронта. Там сбежим и переберемся через фронт.
Когда под вечер нас под охраной жандармов выпустили, наконец, из вагона, к поезду уже был прицеплен паровоз. Вскоре нас загнали обратно в вагоны.
Пойтек успел разведать, что наш поезд поведут штрейкбрехеры-железнодорожники.
- Наше счастье, - заметил он, - что наш вагон так далек от паровоза.
Поезд очень медленно тронулся вперед: казалось, будто паровоз ощупью прокладывает себе дорогу. Пойтек взобрался к окошечку и стал смотреть в него. Я собирался последовать его примеру, но не ушел еще перешагнуть через лежавших вповалку на полу солдат, как внезапно последовал страшный толчок, вагон закачало из стороны в сторону, раздался оглушительный треск, наш вагон откинуло назад - и затем поезд мгновенно остановился. Длившееся не более секунды безмолвие сменилось неистовыми воплями, ревом, стонами - словно сотни людей гибли где-то поблизости. Мы не понимали, что произошло, и не могли узнать, так как были заперты в своем вагоне. Мы тоже принялись вопить и призывать на помощь. Ружейными прикладами мы стали разбивать стенки вагона.
- Откройте!.. Откройте!.. Помогите!..
Не прошло и четверти часа, как стенка была проломана. Толкаясь и сбивая друг друга, мы выскочили наружу. По всему полотну с криками и проклятьями метались, неистово размахивая руками, солдаты и по-венгерски, по-немецки, по-польски и по-русски сообщали друг другу о происшедшем.
Паровоз и два передних вагона были объяты пламенем и, словно факелом, ярко освещали окрестность. Паровоз встал на дыбы, охватив передними колесами врезавшийся в него встречный паровоз. Бастующие пустили навстречу нашему поезду паровоз без машиниста.
Три дня спустя забастовку подавили - и мы могли отправиться дальше. Через Ивангород и Брест-Литовск везли нас по оккупированному Царству польскому к Молодечно, где находился пункт для обмена военнопленными.
Наша рота была размещена в трех вагонах, но народу оставалось теперь так мало, что на ночь удавалось устраиваться с удобством.
Начиная с Ивангорода, все было в руках немцев. Все содержалось в порядке и чистоте. В Галиции наш поезд плелся черепашьим шагом, теперь же он несся, как птица. Много видеть нам и здесь не удалось: дверь попрежнему была на запоре. Единственное, что мне запомнилось из событий той поездки, - это случай, как два немецких солдата в кровь избили прикладами старую еврейку, умолявшую их продать ей остатки их рациона. Это происходило уже возле самого Молодечно.
В Молодечно нам предстояло сменить роту австрийского стрелкового полка. К этому времени в нашей роте не оставалось и половины ее состава, австрийцев же было и того меньше. Направо от моста, в обширном бараке была размещена немецкая охрана, а нас поместили в таком же бараке слева от моста.
По другую сторону моста стоял русский часовой. Все русские солдаты ходили оборванные: на них были потрепанные гимнастерки и старые фуражки. Но на фуражках красовалась красная звезда.
Большевики…
На следующий день мы передали русским привезенных нами военнопленных.
К нам с другого берета явился русский красноармеец, приземистый и сутулый, и разговаривал по-немецки с австрийским поручиком. Русские военнопленные по-двое стали переходить мост. Красноармеец громко считал их.
Один из красноармейцев на руках перенес калеку, который не мог сам передвигаться. Когда русские военнопленные все до одного перешли мост, длинной цепью потянулись австрийские и венгерские военнопленные. Перед бараком заиграл оркестр, и санитарный поезд, украшенный цветочными гирляндами и флагами, подошел к самому мосту.
- Построиться!
Прибывшие построились за нашим бараком. В первом ряду стояли офицеры, во втором - солдаты. Пестрей одежды я в жизни не видывал: на одном были красные гусарские рейтузы, германский зеленый мундир и русские сапоги с голенищами; другой щеголял в русской военной форме и германской каске; третий был в крестьянской одежде с большой поярковой шляпой на голове.
Дряхлый австрийский генерал прошамкал по-немецки что-то вроде приветствия. Затем выступил наш поручик.
- Большевики, два шага вперед! - громко скомандовал он сперва по-немецки, потом по-венгерски. Затем, обращаясь к офицерам, он добавил уже несколько тише: - Потрудитесь указать тех, кого вы подозреваете в сочувствии большевикам.
Из первого ряда выступил высокий офицер в форме австрийского стрелкового полка и назвал нашему ротному фамилии четырех солдат, после чего обернулся и указал их.
Поручик скомандовал им отойти в сторону.
Приземистый рыжеусый офицер назвал еще двоих. Наш конвой увел всех шестерых.
Вслед за тем обмененных военнопленных посадили в санитарный поезд. Когда все были размещены, поручик распорядился запереть вагонные двери и сам, в сопровождении фельдфебеля и четырех солдат, обошел весь поезд, тщательно осматривая пожитки военнопленных. В числе обыскивавших находился и мой товарищ Пойтек. Было уже далеко за полночь, когда Пойтек возвратился, наконец, в барак. Наши тюфяки лежали рядом. Полагая, что я сплю, Пойтек улегся, стараясь не шуметь.
- Что слышно? - окликнул я его.
- Ничего, - ответил он и затем, наклонившись, шепнул мне на ухо: - Я выкрал коммунистические газеты. Завтра утром сумеешь их прочесть.
- Да ведь я по-русски не понимаю.
- В Москве издается коммунистическая газета на венгерском языке.
Утром он протянул мне свернутую газету.
- Живо прячь в карман да гляди, как бы кто не заметил.
Стоя на часах перед камерой шести арестованных солдат, подозреваемых в большевизме, я прочел эту газету. Это был экземпляр издававшейся в Москве газеты "Социальная революция".
Днем Пойтек попросил вернуть ему газету.
- Вечером уходит санитарный поезд, - сказал он, - а вместе с ним отправится и эта газета.
Каждые три-четыре дня прибывали партии военнопленных, и всякий раз Пойтек раздобывал по нескольку коммунистических газет на венгерском языке. Прочитав их, мы подкидывали их в санитарные поезда, отправлявшиеся в Венгрию, в расчете, что уж кто-нибудь их там да разыщет. Так продолжалось недель шесть.
Как-то вечером, когда мы улеглись, Пойтек спросил меня:
- Не собираешься перейти мост?
- Бежать?
- Перейти к большевикам.
- Я же не говорю по-русски!
- Научишься.
- Не знаю… Еще не думал.
- Я завтра или послезавтра пойду, - сказал Пойтек. - А теперь поспим…
Всю ночь я не мог уснуть, ворочаясь с боку на бок, и не мог прийти ни к какому заключению.
Наутро я сказал Пойтеку:
- Я остаюсь.
- Уговаривать тебя не стану, - ответил он, - но имей в виду, что здесь мы рано или поздно дорого поплатимся за чтение этих газет.
- Все же я останусь здесь, - заявил я.
На следующее утро снова происходил обмен военнопленными. Вечером Пойтек не вернулся, не явился он и на следующее утро.
Несколько дней спустя, перед посадкой в санитарный поезд прибывших в тот день военнопленных, ко мне подошел высокий белокурый унтер-офицер в очках.
- Я тут одного земляка ищу, - заявил он. - Звать его Петр Ковач. Не знаете такого?
- Я самый и есть.
- Вот тут кое-что для вас, - сказал он, передавая мне небольшой сверточек.
- А что тут? - спросил я.
Он не ответил, лишь пожал плечами и отошел.
Я развернул сверток - так оказалось с десяток тоненьких брошюр на венгерском языке. На обложке стояло: Бела Кун - "Чего хотят большевики?"
Я запрятал книжки в карман шинели. Я был в нерешительности, как с ними поступить: газету я еще мог прочесть так, чтобы это не бросалось в глаза, книга же была гораздо заметнее. Все же, когда вечером все улеглись спать, я притащил в барак все брошюры. Один экземпляр я спрятал в соломе своего тюфяка, остальные же рассовал по карманам.
- Чего там возишься? - огрызнулся сосед. - Спать мешаешь.
Я промычал что-то и притворился спящим.
На следующее утро я запрятал восемь экземпляров под скамьями отходящего санитарного поезда. Один экземпляр я вложил в конверт и послал жене Гайдоша.
Вечером я был в наряде. Когда в два часа ночи меня сменили, я по обыкновению сунул в тюфяк руку за книжкой. Каков же был мой ужас, когда книжки там не оказалось. Я искал повсюду, но тщетно - книжка исчезла. Кто-то ее забрал.
Наутро меня арестовали. Два дня спустя меня без всякого допроса отослали под конвоем в Венгрию.
В военной тюрьме в Мункаче я провел шесть недель. Ежедневно меня водили на допрос, пытаясь выведать у меня, кто из возвратившихся через Молодечно венгерских военнопленных является коммунистом. При этом называли разные фамилии и показывали фотографии. Мне не трудно было все отрицать, так как в действительности и фамилии были все незнакомые и по фотографиям я никого не узнавал.
Однажды следователь предъявил мне ту самую брошюру, девять экземпляров которой я отослал из Молодечно в Венгрию. Этот экземпляр был сильно затрепан - заметно было, что он уже во многих руках перебывал.
- Давал ты эту брошюру Григорию Балогу?
- А кто такой Григорий Балог?
- Будет валять дурака! - закричал на меня следователь, хватив кулаком по столу. - Не сознаешься, на цепь посажу!
Немного погодя мне дали очную ставку с Балогом. Он оказался приземистым гусаром с рыжеватыми усами, постоянно залезавшими ему в рот.
- Рядовой Григорий Балог, - сказал следователь, - вот этот солдат признался, что передал тебе эту книжку.
- Чтоб ему издохнуть, он нагло врет, - спокойно отозвался Балог. - И на том свете не найти ему покоя!
Я открыл было рот, чтобы восстановить истину, но следователь накинулся на меня:
- На цепь посажу, если только вздумаешь отрицать теперь то, в чем раньше сознался!
Видя, что Балог и без меня справится, я предпочел хранить молчание. Минут десять, если не больше, он подробно объяснял, пересыпая свою речь немилосердной божбой и проклятиями, как он нашел эту книжку в своей фуражке - дьявол ее знает, как она туда попала, - и решил сохранить ее: "быть может, еще пригодится: наверно там молитвы или что-нибудь в этом роде…"
- Но когда ты начал читать, то ведь увидел, что это за книга?
- Как же мог я читать эту книгу, господин поручик, коли я неграмотный?
- По твоим бумагам, однако, значится, что ты три года посещал школу. Ты это тоже отрицаешь?
- Как же я посмею это отрицать? Что правда, то правда. В школе я точно был. Только дело-то в том, что летом отец меня в школу не пускал, надо было по хозяйству помогать, зимой же - босиком по снегу - мать не пускала. "Не в попы собираешься", - говорила она. И правильно говорила, упокой господи ее душу!
Тут следователь прервал Балога, закатив ему здоровую затрещину. Нас увели обратно в тюрьму.
Неделю спустя нас обоих отправили обратно за Дунай, в лагерь для ненадежных элементов.
За сутки, что мы пробыли вместе в дороге, времени было достаточно, чтобы узнать друг друга. Но Балог меня сторонился. Он отказывался поверить мне, что я не выдавал его.
- Зачем было следователю врать?
- А мне зачем?
- У тебя петля на шее - потому и врешь.
- А у следователя золотые звезды на воротничке, оттого он врет.
Этот довод поразил Балога, но все же его сомнений не рассеял.
- Уж вам только потешаться над мужиком-простаком…
- А почем ты знаешь, что и я не мужик?
- Рассказывай…
В лагере жилось недурно, пища была более сытая, тюфяки - мягче и работать не принуждали.
По утрам происходило "обучение": двое одноруких офицеров, поручик и подпоручик, поочередно объясняли нам, кем была вызвана война, что такое родина, что такое социализм и кто такие большевики. Особенно занимательно преподавал подпоручик.
- Социализм - это выдумка Маркса, - разглагольствовал он обычно. - Маркс же был сыном одной сербской монахини, прижитым ею в преступной связи с лекарем-евреем из Вены. Сам он отбыл тюремное наказание в Иллаве.
В лагере я встретил нескольких знакомых. В день приезда я повстречался с военным врачом Гюлаем. Вначале я не узнал его, потому что он был в штатском и отрастил себе усы и бороду. Он же сразу узнал меня, хотя встречались мы с ним лишь однажды, когда он удалял у меня из глаза железную стружку. Мы обменялись крепким рукопожатием.
- Секереша присудили к четырем годам тюрьмы, - сообщил он мне, - а Гайдоша - к трем. Что касается меня, то я не оказался замешанным ни в историю с листовками, ни в забастовочное движение.
- А как, скажите, подавили забастовку? - спросил я.
- Вы ведь знаете, что женщины - главным образом съехавшиеся на базар крестьянки - разгромили военные склады? Солдаты им в этом не препятствовали, но ночью прибыли две роты солдат-босняков и рота жандармов с пулеметами. Под утро нас всех забрали. Тех, кто не соглашался немедленно стать на работу, отдали в солдаты. В Вене к тому времени забастовка была подавлена, а в Будапеште социал-демократические лидеры предали бастующих… Короче: мы потерпели поражение. Но не всегда так будет…
Я тоже рассказал ему все, что произошло со мной за последние пять месяцев. Когда я дошел до того, как я во Львове познакомился с Пойтеком, он прервал меня.
- Ну, об остальном - о Молодечно и прочем - я уже знаю.
- Каким образам?
- Мне все рассказал Шмидт.
- Шмидт? А кто это такой?
Тогда Гюлай познакомил меня с тем белокурым солдатом в очках, который в Молодечно передал мне брошюру Бела Куна.
- Я так и знал, - сказал он, - что мы рано или поздно встретимся.
- Лучшего места для встречи, чем концентрационный лагерь, и придумать нельзя, - засмеялся Гюлай.
- А и правда: что может быть лучше, чем быть неблагонадежным элементом! Ну-с, братец, а теперь нужно учиться и учиться.
- Теперь мы уже его пристроим, - сказал Гюлай.
Уже в день приезда я узнал, что не только поручик с подпоручиком занимались нашим обучением - Гюлай и Шмидт тоже вели регулярные занятия с солдатами. Меня принял в свой кружок Шмидт.
Вечером, когда офицеры садились в офицерском собрании за карты, Гюлай отсылал дежурного унтер-офицера в солдатскую лавку выпить за его здоровье. Если же унтер-офицер на это не соглашался, то его уговаривали выпить за здоровье короля Карла или императора Вильгельма - от этого ни один унтер-офицер не в силах был отказаться, как ревниво ни относился он к своим служебным обязанностям.
Тогда Шмидт открывал книгу и принимался нам читать и объяснять.
- Итак, "Чего же хотят большевики?"
Занятия обычно удавалось вести часа полтора.
Как-то раз, на второй неделе моего пребывания в лагере, Григорий Балог отвел меня в сторону.
- Я тебя, брат, кой о чем просить хочу, - только ты меня не выдавай…
- То есть, как это так? Что это значит: не выдавай?
- Я же случайно сюда попал - совсем я не такой изменник своей родины, как вы все. Вот я и боюсь… Очень мне обратно на фронт не хочется - у отца родного не жилось мне так хорошо, как здесь. Поэтому ты уж меня, ради Христа, не выдавай…