* * *
Яшка Хромой молча выслушал Силантия, потом произнес:
- Нарушил, значит, Нестер клятву. Не вернулся, а жаль! Хороший был чеканщик.
- Не вернулся… Медведь его задрал и так помял, что и смотреть было страшно. Кожа с него лоскутами свисала.
- Любит наш царь позабавиться, - согласился Яшка. - Едва семнадцать лет исполнилось, а столько нагрешил, что до рая ему и не добраться. Ни один мост такой тяжести не выдержит.
Силантий первый раз был в избе у Яшки. Прислуживала им красивая девка, сказывают, что живет он с ней во грехе, но уважает, как жену. Девка была распрекрасна: тонка в талии, с длинными руками, черноока и улыбчива. И Силантий искренне позавидовал хромому разбойнику. "Интересно, а какая она в любви?" - подумалось ему, когда она склонилась над кадками и ковшами и принялась черпать густой капустный рассол.
Яшка заметил интерес Силантия к своей приживалке.
- Нравится девка?
- Как же такая деваха не понравится? - бесхитростно отвечал Силантий. - Красивая. Видать, царица тоже такая.
- Царицу не видал, - безразлично отмахнулся Яшка, - а коли замечу, что к ней близко подходишь… Убью! - просто заключил он.
И, улыбнувшись, продолжал разговор дальше, как будто не было высказано страшной угрозы.
Кусок жирного блина застрял в горле у Силантия, запил он его капустным рассолом, но больше на девку не глянул даже в половину глаза.
- Так, стало быть, говоришь, поймать они меня решили? А боярин Иван Шуйский бородой своей поклялся, что сыщет? Что ж, видно, бороду ему придется подрезать! Я вот что думаю, еще неизвестно, кто из нас двоих на Москве хозяин. Царь Ивашка только ходить учился, когда я по большим дорогам шастал. Проучить его надобно. Я здесь кое-что придумал… Эта затея нам большой куш обещает, только не дрейфь и делай так, как я наказываю.
- Слушаю тебя, Яков.
- Сегодня пойдешь обратно в Москву, повидаешься с Циклопом Гордеем. Скажешь ему, что Яков Прохорович тебя послал. Передашь ему, что долг его позабуду, если меня во всем слушаться станет. А сделать он должен вот что, - Яшка Хромец даже придвинулся ближе к Силантию и говорил уже в самое лицо: Силантий увидел под левым глазом у татя две небольшие рытвинки. "Видать, оспой побило, - подумалось Силантию. - В волосах седина. В прошлый раз, кажись, ее не было, а может быть, не приметил". Силантию очень хотелось спрятаться от этих вопрошающих глаз. Он боролся с желанием обернуться на красивую хозяйку, еще раз увидеть, как узкое в талии, совсем не по московскому обычаю платье обтягивает тяжелые, налитые здоровой силой груди. Силантию понадобилось немало сил, чтобы не посмотреть в ее сторону. Яшка продолжал, снизив голос до шепота: - Пусть возьмет своих людей и подожжет дома, что вокруг царского дворца стоят. Но они прогорят, а потом на царские хоромы перекинутся, а уж затем и на царев двор. В домах смердов добра мы никакого не сыщем, а вот у бояр, я думаю, разживемся. Это куда прибыльнее, чем черепа кроить кистенем на большой дороге. Как бояре и царь с Москвы съедут, пусть он мне тотчас об этом даст знать. Вот тогда я в Москву и наведаюсь.
От страха у Силантия пересохло в горле. Нужно было поддакнуть Яшке Хромому, но слова застряли в самой глотке и не желали прорываться наружу.
- Когда в Москву идти? - вымолвил наконец Силантий.
- Чего с хорошим делом затягивать? Сегодня же и пойдешь! А теперь ступай. Выспись перед дорогой.
Силантий вышел из дома и присел на ступеньки крыльца. В лесу было прохладно, из трубы домины Яшки Хромого в темное небо поднимался белесый дым, который не желал растворяться и поэтому, скопившись огромным облаком, накрыл лохматой шапкой поляну и край леса.
"Может, взять да и сигануть через лес в Москву, а там затеряться среди бродяг". Но тут же Силантий понял, что затеряться ему не удастся, если только совсем не скроется где-нибудь на краешке Русской земли, где власть Яшки Хромого будет послабже. Да и не выбраться из болот, которыми окружил себя Яшка-разбойник на многие версты. Некуда было идти.
Силантий не услышал, как отворилась дверь, выпуская на вольный воздух комнатное тепло, и вслед за этим раздался голос:
- Силантий, ты здесь?
Силантий не слышал голоса Яшкиной приживалки, но такие нежные звуки могли принадлежать только ей. Если женщина очаровательна, то и голос у нее должен быть так же красив.
Силантий обернулся и увидел ее. На девице было все то же платье, которое даже в московских посадах могло показаться бесстыдным, но ее оно только красило. Женщина как будто составляла часть природы, а может быть, и наоборот - сейчас она была царица леса, и если природа безгрешна, то почему его госпожа не может быть святой?
- Здесь! - волнуясь, отозвался Силантий.
Он даже привстал со своего места, чтобы лучше рассмотреть красавицу. Силантию подумалось о том, что, если женщина шагнет к нему, тогда для него уже не будут страшны угрозы Яшки Хромца.
Женщина подошла еще ближе.
- Меня зовут Калиса, это значит красивая, - произнесла ласково она, сейчас голос ее звучал особенно греховно. - Яшка спит. Я дала ему крепкого настоя, и он не пробудится до завтрашнего вечера.
- Ты колдунья?
- Немного, - улыбнулась девица. - Сумела же я заколдовать такого молодца, как ты.
В том, что она ведьма, Калиса могла бы и не признаваться, это было видно и без того. Только нечистая сила могла наделить женщину такой красотой, чтобы затем ввести ее во грех. Именно в женщине бес видит своего проводника и только с ее помощью способен проникнуть в душу отрока. Бежать бы нужно от прекрасного видения, как от Содома и Гоморры, да ноги не идут, словно приросли к крыльцу от колдовских слов, а может, просто давно Силантий не ведал женской ласки.
- Пойдем со мной, - коснулась она теплыми пальцами его ладони. Кровь отошла от рук и прилила к сердцу. Силантию сделалось холодно, но он послушным телком последовал за Калисой. - В лес пойдем, там нас никто не заприметит.
Они все делали так, как будто обо всем договорились заранее. Сразу за избой величавой стражей высился лес, который укрыл их густой тенью. Так ночь прячет татя, идущего на разбой, так пылкий любовник скрывается в густых сумерках.
- Ты меня обними, - пожелала Калиса, повернув свое лицо.
Силантий едва справлялся с онемевшими, остывшими руками и старался прижать красавицу крепче, но получалось неумело и робко, а красавица подбадривала:
- Вот так, Силантий, вот так…
Силантий беззастенчиво мял ее груди, чувствовал под пальцами крепкую обжигающую плоть. А потом торопливо стал стягивать с Калисы платье.
- Не спеши, родимый, не так шибко. Очумел ты совсем! Я вся твоя, - смеялся в бабе бес.
Некоторое время Силантий наслаждался невероятной белизной ее тела, полными ногами, гибкими руками, шеей, все в ней было манящим и запоминающимся, а потом он опрокинул девицу на траву.
* * *
По округе разнесся слух, что Василий, прозванный в народе блаженным, ходит по Москве и говорит всякому, что через два дня будет пожар. Блаженному якобы третьего дня было видение, в котором апостол Павел предупреждал о беде. Говорил, что пожар начнется в Воздвиженском монастыре, откуда перекинется на Кремль, рассыплет каменные палаты великого князя и спалит почти весь город.
Не так давно на памяти у горожан был случай, когда Иван Васильевич пригласил блаженного к себе в царские палаты на пир. Велел стольнику налить гостю заморского вина, но Василий немедля вылил чарку в окно. Повелел царь налить еще одну чарку, и ее Василий опрокинул туда же. Третью чарку государь налил блаженному из собственных рук, бояре за столом замерли: неужели хватит у старика дерзости отказаться от царского подарка. Василий, не мешкая, вылил и ее.
Осерчал государь:
- Что же ты, холоп, своего господина не чтишь?! Или, может быть, брезгуешь меня, из царских рук чарку принять не хочешь! Может, ты думаешь, что я тебе зелья отравного подмешал?
- Прости, государь, коли обидел невзначай, - отвечал блаженный, - только я не чарку с вином выливал, а пожар в Новгороде тушил, который разгорелся. Если бы не я, сгорел бы Новгород! А если хочешь поверить в правду моих слов, то пошли гонцов в Великий Новгород, они сами тебе обо всем расскажут. А теперь, если позволишь, выпью я твоего вина, и прости меня, государь, грешного.
Усмехнулся Иван, но чарку блаженному налил и тотчас отправил гонцов в Новгород, а когда они возвратились, то подтвердили слова Василия. Действительно, в Новгороде был пожар, но едва он разгорелся, как затушил его нагой старик. А неделей позже купцы, прибывшие из Нового Града, узнали в Василии блаженном того самого мужика, который потушил пламя.
И сейчас слова Василия блаженного вызвали сумятицу. Но слишком невероятным казалось предстоящее. Дома стояли крепко, и верилось с трудом, что найдется какая-то сила, способная сокрушить громоздкие строения и превратить их в пепел, а огромные дворцы разрушить до обгоревших бревен. Василий блаженный не покидал Воздвиженского монастыря. Молил монахов во спасение, просил бросить свои кельи и уйти за крепостные стены.
Монахи не смели гнать блаженного и отвечали всегда одинаково:
- Спасение наше в молитвах. За себя молимся и за грешников. А если случится иная беда… стало быть, она от Господа исходит.
Василий неутешно лил слезы на камни монастыря, проклинал свое бессилие, и только он один знал, что плачет по невинно убиенным.
Весть о пророчестве Василия дошла и до Ивана. Молодой царь перекрестился на образ Спасителя и мудро изрек:
- Авось обойдется.
Не обошлось.
Пожар, как и предрекал Василий блаженный, вспыхнул в Воздвиженском монастыре, спалив зараз деревянную церквушку и монашеские кельи, в которых разом сгинуло в полымени до дюжины чернецов. Пламя объяло монастырский двор, и только каменный собор величавым. остовом возвышался над разбушевавшейся стихией. Но через несколько часов пожара начал крошиться и он, добивая и сокрушая камнем все живое. Горожане выстроились в живые цепи, передавали наполненные кадки, ведра с водой, пытаясь загасить огонь, но пламя, сполна утолив жажду, разгорелось с новой силой. И, уничтожив монастырские постройки до земли, пламя ворогом стало искать нового разбоя, грозило перекинуться на кремлевский двор, и совсем скоро загорелись митрополичьи палаты и избы дворни.
Москва спряталась в дым, словно в густой туман, который когтистой лапой смерти, пропахшей влагой, хватал за горло всякого, не давая приблизиться, и клубы дыма удушливым желтым злодеем курились над закопченными куполами.
Пожар длился уже неделю. Он то стихал, а то вдруг, распаленный порывами ветра, разгорался с большей силой, метал огненные щепы по улицам, загонял их под дома, заносил на крыши, и тогда пожар возникал в новых местах.
Запылали купола Успенского собора, и тоненькими желтыми ниточками на землю с крестов и маковки закапало расплавленное золото. Спалив казенный двор, огонь подобрался к Оружейной и Постельной палатам, полным разного добра - оружия и церковной утвари. Видно, услышав молитвы, пожар угас, казалось, он иссяк совсем, однако следующий миг был куда более беспощадным: огонь вспыхнул, выстрелив в небо зажженными щепами, которые, будто стрелы Перуна, поражали грешников, падали на соломенные крыши домов жалящими занозами залетали за шиворот собравшейся челяди.
Загорелась царская конюшня, кони исступленно ржали, задыхаясь от ядовитого смердящего дыма. Ворота распахнулись, и кони ошалело устремились по московским улочкам, подминая копытами всякого, кто встречался на их пути.
В московских церквах и соборах денно и нощно шла служба, иерархи и дьяконы неустанно просили заступничества, певчие на клиросе тянули псалмы в три смены, сам митрополит, позабыв о бремени лет и поправ усталость, не сходил с амвона - вещал проповеди и призывал к покаянию. Однако огонь не стихал. Не было сил, чтобы противостоять полымени. Горожане бросали дома, уходили в посады на Яузу, попрятав то немногое, что было в мурованных церквах, но они, не устояв перед жаром, рассыпались в мелкую пыль, погребая под собой людское добро.
Ночью раздался взрыв - это огонь ворогом пробрался к пороховым складам и взорвал их, порушив то, с чем никак не мог совладеть огонь, - остатки каменных стен, обугленные каркасы хоромин.
С колокольни Успенского собора пономарь бестолково бил в колокола, и этот набат больше походил на похоронную песнь.
Иван, забравшись на терем, видел, как рушатся мурованные дома, строенные итальянцем Аристотелем Фиорованти, и уже сгинули в огненном жару дома дворовых. Если раньше Иван забирался наверх, чтобы, уподобившись орлу, запечатленному на гербе, оглядеть свои владения, то сейчас Иван смотрел на то, что от них осталось. Если ранее его земли уходили в голубую полоску неба, то сейчас не было ни земли, ни неба - кругом желтый едкий дым.
Всюду царили хаос и неразбериха.
- Иван Васильевич, государь наш, - молил Федька Басманов царя, - съезжать надобно с Москвы, и не медля! Того гляди, сам дворец от жару рассыплется!
Иван упорно не хотел покидать крепость, ему казалось, что оставь он сейчас Москву - и не вернется сюда уже никогда, и вместе с этим отъездом завершится его державная власть.
А Басманов продолжал:
- Не от себя я прошу, не о себе забочусь, ото всех бояр прошение, от всего православного мира. Тьма народу уже в полыме сгинуло, каково же нашей державе будет, если и царь еще сгорит!
Иван не отвечал. Смотрел на Москву-реку и не видел берегов. Клубы дыма темно-желтым смерчем кружились над водой и закрывали ее от царского взора. Иногда щепы долетали и на двор, и караульщики, не мешкая, заливали их водой, а они смердили угарным духом.
Иван услышал рев. Это горевал его любимец - медведь Басурман.
- Медведей со двора вывести! - распорядился Иван я снова уставился вдаль.
Огонь, он хуже любого татя. Вор хоть стены оставит, а пожар заберет и их.
Рев медведей сделался отчетливее. И царь через дымовую завесу рассмотрел, как выводили Басурмана. Зверь не рвался, видно ощущая опасность - беспокойной собачонкой шел за дворовым. Острые лопатки горбом возвышались на спине, когда медведь прижимал голову к земле, спасаясь от удушливого дыма.
Басманов застал государя стоящим у окна.
- Царь Иван Васильевич, сделай милость, езжай в Воробьево, мы там для тебя и хоромы присмотрели. В имении у боярина Челяднина жить станешь. Хоромы у него хоть и не царственные, но не хуже прочих будут. А как уймется огонь, как отстроим вновь Москву, так опять в свои палаты вернешься.
- Где митрополит Макарий? - спросил хмуро Иван, оборотясь.
- В Успенском соборе он, государь. Службу стоит. Пожар молитвами унять хочет.
- Всех коней вывели?
- Да, государь.
- Медведей?
- И медведей вывели, Иван Васильевич, даже клеток не понадобилось. Вслед за конюхами, словно послушные псы, шествовали.
- Ишь ты, - усмехнулся царь, вспоминая разъяренного Басурмана. - Что ты о пожаре, Федор, думаешь?
- Крепкий пожар, - отвечал Басманов, - столько вреда и татары с ордынцами не смогли бы причинить. Все спалил, злодей! В Китай-городе все лавки с товарами, все дома погорели! Огонь-то уже из Москвы выбрался, по Неглинной большой посад сгорел. По Мясницкой улице пожар Мамаем прошелся и церковь святого Флора в щебень превратил. В каменных соборах иконостасы в огне сгинули, утварь церковная, в Греции купленная, сгорела. Казна в дым обратилась! Оружейную палату с дорогими пищалями и саблями заморскими не уберегли! Да разве все упомнишь!
- За грехи мои это наказание Божие нашло, - просто отвечал царь. - Молился я мало, а грешил безмерно. Царицу понапрасну обижал… Брата ее двоюродного шутом обрядил, а потом медведем затравил, - каялся Иван перед холопом, как перед высшим судом. Басманов неловко топтался на месте, слушая откровение Ивана. - Бога я забыл, лукавым стал, вот отсюда и расплата!
Иван умолк. Разве он хозяин в Москве? Огонь теперь великий князь! А двум господам в одном дворе тесно, вот пламя и гонит самодержца. А уйти из Москвы- это, стало быть, права свои отдать.
Но Федор Басманов не сдавался:
- Государь, не далеко ведь ты уезжаешь, на Воробьевы горы, а оттуда Москва видна. Как все образуется, так ты и возвернешься.
- На Воробьевы горы… А что я с них смотреть стану? Москву спаленную? - И уже совсем резко: - Свечи затуши в комнате, что, огня вокруг мало?!
Федор задул свечи, но мрак не наступил - через оконца красными мерцаниями пробивался огонь, и блики его ложились на лицо государя, отчего оно казалось зловещим. Словно постарел Иван на десяток лет.