- У итальянцев остался, - тихо промолвил он. - Убили Иосифа. Язык не выговаривает, не могу сказать, как называется гора, где его убили, - пришла только почтовая карточка от Красного креста: умер, мол, смертью героя. Это Иосиф то! Ты ведь с ним играл, знал его… Большой был тебе приятель. Помнишь, совсем он еще мальчишкой был, а уже умел верхом ездить, очень лошадей любил… Умер смертью героя… И пособия не получили - не полагалось. Волостной писарь сказал, что не полагается. Да, умер смертью героя… Волостного писаря помнишь?
- Помню. Его Окуличани звать?
- Верно, Окуличани. Ну, если знал его, то уже вовек не забудешь. И господина управляющего Стефана Тота не забыл?
- Его тоже помню. Когда пешком ходил, то всегда с хлыстом.
- Верно. Так вот что я тебе скажу, Петр: если господин управляющий Стефан Тот умрет в постели, а не на виселице, то значит нет бога на небесах. Какой здоровяк, а в солдаты, небось, не забрали! И господина станового, судью тоже. Их-то, небось, итальянцы не убили. Да и отощать за войну они тоже не отощали, скорей еще раздобрели, ведь ни в чем у них недостатка не было… Керосин, сахар, табак, деньги, солдатские жены - всего у них было вдоволь, а если кто решался открыть рот, на того они тотчас же натравляли жандармов. Не забудь, Петр! Никогда не забудь. Стефан Тот - вот как звать господина управляющего.
Через час, примерно, когда вдалеке уже показался шпиль наменьской церкви, я впервые подумал о том, что до сих пор мне еще ни разу не приходилось говорить перед народом. В тюрьме и в концентрационном лагере я никогда не скрывал своих взглядов, но публично не выступал. При мысли о том, что теперь мне предстоит выступить, меня даже в жар бросило. Дядя Кенереш, как будто начиная догадываться, отчего у меня так вытянулось лицо, сдвинул брови над тусклыми серыми глазами и недоверчиво покосился на меня.
- А умеешь ты говорить, Петр?
- Умею, - ответил я несколько неуверенно.
- Где научился?
- В тюрьме!
- Вот и ладно, - кивнул дядя Кенереш и разгладил обвислые седые усы. - Вот и ладно, - повторил он и стегнул лошадей.
- Но-но!
Теперь сквозь зелень уже отчетливо проступила колокольня, а затем я узнал и дом Сигизмунда Брауна, крытый красной крышей. А как обветшало распятие у входа в деревню! Но старый, расколотый молнией дуб, - рассказывают, что когда-то, при своем бегстве из страны, под ним отдыхал князь Ракоци, - старый дуб ничуть не изменился с тех пор, как я его видел; он, верно, был так стар и сух, что время не решалось его тронуть. Еще поворот - и мы въехали на большой полуразвалившийся мост, на который всегда вступаешь с опаской, - не провалится ли он под тобой, - и вот, наконец, мы оказались среди домов.
Но что это, что это такое? Что тут произошло?
Дядя Кенереш сразу заметил, что, пока он ездил в город, в деревне что-то случилось. Хотя еще и пяти часов не прошло, как он запряг лошадь, - а вот уже на тебе!
Сходки мы собирать не стали - в сходке нужды большой не было. Утром народ железными вилами убил волостного писаря. К Стефану Тоту тоже ворвались, но он куда-то исчез. Сколько его ни искали, найти его не удалось. Сигизмунд Браун уже неделю тому назад уехал в Будапешт. Поп был седой старик, так что в деревне некого уже было убивать. Мужики с железными вилами охраняли дом Сигизмунда Брауна - было бы глупо поджечь его как раз теперь, когда без огня выкурили старого хозяина. Во дворе общинного правления жарили на вертеле вола - со скотного двора Сигизмунда Брауна, бочку вина тоже выкатили из его подвала. Народ, от мала до велика, сидел вокруг огня: кому не досталось места во дворе, тот ждал за забором. Говорили по преимуществу парни, побывавшие в России, но и у других язык как будто развязался, - всякий точно знал, что народу нужно, но каждый понимал это по-своему.
- Вот товарищ из города, уже научившийся, как делать революцию, - громко отрекомендовал меня дядя Кенереш.
- Что может городской человек в земле понимать? Он только и знает, что когда дождь идет, то грязь будет.
- Не надо нам чужой головы! Что, наша голова на то только и создана, чтобы жандарму было что разбивать?
- Да разве товарищ Петр Ковач для вас обыкновенный городской человек? - обозлился вдруг дядя Кенереш. - У этого парня, не забывайте этого, отец в тюрьме умер. Кто памяти не растряс, тот должен помнить, что отец товарища Петра, Иосиф Ковач, взялся за вилы, защищая свои права. Да и Петр не посрамил своего отца, - тоже уже сидел в окружной тюрьме.
Я послал верхового к Гюлаю, чтобы дать ему знать о случившемся и просить у него совета. Впредь до получения ответа я принял все меры к тому, чтобы в деревне не пошло все вверх дном. Но винного подвала Сигизмунда Брауна мне все же не удалось отстоять, все мои старания были напрасны, да и парни, побывавшие в России, тоже ничего не могли поделать. Когда стемнело, не было прохожего на улице, который бы не шатался и не распевал песни. К вечеру я послал Гюлаю второе донесение. Поздно вечером мы разложили на шоссе, по обе стороны деревни, большие костры. У костров стояли караульные с железными вилами - надежные парни, возвратившиеся незадолго перед тем из России. До полуночи я бодрствовал с ними у костра, а потом отправился на другой конец деревни. К этому времени пьяные крики и песни уже стихли, и народ завалился спать. Мне не терпелось поскорей получить ответ от Гюлая, и я дошел до разбитого молнией дуба, рассчитывая встретить посланного. Но никто не явился.
К утру, когда в кострах надобность миновала, я пошел в общинное правление и прилег, подостлав под себя шинель. Я твердо решил не засыпать, но вскоре сон одолел меня. Когда я проснулся, соломенная крыша соседнего дома пылала ярким пламенем. В комнате находилось трое жандармов. Я вскочил. Один из них, не говоря ни слова, хватил меня прикладом по голове. Я свалился без чувств.
Очнулся я в окружной тюрьме. Дядя Кенереш из рукава своей рубашки сделал мне перевязку. Кровь медленно сочилась сквозь повязку, все у меня болело, я с трудом шевелил языком. Так как старику Кенерешу тоже говорить не хотелось, то я лишь долгое время спустя узнал, что при "наведении жандармами порядка" было около десяти жертв.
Ночь мы провели, лежа на мокрой вонючей соломе. Старик положил мою голову к себе на колени. Меня била лихорадка, я весь дрожал.
Утром меня свезли в больницу.
В больнице я пролежал двенадцать дней. Когда врач нашел, что я поправился, за мной явился сыщик. Но он повел меня не в тюрьму, а в ратушу. Там он меня провел в бывшую канцелярию оберишпана, где теперь распоряжался правительственный комиссар Немеш. Сыщик что-то шепнул секретарю правительственного комиссара, тот утвердительно кивнул головой, после чего сыщик удалился. Секретарь предложил мне стул, а сам вошел к Немешу. Несколько минут спустя он вернулся и знаком предложил мне войти. Видя, что я не понимаю, он подошел ко мне и, кивнув на дверь, сказал:
- Господин правительственный комиссар ожидает вас.
Немеш обеими руками пожал мне руку.
- Рад, очень рад, дорогой товарищ Ковач, что вы поправились. Я, право, очень беспокоился за вас. Столько жертв преступного, безумного легкомыслия Гюлая! О самом себе господин полковой врач, понятно, позаботился, во-время удрал в Будапешт, бросив вас здесь на произвол судьбы. Если бы я не принял в вас участия, все бы вы здесь погибли… Он же за вас, конечно, и пальцем бы не пошевельнул. А ведь сейчас каждый толковый человек на счету. Чехи совсем близко, и если мы не соберемся с силами, то скоро они будут в городе.
Немеш говорил без конца, речь его лилась плавно, я же молча слушал его.
- Солдаты не желают драться с врагом, несколько сот чехов занимают целые районы, - жаловался Немеш. - Мужик не хочет браться за оружие, наплевать ему на судьбу родины; рабочие же как раз теперь, в момент величайшего напряжения, требуют увеличения заработной платы и бог знает еще чего, грозят забастовкой, не думая о том, в какую опасность ввергают они молодую революцию своим эгоистичным близоруким легкомыслием…
Пока Немеш плакался передо мною на положение вещей, я разглядывал огромную, роскошно обставленную комнату. С удобством усевшись в коричневом кожаном кресле, я рассматривал портрет короля Карла, очевидно позабытый революцией на стене.
- Вот что, дорогой товарищ Ковач. Вы, я знаю, честный, испытанный социал-демократ, который не меньше моего готов пожертвовать жизнью за народную республику. Да, вы, быть может, еще и не знаете, что уже около двух недель, как мы лишили короля престола? Да, Венгрия - народная республика. Так, вот, дорогой товарищ, дело в том, что солдат нет, а те немногие, что есть, нужны здесь, в городе, для подавления скрытой, тайно организующейся контрреволюции. Ведь контрреволюционеры в любую минуту готовы напасть на нас. Они ждут не дождутся чехов, потому что даже чехов предпочитают республике. Нитрский епископ - из графов Батьяна - тоже присягнул чехам. Не касаясь других доводов, уже из одного того, что венгерская аристократия предпочитает чехов республике, народ должен понять, что мы - его друзья, а чехи - его враги. Ну-с, дорогой товарищ, вы, естественно, вправе спросить, зачем я вам это рассказываю? Потому что вы знаете крестьянина, умеете говорить на его языке, а революция как раз в таких людях теперь и нуждается. Из Будапешта я получил распоряжение организовать партизанские отряды против чехов. Нам нужно несколько сот крестьянских парней, из бывших солдат, несколько рабочих, одного-двух надежных офицеров, - больше нам и не понадобится: чехов мы шапками закидаем! От одного вида нашего побегут… Так вот, дорогой товарищ, если бы вы серьезно взялись за это дело, то могли бы оказать нам большую помощь. Вы, несомненно, сумели бы растолковать рабочим, что революция - это нечто поважнее, чем этот проклятый раздел земли, которого как раз теперь, в момент величайшей опасности, они требуют с таким упорством. Конечно, не спорю, придет время и для раздела земли, но сначала нужно прогнать из страны чехов. Есть деньги, оружие - все, что нужно, чтобы сорганизовать небольшую армию, - только солдат нет. Хотелось бы поручить вам и капитану Тельдеши организацию партизанского отряда. Что вы на это скажете?
Раньше я умел лгать только офицерам да жандармам, но теперь, слушая Немеша, я решил скрыть правду и от него. Конечно, в то время я еще не понимал так ясно, как впоследствии, зачем это нужно, но уже чувствовал, что хотя мы с господином правительственным комиссаром в одной партии, но он мне не товарищ, а враг.
- Итак? - со сладенькой улыбочкой спросил Немеш.
- Что ж, попробую, - ответил я.
- Прекрасно, прекрасно! Рад, что не обманулся в вас, товарищ Ковач! Кому-кому, а уж мне ли, старому участнику рабочего движения, не знать людей! Достаточно мне на кого-нибудь взглянуть, чтобы сказать, что он за человек. А эти бродяги еще осмеливаются с нами бороться! Словом, по рукам! Очень, очень рад, дорогой товарищ Ковач! Увидите, вам не придется раскаиваться в своем решении. Народная республика сумеет отблагодарить своих защитников. Безусловно! Теперь, что касается подробностей, вам об этом придется договориться с жандармским ротмистром Тельдеши. Он душой и телом наш. Отправляйтесь к нему в казарму, я сейчас напишу ему, и вы захватите письмо с собой. Ротмистр Тельдеши пожелает, несомненно, услышать от вас, дорогой товарищ, - сказал Немеш, прервав на минуту писание, - что обещал наменцам Гюлай за убийство Окуличани, своего давнишнего личного врага. Но, понятно, если вы не присутствовали при этих переговорах, то можете ничего не говорить. Ведь против Гюлая и так уже достаточно свидетельских показаний…
Немеш вручил мне запечатанный конверт и на прощание угостил папиросой с золотым мундштуком. Важнее всего для меня было то, что он отпустил меня без конвоя. Выйдя на улицу, я отыскал мастерскую, где работал Гюбхен. Он раза три навещал меня в больнице, но ему не разрешали видеться со мной наедине. Мне повезло: я застал старика в мастерской.
- Уехал ли Гюлай в Будапешт!? Да… в последний момент мне удалось устроить ему побег. Этот мерзавец Немеш вместе с Тельдеши устроили на него настоящую облаву. Поймай они его, растерзали бы на части… Вместо себя Гюлай оставил Секереша, бухгалтера кирпичного завода. Может, помнишь его? Все идет на лад, так ты и передай Гюлаю, если его увидишь. Теперь же тебе нужно немедленно убираться отсюда, потому что, если ты даже и ничего не сделаешь, тебя все равно опять засадят за то, что ты водил за нос правительственного комиссара. Через час отправляется поезд на Будапешт.
Час спустя я уже сидел в вагоне и на следующее утро был на Восточном вокзале.
На распутьи
В Будапеште я прежде всего бросился искать Отто. После тщетных поисков по кафе мне удалось под конец разыскать его квартиру. Он лежал на кровати и читал.
- Я лишь под утро вернулся домой, смертельно усталый, и, хотя уже целую неделю почти не смыкал глаз, мне никак не удалось заснуть… Вот лежу и читаю.
- Что читаешь, не Маркса ли?
- Нет, утопический роман. Такую, знаешь ли, книгу, Где описано, как люди станут жить при социализме.
- А откуда тот, что эту книгу писал, знает, как люди будут тогда жить?
- Знать он, понятно, не знает, но описывает так, как это ему представляется, как бы он этого хотел. Понимаешь?
- Конечно. И мне приходилось такие книги читать, только не понимаю, какой смысл их писать…
- Представь себе, что, сидя в тюрьме, ты в своем воображении рисуешь себе, как идешь куда-нибудь или купаешься, или, быть может, даже мечтаешь о женщине. Так же, видишь ли, поступает и автор этой книги - он мечтает о том, как хорошо будет каждому трудящемуся, когда сбудется настоящая свобода.
- А ты, Отто, того мнения, что социализм будет таков, каким он представляется этому сочинителю?
- Нет, этого я не думаю. Я уверен, что он будет не таким, каким воображает его себе человек, сидящий за письменным столом, среди четырех стен. Дело по-моему обстоит так. Тебе, наверно, тоже приходилось мечтать о какой-нибудь женщине, - женщине, которую ты никогда не встречал, женщине совершенной красоты, поразительного ума, исключительной доброты. И когда человек долго мечтает о такой совершенной женщине, то всей душой привязывается к этому образу. Потом появляется другая женщина, далеко не такая прекрасная и умная, и тем не менее мы любим ее в тысячу раз сильнее; она заставляет нас позабыть ту женщину-мечту, потому что она живой человек - кровь и плоть. Вот так же приблизительно рисуется мне и наше отношение к тому социализму, который наступит в действительности. Не так ли?
- Мне никогда не приходилось задумываться над подобными вещами. Да, кроме того, и к чему это? Пока важнее всего одержать победу, а там видно будет…
- Верно, важнее всего - победить. Но боролись ли бы мы так самоотверженно, если бы перед нами не стояли высшие цели? Конечно, все окружающее плохо, несправедливо, более того - невыносимо, но разве мог бы я взяться за оружие, не будь я уверен, что то, за что мы воюем, будет гораздо лучше?
Отто показался мне в этот день немного чуждым, и из того, что он говорил дальше, я не все понял…
Пока он мне объяснял преимущества социалистического производства, я разглядывал его комнату. Она походила скорее на библиотеку, чем на жилое помещение. Вдоль всех стен до самого потолка тянулись книжные полки, плотно уставленные книгами, на ковре лежала груда книг и газет, на письменном столе высилась настоящая гора из книг. Помимо книг на письменном столе красовалась еще фигура обнаженной женщины без рук. Статуэтка мне не понравилась: она никак не подходила к книгам. Мне так, по крайней мере, казалось.
- Ты бы хорошо сделал, если бы разжег спиртовку, - сказал Отто. - А я тем временем оденусь, мы напьемся чаю, и ты расскажешь мне, как сюда попал. Неделю тому назад товарищ Гюбхен говорил мне, что не приходится особенно надеяться на твое скорое освобождение.
Под шум спиртовки, пока вскипала вода, я со всеми подробностями описал историю своего освобождения. Отто от души смеялся, когда я рассказал, как мне удалось надуть Немеша. Когда я окончил свой рассказ, мы долго молчали.
- Видишь ли, Петр, - начал он наконец, - подобные неорганизованные выступления очень опасны, надо как-то иначе подходить к делу…
Он заговорил о будапештских событиях.
От него я узнал, что врача Гюлая берегсасская прокуратура разыскивает по обвинению в подстрекательстве к убийству. Гюлая нет в Будапеште. Недели две назад он работал в Шалготарьяне, и полиция с ног сбилась, разыскивая его. Это тем не менее не мешает ему теперь преспокойно работать в другом провинциальном городе. Где он сейчас, Отто мне не сказал, и я не стал расспрашивать.
Заговорили обо мне. Мы порешили, что прежде всего я схожу в Уйпешт к Пойтеку. Он, быть может, постарается пристроить меня на какой-нибудь завод. Там теперь будет вестись самая нужная работа, там будет решающий плацдарм борьбы.
Пойтек с семьей жил в то время на улице Эсь, в двухэтажном домике во дворе. Квартира состояла из одной комнаты и кухни.
Самого его не было дома, но я застал его жену с двумя маленькими ребятишками. Она встретила меня очень недоверчиво.
- Вы тоже из русского плена?
- Нет, я в плену не был.
- Так откуда же вы знаете Даниила?
- Мы вместе служили.
- А у вас к нему какое-нибудь дело?
- Нет, я просто в гости пришел. Когда он вернется?
- Сейчас он на заводе, на работе; быть может, через полчаса он придет обедать. Если только у него опять нет какого-нибудь собрания!.. Ох, уж эти мне собрания! - вздохнула она, подбросив каменного угля в плиту, на которой готовила. - Впрочем, Даниил мой политикой не занимается, - добавила она, словно спохватившись.
При этом она заметно покраснела.
- Он политикой не интересуется и на собрания ходит только тогда, когда это уже очень нужно.
- Я знаю, - сказал я. - Разрешите подождать его здесь.
Она пожала плечами.
- Хорошо, присядьте.